Горячая верста

Егор подошел к отцу, сказал: — На пост вернулся. Что делать? — А там? — Павел кивнул в сторону «Видеорук».

— Прибор исправили.

— Гуляй неделю. Не понадобишься.

— Как? — не понял Егор.

— Стан сегодня ночью остановят. На десять дней. А ты месяц без выходных работал. Накапливай силы. Во второй половине декабря приналечь придётся. На проектную будем выходить.

Отец хлопнул сына по плечу, легонько толкнул к выходу. Дескать, иди, отдыхай.

Улыбка блуждала на уставшем лице отца. «Чего это он? — подумал Егор, спускаясь по железным приступкам. — Будто и не было никакой беды».

По дороге домой решил: «Подбодрить меня хочет, чтобы духом не упал». И потом об отце: «Славный он у меня. Другой бы в истерику ударился, браниться начал...». У клетчатой трубы стана сел па валявшийся тут ящик, задумался.

— Что, приятель, ждёшь кого аль занедужил?..

Оглянулся. Дед стоит в тулупе. Видно, сторож.

— Девушку ищу, папаша. Алёнкой звать.

Мелькнула надежда: может, скажет дед, куда уехала. И вслед ей... укачу. В бригаду к ней устроюсь. Какая мне жизнь теперь тут, на «Молоте»?

И старик сказал, точно молотком ударил:

— Погибла Алёнка.

— Как! — подскочил Егор. — Что ты буровишь, дед?

Сторож подвинул ногой ящик, сел. Егор к нему:

— Говори: где погибла, почему?..

— Где, где... Там погибла, в трубе.

И потом, не торопясь, пояснил: — В стене трубы, в полом участке, между рядами кирпичей... Прикорнула Алёнка, а крановщица — дурья голова — и плесни на неё горячий раствор: ну и... Конец! Замурована в трубе Алёнка. Памятник себе сложила. Видишь — до небес подняла!..

«А что же Настя? — недоумевал Егор. — Выходит, не знает Настя. Может, подруги такие. Раз-два встречались — и привет».

Метнулся Егор в строительный трест. Инспектор по кадрам, румяная блондинка с мелкими завитушками у висков, встретила его приветливо, охотно разговорилась.

— Слышала про Алёнку, да только не знаю, правду говорят или кто так... придумал. Что Алёнка в тот день пропала — верно. И расчёта не взяла, и девушкам не сказалась — словно в воду канула. О ней-то и слух этот страшный пошёл. Да только начальник стройки на собрании слух опроверг. Сказал, что за Алёнкой отец из Москвы приезжал. Генерал он какой-то... И увёз Алёнку, а расчёт ей и трудовую книжку будто почтой из треста выслали.

«Она это, Алёнка. И отец генерал — она!.. И как же я фамилию до сих пор не знаю!.. Эх, Егор, Егор!..»

— А фамилия её как? — Вот уж не знаю. Не я трудовую книжку ей высылала.

— Много ли Аленок на стройке работает? Мне бы адрес её узнать.

Инспектор достала картотеку, подала Егору. Первой ему попалась Елена Васильевна Горностаева, рождения 1941 года, комсомолка. Награды: девять Почётных грамот, семь премий, двадцать шесть благодарностей. Была бетонщицей, бригадиром... Недавно назначена прорабом.

— Без специальной подготовки и вдруг — прораб! — неосторожно заметил Егор.

Инспектор взяла у него из рук карточку, укоризненно пояснила:

— Она в институте училась, на заочном. Видите, пункт девятый. — Помолчав, добавила: — У нас половина строителей учится. А из молодых так, пожалуй, каждый.

В конце листа Егор прочитал: «Приказом Министерства переведена на строительство Братского нефтехимического комплекса».

Егор доставал из картотеки листы, бегло их просматривал, но Алёнки ни в одном не значилось. А когда, наконец, увидел в заглавной графе: «Елена», сердце екнуло: «Она!» Но нет, Елене Васильевне Гордиенко было за тридцать лет. И должность у неё называлась сложно: «Маркшейдер». Егор впервые встретил такое слово, спрашивать у инспектора не стал — не хотел обнаруживать своего невежества. Гордиенко недолго пробыла на стройке стана — поехала в Донецк переводом в трест «Шахтопроходка».

— Видно, хороший специалист, — примирительно заметил Егор. Однако и это замечание не понравилось инспектору. Недовольным голосом она сказала:

— Плохих специалистов на нашей стройке нет.

Познакомился Егор с четырьмя Алёнками; две из них были совсем юными, как и он, и судьба у обеих Алёнок начиналась одинаково: с рожденьем стана пробуждалось в них сознание и собственной силы.

Лена Завьялова. В графе «профессия» значилось: верхолаз-электросварщица. Егор встретил это имя и задумался. Нет, это не та Алёнка, но она тоже работала пол облаками, она тоже замечательно смелая и прекрасная Алёнка! Вспомнил, как ещё до армии весенними ночами, над стройкой стана вспыхивали огни электросварки. Казалось, они загорались в небе, среди звёзд, и оттого сами были похожи на звезды Не однажды видел, как в лучах прожекторов, на высоте тридцати-сорока метров, сваривает фермы верхолаз. Любовался человеком, живущим в облаках, и не знал, что это, может, не парень вяжет в поднебесной высоте кружева из металла, — это Алёнка Завьялова, вчерашняя школьница зажигает в небе горячие звёзды».

Очередная Алёнка значилась на последнем листе по учету кадров. Судьба этой Лены — Елены Фёдоровны Рощиной — Егора забеспокоила. Она работала бетонщицей. Биография её обрывалась на середине страницы.

— С большими чёрными глазами, — сказал инспектор, не подозревая, как забилось при этих словах сердце Егора, — В синенькой косынке ходила. Кажется, про неё говорили: дочь генерала.

— А сейчас где она?

Женщина взяла из рук Егора лист, стукнула по нему пальцем:

— Не отмечено!.. Значит... самовольно ушла или… Но нет! Погибнуть не могла. Болтовня всё это. Если бы ЧП такое, комиссия была бы. А так нет — враки! Управляющий трестом на собрании опровергал. Сама слышала. Да вы бригадира бетонщиков можете отыскать. Василий Антонович Куртынин — на пенсию он вышел. Он всех бетонщиков знает. И трубу, почитай, изначала выкладывал.

Пока Егор записывал адрес Куртынина, женщина присовокупила:

— Запил Василий Антонович. Жена от него ушла, так он и запил.

Егор выходил из конторы вечером, когда по аллеям завода и по всем улицам города горели неоновые фонари. Василий Антонович вышел к нему в разбитых шлёпанцах, в рубашке, расстёгнутой на всю грудь. Под глазами у него выделялись отёчные мешки, редкие волосёнки были спутаны и торчали над морщинистым облысевшим лбом.

— Алёнка Рощина! Да как же мне её не помнить, мил человек! Она, можно сказать, первая бетонщица была на стройке. Даром, что отец у неё дважды Герой, да ещё и генерал! Бывало, приедет на стройку, а мундир генеральский жаром горит! А она, Алёнка, сущий дьявол на работе была. На самую что ни на есть верхотуру лезет. Бес — не девка! Даром, что маленькая!..

— Маленькая! Алёнка-то?..

— Росту ей господь не дал. Коротышка она — ну, чистый подросток!.. Генерал-то, значит, её домой тянет, — продолжал бригадир, — а она знай своё: построю, говорит, самый большой в мире стан, а потом в Москву приеду, за учёбу сяду. Но, а затем, как это всегда бывает, прихватила её любовь к строительному делу, прикрутила. Под конец-то стройки приходит ко мне Алёнка и говорит: «Пишите мне, Василий Антонович, характеристику, на Кислую Губу поеду». — «На какую ещё там Кислую Губу?» — сказал я ей строго. «А есть такая, отвечает, под Мурманском. Там необычную электростанцию строят — приливную. Нигде в мире нет приливной станции. Первая будет!» И потом ещё говорит мне: «Я буду строить всё самое большое и необыкновенное». — «А что тебе отец скажет?» — говорю я Алёнке. «А я уже взрослая, Василий Антонович. Вполне самостоятельный человек!» Ну, я понятное дело, дал ей характеристику. А она, добрая душа, не забыла: вот видите, письмецо прислала.

Василий Антонович достал с этажерки конвертик, подал Егору. Егор развернул тетрадный листок, прочёл: «Милый, дорогой наш Василий Антонович! Пишу вам, как родному человеку — так я к вам привыкла и вас полюбила. Где-то теперь наши девочки?.. Валя, Женя, Рита?.. Где Андрей Костров, Семён Аникушин?.. Разлетелись мы все, разъехались. И всё-таки дальше меня, наверное, никто не залетел. Я живу теперь у самого Белого моря. Морозы тут сорокаградусные, воздух не шелохнётся. А станция действительно интересная! — другой такой нет пока на свете. Мы сейчас строим машинный зал. Строим наплаву, потом морем отбуксируем здание к заранее подготовленному подводному основанию. Ужас, как интересно!..

Зимой объём работ сократится, и многих из нас на зимнее время пошлют в Костромские леса за Волгу. Там, по слухам, тоже сооружается что-то необыкновенное. Я, конечно же, поеду. А ещё, Василий Антонович, могу вам доложить: поступила я на заочное отделение Строительного института. Буду, как вы — бригадиром!»

Егор дочитал письмо и поднял глаза на старого бригадира. Василий Антонович сидел у окна в печальной думе. На иссечённом ветром морщинистом лице глубоко залегли морщины. Он знал письмо Алёнки наизусть и мысленно прочитывал его вместе с Егором. И каждый раз, когда он читал письмо Алёнки, он вспоминал людей, подобных Алёнке, что прошли вместе с ним по жизни, и знал, что никогда он их не увидит и не придёт уже больше на строительную площадку...

Егор сделал вид, что не заметил волненья старика. Нашлась Алёнка — жива-здорова она, и не было на стройке беды, не погибла в трубе девушка-бетонщица. Но кто придумал легенду о погибшей девушке? Пустой бесшабашный человек?.. Но, может, с добрым умыслом родилась она в прихотливом уме человека?.. Пусть, мол, слава об Алёнке летит по белу свету!.. Пусть она передаётся из уст в уста, напоминая о людях, сооружавших стан, о девушке-бетонщице, поставившей на земле, может быть, самую высокую в мире трубу.

Ещё час назад Егор не думал серьёзно о поездке на стройку. Мелькнула мысль, но тут же отлетела, не задержалась в сердце. Теперь же, узнав о её делах, почувствовав душу романтическую, он потянулся к ней. «А и вправду! — засветилась искрой дерзкая мысль. — Подальше от Насти, от «Молота»!.. Завтра же поеду!..»

— Вы, Василий Антонович, с самого начала на стройке или...

— С первого камня, сынок. Это мой двадцатый объект. Двадцать заводов я на земле поставил. А теперь уж стар Василий Куртынин! Не лететь ему к Белому морю за Алёнкой!..

Старик отвернулся к окну, тяжело, с надсадным хрипеньем дышал.

— А трубу...

— И трубу с основания ложил. И громоотвод на ней как устанавливали, так я сам флажком помахивал — вправо, влево, — так крепить!..

— А не было беды какой?..

— Какой такой беды? — насупил брови старый бригадир. — Лёньке Чаусову два пальца бадьёй оттяпало, так сам виноват. Не ходи выпивши на работу.

Егор решил выложить всё, как есть.

— Говорил мне один человек — сторож, кажется, на стройке — будто бы в трубе той Алёнка-бетонщица осталась.

Куртынин смотрел на Егора изумлённо.

— Я, конечно, не уверен, — как бы оправдывался Егор, — может, сболтнул человек...

Старик поднялся со стула, двинулся на Егора, будто хотел выставить его из квартиры.

— Не знаю ничего такого. Не знаю!..

Егор простился с бригадиром и с весёлым сердцем вышел на улицу. Он шёл по дороге, поднимавшейся в гору. Отсюда была видна вся панорама «Молота». Не все трубы хорошо различались в дыму, но клетчатая была видна хорошо. От середины и до верху она увита гирляндами сигнальных огней. За ней разгоралось зарево новой стройки — возводился конверторный цех. И как в пору строительства стана «2000», то там, то здесь вспыхивали огни электросварки. Над новым конверторным цехом какая-то другая Алёнка зажигала в небе горячие звёзды.

5

Придя на городскую площадь, Егор хотел сесть на автобус и последние два километра своего маршрута преодолеть за пять минут, но как раз в тот момент, когда он пристроился к цепочке людей на остановке, его окликнул старый музыкант Павел Павлович:

— Егорий! Ты ли это? На ловца и зверь бежит! Айда со мной.

— Куда, Павел Павлович?

— В кафе «Тройка». Там сегодня открытие. Маленький концерт даём. Тебе разве Настя не говорила. Айда, брат. Они с Феликсом уже там.

— Настя-то при чём?

— Как при чём? Вожак молодёжный! Лучшие комсомольцы с «Молота» приглашены Я думал, ты знаешь.

Молодёжное кафе «Тройка» построено на средства «Молота» на углу улицы у дороги, ведущей на металлургический завод. В этот вечерний час оно светилось, как золотая шкатулка. Лихая тройка летела над ней куда-то в ночь. Павел Павлович, подкинув на спине ящик с баяном и ускоряя шаг, проговорил:

— Эх, Егор, дадим мы нынче толчок природе!

В кафе было много народу, всё молодежь, галдели, сновали из стороны в сторону, не могли угомониться. Обстановка тут была необычная, на старинный русский манер. Дубовые большие столы, массивные табуретки, на столах деревянные бочкообразные кружки.

Не сразу заметили вошедшие Настю, Феликса и Михаила Михайловича. А когда заметили поднятую им навстречу руку Феликса, Егор, увидев рядом с ним Настю, подумал: «Они... по-семейному».

Егор сел в конце стола по соседству с Хуторковым. Михаил Михайлович поднял над столом скрипку, сказал:

— Мы сегодня с Пашей как скоморохи. Веселить молодёжь будем.

Вскинул на плечо скрипку, заиграл что-то весёлое, но непонятное молодым людям. А Павел Павлович разливал по рюмкам водку. Никого не дожидаясь, выпил. И, не обращая внимания на мелодию, которую извлекал из скрипки захмелевший Михаил Михайлович, стал напевать свою любимую песню:

Кали-и-инка, мали-и-нка, кали-и-инка моя…

Настя тоже выпила. Лицо её как-то вдруг зажглось нежным девическим румянцем, глаза заблестели. Она весело болтала с Феликсом, всё время наклоняясь к нему, но украдкой часто взглядывала на Егора, пыталась уловить его настроение, — ей было неловко за ночную сцену в совхозе, но она не знала, как с ним заговорить об этом, как разъяснить всё происшедшее в ту ночь на берегу моря.

Егор был непроницаем. После той ночной сцены в нём что-то оборвалось. Он перестал замечать Настю. «Ревнует», — подумала Настя. И улыбалась этой своей мысли. Равнодушный ревновать не станет. И чтобы раззадорить Егора, чаще обращалась к Феликсу, близко к нему наклонялась.

В саду ягодка, мали-и-нка моя...

Павел Павлович, заслышав её несильный, но приятный голосок, махнул рукой, вскинул на колени ящик с инструментом. Мигом распахнул футляр баяна. Его знаменитый баян засиял серебром и перламутром и на миг одним видом своим потушил песню, но в следующее же мгновенье зашёлся, залился высокими голосами, зазвенел бубенцами, хрустальным перезвоном весенней капели...

Собственно, это была и не «Калинка», а прелюдия к старинной русской песне, вступительные аккорды и вариации, необходимые для создания песенного настроения.

Но вот Павел Павлович приглушил баян, бросил взгляд па Настю, потом на Егора, кивнул ему, давая понять, что момент песни приближается, и, когда этот момент наступил, Настя, а вместе с ней и Егор запели:

Кали-и-нка, мали-и-нка моя!

В саду ягодка, мали-и-нка моя...

Егор пел тихо, боялся заглушить Настин голос, не хотел привлекать к себе внимание. Павел Павлович понимал Егора, но в глазах его Егор читал призыв наддать жару, выйти, как выражался старый музыкант, на весь диапазон. И Егор не выдержал. Дойдя до того места, где сольный голос должен выделиться из хора остальных, он поднялся и запел во весь голос:

Спать положи-ите вы-ы-ы ме-е-ня-я-я...

Восторг, изумление прочёл на лицах. И тут же многие из стоявших и сидевших рядом подхватили: Кали-и-нка, мали-и-нка моя!..

Близость Насти воодушевляла Егора. Под конец они пели так хорошо и верно, что их импровизированный дуэт впору хоть выставляй на сцену. А когда Михаил Михайлович, руководивший песней, дал знак к её окончанию и Егор высоко и сильно заключил последнюю фразу, «Тройка» буквально взорвалась от аплодисментов. Кто-то поставил на стол табурет. Посадили на него Павла Павловича. Возникла импровизированная сцена.

Раздавались голоса: «Калинку, калинку!..» Михаил Михайлович поднялся на табурете, замахал смычком.

— Внимание, товарищи! Концерт продолжается.

Наклонился к Егору, сказал:

— «Вдоль по улице» а?

Егор к Насте:

— Дуэтом, что ли?

Настя смутилась, оглядела стоящих кругом людей. На ухо Егору сказала:

— Мешать тебе буду. Один пой.

Егор поднялся на поданный ему табурет, тряхнул головой, расправил плечи.

А Павел Павлович уж начал песню. И люди замерли, и, казалось, даже дыхания людей не было слышно.

6

Вечером, когда Бродовы пришли домой из кафе, Михаил Михайлович зашёл в комнату сына и приступил к беседе, имевшей, по его замыслу, для Феликса жизненно важное значение.

— Я хочу изложить тебе идею, — приступил Михаил Михайлович без дальних предисловий, — за которую ты мне будешь по гроб благодарен.

Старик имел обыкновение некоторые свои мысли, особенно когда они обнаруживали в нём мудрого стратега, облекать в слова выспренные и высказывать их тоном торжественным. Феликс знал эту слабость своего родителя и приготовился выслушать сообщение о какой-нибудь своей новой затее, связанной с его ансамблем. Впрочем, на этот раз горячечный блеск в глазах, страстный свистящий шёпот насторожили Феликса; ему показалось, что старик имеет сказать ему нечто более важное, чем подготовка нового номера. Феликс невольно подался к отцу.

— Что же это за идея, отец?

— Хватит тебе прыгать возле этого железного чёрта, ну... стана твоего. Довольно, сынок! За свою каторжную работу ты приносишь в клюве полторы сотни. Довольно! Пусть они поищут дураков в другом месте. У нас дураков нет. Хватит!

— Ты говоришь загадками, отец.

— Да, загадками. Но это, сынок, хорошая загадка. Ты слышал, как поёт Егор. Едва этот синеглазый медведь рот раскроет, — толпа чумеет от восторга. На кончике языка у него висит мешок золота. Да, сынок: мешок! — не меньше. И хорошо, что сам он этого не понимает. Ты, может, со мной не согласен, но я тебе сейчас кое-что скажу, и тогда ты скажешь, что я прав. Да, конечно! Старик Бродов редко бывает неправ. Старика Бродова редко посещают мысли, не стоящие гроша. Ты это сейчас увидишь.

Он подвинулся к самому уху Феликса и горячо ему зашептал:

— Ты будешь антрепренёром!..

Феликс отшатнулся: смотрел на отца, точно хотел убедиться, в своём ли старик уме. Композитор же смотрел на сына пьяным от счастья взором, в жёлтых слинялых глазах его горела надежда и радость.

— Дурачок! Ты ещё ничего не понимаешь, а уже пялишь на меня ошалелые глаза. Да, антрепренёр! Администратор! Устроитель всех хозяйственных, финансовых и прочих дел. Я тебя и сейчас могу зачислить на эту роль — на время гастролей нашего самодеятельного ансамбля. Но только это будет на одну поездку, а тогда надолго, — может, на несколько лет. Я сделаю концертную бригаду, и ты повезешь её по стране. Вас будут возить реактивные лайнеры. Города, заводы, номера люкс в гостиницах. И деньги. Главное, деньги!

Артисты будут выступать в цехах, на стройках, на шахтах... Особенно на шахтах. Перед началом смены, в нарядной... Я однажды был в нарядной шахты. Знаю, что это такое. Показал три-четыре песни — вот тебе и концерт. Да, концерт. А таких концертов в день по четыре можно давать. И никто не станет возражать. Наоборот, все скажут: они выступают в цехах, на шахтах... И в газетах напишут. Хорошо напишут — это я тебе говорю. И твою бригаду засыплет золотой дождь.

Если, конечно, выступать будете каждый день. Много выступать! На ветру, на морозе — да! Егор молодой, у него лужёная глотка. Выдержит!.. Ты будешь возить бригаду год, два — сколько захочешь, а потом снова пойдёшь на завод, к этому дьяволу... стану. И будешь вырабатывать срок, после которого Вадим возьмёт тебя в институт. Нельзя же, в конце концов, за гроши вечно копаться в грязи. Нет — в аду! Я был у вас в прокатном цехе и знаю, что это такое. Там надо платить семьсот, а не сто пятьдесят. Семьсот!..

— Но какой из Егора певец! Он и нот-то не знает. И вообще...

— Егор — самородок! Таких, как золотых рыбок, вылавливают из самодеятельных коллективов. А пока Егор станет известным, мы пропустим его через свои жернова. Я знаю, как это надо делать. Ты только положись на меня. И соглашайся!

— Но кто меня пустит... с бригадой? — прервал отца Феликс, до которого начинал доходить смысл идеи.

— Дурачок! — воскликнул Михаил Михайлович. И придвинулся ещё ближе к Феликсу. В словах сына он уловил нотки согласия и воодушевился ещё более.

— В Гастрольбюро у меня друзья. Все — друзья!.. Они вас пошлют куда угодно, лишь бы вас не освистали. Когда освищут — плохо. Тогда в министерство идут письма. От писем ничего хорошего не бывает. Они отнимают спокойную жизнь. Нет жалоб — живут люди как люди. Есть жалоба — её надо разбирать. А кому нравится, если что-нибудь разбирают?..

Феликс крепко потёр ладонью затылок. Идея его начинала захватывать. Он видел заманчивую перспективу. Не выдержал, спросил:

— А сколько это сулит? Примерно?..

— Как потопаете, так и полопаете. Денег будет много.

— Как много? — настаивал Феликс.

— Месяц гастролей — три-четыре тысячи в карман. Они больше, ты меньше, но всё равно много. Баянист у тебя есть. И какой! Прихватишь плясуна. Певец отдыхает, а плясун режет чечётку. Народ страсть как любит чечётку, особенно молодёжь. У неё озноб в коленках, когда она видит чечётку. А ещё фокусника возьмёшь. В столичных городах фокусы не любят, а в глубинке на них спрос. Там ещё верят в фокусы. А я позабочусь об афишах. Я вам такие сделаю афиши, что каждый из вас будет, по меньшей мере, Олег Попов. Ты ещё молодой и не знаешь, что такое афиши. На них, афишах, весь мир держится. Людям некогда думать, и они смотрят на афиши. Чем больше буква, тем дольше смотрят. Попробуй, напиши любого шарлатана трёхметровыми буквами, и люди подумают, что он Наполеон. Всё дело в афишах. В Москве я сделаю вам много афиш. И в городах, куда вы поедете, все заборы будут в афишах. К вам будет такой интерес, будто вы упали с Луны.

— На Луне никого нет. Теперь это знают.

— Ну, хорошо. Пусть не с Луны, а с Марса. Там ещё никто не был. Ну, как?.. Ты теперь понял, какие идеи могут приходить иногда твоему отцу?.. А? Что ты мне скажешь?..

— Я-то понял, но поймут ли они нас?

Феликс имел в виду Егора и Павла Павловича.

— Не беспокойся! — поднял над головой руку маэстро. — Тут, кроме денег, есть и ещё один лакомый кусочек.

— Это какой же?

— Слава, сынок, слава!..

«Насте скажу: ухожу на время, — явилась Феликсу счастливая мысль. — Заработаю денег, куплю в Москве квартиру. Работу нам с тобой обоим дадут, а квартиру мы купим».

Эта мысль его успокоила, и он сказал:

— Хорошо, отец!

7

Михаил Михайлович Бродов и Феликс следующим утром на машине Вадима отправились в Москву устраивать дела будущей концертной бригады. Зашли в Гастрольбюро, к важному начальнику, давнему приятелю Бродова-старшего. Михаил Михайлович представил сына, сказал: — Чем тебе не выездной администратор? Молодой, импозантный! — Отец, довольно! — смутился Феликс.

— Ты это серьёзно? — спросил приятель.

— Почему бы нет! Он инженер, имеет высшее образование, но всю жизнь тянется к искусству. Возьми, будет хороший кадр.

— А где бригада?

— Есть бригада. И ещё какая! — Бродов прищёлкнул пальцами. Продолжал: — Хуторкова не забыл?

— О!.. Баянист экстракласса. Да только пьёт он вроде?

— Завязал!.. На три узелка. Грамма в рот не берёт. В паре с ним певец будет. Егор Лаптев. Пока это имя для тебя пустой звук, но пройдёт два-три года, и ты будешь гордиться им. Показывая внуку на экран телевизора, скажешь:

— Я ему командировки подписывал.

— Ты, Михаил, всегда был горазд... — приятель посмотрел на Феликса, — вертеть языком. Ведь, наверное, преувеличиваешь?.. Так или иначе, а сразу в бригаду его не включу. Вези как самодеятельного певца. И если зритель примет, возьму в бригаду. А сына твоего — хоть сейчас. Администраторы выездных бригад... вот как нужны.

Приятель чиркнул пальцем по горлу.

* * *

В тот же день Бродовы вернулись в Железногорск. Отец сказал сыну:

— Иди к Егору, зови его сюда. И сейчас же! Нам нельзя медлить. Первую поездку надо организовать в ближайшие дни, пока Егор свободен от работы на стане. По слухам, стан простоит десять дней.

— Его остановят завтра. Нам дают отгулы за выходные и сверхурочные.

— Вот и прекрасно! Свозим Егора в близлежащий город. Всего на два дня. И дело будет сделано.

Егор был дома: рылся в книжном шкафу, складывал в стопки учебники. Феликс, неожиданно появившийся в квартире, сунул ему руку, оглядел учебники.

— О, да ты никак в институт собрался? Если бы Феликс заглянул в глаза Лаптеву, он бы увидел в них ненависть и отвращение. Но Феликс перебирал книги и не подозревал о бушевавшей в душе приятеля буре.

— Тебя отец зовёт, — небрежно сказал Феликс.

— Зачем?

— Откуда мне знать!

— Не пойду.

— Ты что, сдурел! Какая тебя муха укусила? Ты не пойдёшь, он к тебе придёт. У вас же дело общее — ансамбль.

— Я сказал — не пойду! И убирайся!..

Феликс отступил, развёл в растерянности руки.

Сердцем почувствовал неладное. Былая почтительность к нему словно и не ночевала. «Ревнует», — обожгла догадка. «Этот... если любит... так, просто не отступит». На глазах рушился только что возведённый замок.

«Он дикарь. Все карты нарушит». Заговорил примирительно.

— Хорошо, хорошо... Только не бесись, пожалуйста. Мне наплевать на ваши музыкальные дела!..

И вышел из квартиры. А через несколько минут явился Михаил Михайлович. Тряхнул Егора за плечи, сказал:

— Давай-ка, старик, чайку на стол — важное дело обсудим.

Сумрачный сидел Егор за столом. На гостя не смотрел, слушал. А Михаил Михайлович, подозревая ссору между Феликсом и Егором, делал вид, что не замечает смурной физиономии Егора, заливался соловьём:

— Четверть века грохнуло, а достиг чего? Клещами ворочаешь?..

— С отцом я теперь. На пульте.

— Экая невидаль!.. Пульт, рычаг и полтораста в клюве!.. Всю жизнь... полтораста — слышишь!.. И каждое утро, а то и в ночь, шлёпай на работу. Всю жизнь — шлёпай!.. Да я тебе перспективу даю!.. Подаю руку и в мир искусства веду. В большой и яркий мир, где свет, музыка, любовь народа. Тебя показывают по телевидению.

Сердце Егора дрогнуло. Он всегда мечтал стать певцом. Славу артиста пророчили ему ещё в школе, затем в армии, где он пел в самодеятельном ансамбле и всех восхищал своим голосом. Но сейчас его смущало то обстоятельство, что первые шаги на сцене он должен был сделать с Феликсом Бродовым, которого он теперь ненавидел.

И Егор решительно заявил:

— Я уезжаю.

— Куда? — онемел Михаил Михайлович.

— В Кострому. Вот и билет!..

Утром Егор видел бригадира Куртынина. Тот показал ему новое письмо от Лены; в нём она сообщала, что с ноября по апрель будет работать на строительстве Костромской ГРЭС. Егор, не заходя домой, купил билет на ближайший поезд.

— Надолго туда?

— На недельку. А там видно будет. Понравится — совсем останусь.

Последние слова Егор сказал со значением и грустно улыбнулся.

— Отлично! — стукнул кулаком по столу композитор. — Ты едешь сегодня, мы послезавтра. Феликс сколотит бригаду и махнёт. Ты споёшь две песни. Под аккомпанемент Хуторкова. Споёшь так, как пел. Репетировать не надо.

— Я их пел в армии. Под оркестр.

— Отлично! Поезжай, а Феликс к тебе прикатит.

— Хорошо, я согласен, — сказал Егор с созревшим в одну минуту убеждением. Ему вдруг пришла мысль: чёрт с ним, с Феликсом! Устроитель концерта! Роль-то какая?.. Пусть бегает, хлопочет, а я... спою. А там видно будет.

«Вот тебе и Феликс! — подумал он о Насте с каким-то злым удовольствием. — Устроитель концерта. Хлопотун...»

Егор поднялся и протянул композитору руку:

— Попробуем!..

8

Егор уезжает! В один миг поняла Настя всю страшную суть этой вести. Захолонуло её сердце. Ходила по квартире из комнаты в другую, ничего перед собой не видела. Взглянет на себя в зеркало — бледная, дурная, и глаза чёрные нездоровым огнём светятся. Трёт виски ладонями, шепчет: «В Кострому?.. Почему в Кострому?.. Зачем он — а?..»

Затрезвонил телефон.

— Кто? Плохо слышу вас.

А трубка бубнит. Вроде бы знакомый голос, но глухой, неясный — точно из подземелья.

Вот слышнее стало.

— Егор беспокоит. Я это, Лаптев!..

Жмёт в руках трубку, а ответить не может, слова на ум не идут.

— Проститься хотел. Уезжаю, — слышит в трубке.

— Когда? — выдохнула Настя, хотя ей известно: сегодня вечером.

Егор объяснил: когда и куда он едет, но зачем — этого не сказал.

— Зашёл бы, — приглашает Настя, но сама хорошенько не понимает, зачем она зовёт Егора. А Егор будто бы того только и ждал.

— Я сей миг, Настя! Приду!

Положила трубку и присела на диван.

«Сейчас... сейчас он придёт».

Убрала со стола вязанье. Поставила рядком стулья. А тут и звонок грянул.

Ввалился Егор — щёки с мороза костром пылают, в глазах синь шальная.

— Надолго ли уезжаешь?

— Навсегда, товарищ технолог. Изменяю вашему ремеслу. Не с руки мне прокатное дело.

«Говоришь так, словно хвастаешься», — подумал о себе в третьем лице Егор. И опустил голову над покрасневшими от холода руками, устыдился развязности своего тона. Решил про себя: «Она же меня насквозь видит».

Оглядел квартиру — книги, книги... В углу большой телевизор. На журнальном столике — диктофон. И кругом чистота. Ничего лишнего. «Так живут академики», — явилась мысль.

А Настя и вправду насквозь видела Егора. Чутьём своим женским уловила. Стесняется. Робеет. И где-то глубоко-глубоко шевельнулась счастливая догадка: «Уж не любит ли?..» И от этой мысли вдруг потеплело на душе. Настя широко и вольно вздохнула.

— Хочешь, я тебя пирожками угощу. Сама пекла.

— Не откажусь, — откинулся на спинку стула Егор.

На кухне Настя загремела посудой. Спросила:

— Почему в Кострому?.. Егор!

Ударила в голову мысль: дай-ка задену Настю:

— Алёнка зовет. Подружка ваша.

Настя вышла из кухни. Стояла бледная, как полотно.

— Она в Костроме разве?.. Вы знакомы?..

— А как же! Я тогда же с ней познакомился, когда вас на трубе подсаживал. А разве вам... не пишет она?

Настя скрылась на кухне. Оттуда ответила:

— Раньше... С Кольского полуострова... писала. А теперь нет, давно не слышно о ней.

И потом окрепшим голосом спросила:

— Что там... делать будете?

— ГРЭС построим. Самую большую в мире. А потом... дальше... двинем куда-нибудь.

— Обо всём договорились?.. Или как? — спросила Настя, подавая на стол и стараясь не смотреть на Егора.

Ей бы одной теперь... уткнуться в подушку, забыться, но надо сидеть, говорить, улыбаться.

— Как ваш дедушка? — спросил Егор.

— Дедушка ничего. Всё время на стане пропадает. Очень рад, что комсомольцы приехали. Нас с тобой благодарит. Говорит, расшевелили москвичей.

«Или она ничего не знает, или успокоить меня хочет?.. Не знает, конечно. Знала бы, не улыбалась. И вообще... презирала бы».

— Говорят, петь на стройке будешь?

— Может, спою.

— Вот бы послушать! А что?.. — оживилась Настя, и черные её глаза наполнились влажным блеском. — Два дня-то будет выходных. Возьму да прикачу! У деда «Волгу» попрошу. Тут ведь недалеко. А, Егор?.. Приглашаешь?..

Егор улыбнулся, развёл руками.

— Алёнка похожа на вас? — проговорил он в самый неподходящий момент.

— Алёнка?.. Нисколько! Ленка маленькая, глаза у неё раскосые и синие-синие. Как у тебя.

Сказала и усовестилась своих слов. «Зачем ты так?» — подумала о себе в третьем лице.

Поставила чай.

— Угощайся, Егор. Перед дальней дорогой...

Егор не притронулся к еде. Не сводя взгляда с Насти, встал из-за стола, подошел к девушке. Тронул за руку, спросил:

— Феликса... любишь? Настя вздрогнула. Отдёрнула руку.

А Егор отстранился. Испугался своего голоса — пятился назад. И Насте, которая отвернула от него голову и стояла притихшая, в задумчивой позе, сказал:

— Извини. Так я... без умысла. Извини.

Кинул на плечи пальто и выбежал на лестничную площадку.

* * *

Отцу Егор сказал:

— На недельку в Кострому съезжу.

Ждал расспроса: зачем, для какой цели, но обычных в таких случаях расспросов не последовало. Михаил Михайлович Бродов был не из тех людей, которые держат при себе секреты. Павел Лаптев знал все подробности задуманной Бродовым-старшим операции.

— Ты никак насовсем в артисты собираешься? — не то спросил, не то отметил свершившийся факт отец. Он говорил так, будто никакой истории с «Молнией» не было.

— На пробный концерт еду — вроде экзамена. Примет зритель, обещают штатным певцом зачислить.

— Настю Фомину вроде бы в институт столичный приглашали. Не пошла Настя. Отказалась.

Видно, сочинял отец про Настю. Уязвить хотел Егора.

— Про Настю не знаю, — буркнул Егор.

— Да, девица, а вишь как: рабочего места держится.

— Настя — инженер! — возвысил голос Егор. — У неё есть за что держаться, а я...

— С годок постоишь подручным, а там, глядишь, и ты...

— Что ты меня раньше времени хоронишь? Я ещё заявления на расчёт не подавал. Сам же на десять дней отпустил. Съезжу на недельку — и снова на пост.

— А если позовут... в артисты? — озабоченно спросил отец.

— А ты что — не одобряешь?.. Скажи прямо.

— Нет, сын, не одобряю.

— Почему? — удивился Егор. — А мой голос, талант?.. Неужели судьба простого рабочего...

— Простых рабочих нет, Егор! — распрямил плечи и резко заговорил отец. — Есть рабочие плохие и хорошие. Как, впрочем, и певцы. Я хотел сделать из тебя хорошего рабочего. И верю: никакая карьера певца... Ну, да ладно. Поезжай с богом!.. Только помни: если уж певцом, так хорошим!..

И он крепко пожал сыну руку.