Горячая верста

Парень приставил к стене крюк, присел на ящик с песком.

— Будешь беседовать? Пойдем!

Вадим не торопился. Спросил:

— А там, впереди — тоже «Видеоруки» стоят?

— Да, и там. И тоже не видят и не поправляют. Их шесть на линии... и все барахлят. А то ещё лазерные весы есть и счётчики — тоже не вешают и не считают. Одно слово — «прорехи».

Вадим, подстёгнутый ехидным замечанием брата, двинулся к Лаптеву и, пользуясь тем, что стан остановили, обратился к Егору, как к знакомому:

— Здравствуй, Егор! Ты меня знаешь?

— К сожалению, нет. Но...

Лаптев-младший улыбнулся, смущённо переступил с ноги на ногу и как-то неловко повёл богатырским плечом. Он, как показалось Бродову, не походил на Павла, по крайней мере, на того молодого Павла, которого помнил Вадим. Но стоило Бродову получше разглядеть скуластое лицо парня, круглые тёмные глаза, густую копну прямых волос, и он увидел того сильного, смелого Павла, каким остался в его памяти фронтовой командир.

Егор, доверчиво улыбнувшись, поинтересовался:

— Вы не брат Феликса? Уж больно похожи.

— А отец... Тебе ничего не говорил обо мне твой отец? — словно не слыша Егора, спросил Бродов.

— Будто бы нет.

— Он сейчас в цехе?

— Вон... — Егор кивнул в сторону операторского поста.

— Хорошо, хорошо, — заторопился Бродов. — Як нему потом... потом... А вы?.. А ты?.. Крючочком орудуешь?

— Кочергой! — Егор, пнув ногой длинный тяжёлый крюк, похожий на кочергу, добавил: — Будто бы по вашей милости... То есть, не по вашей лично... Институт ваш вроде бы напортачил. Вон те глазки понаставил.

Бродов почувствовал, как загорелись от стыда уши, как под рубашкой на плечах и на лопатках выступил холодный пот. Егор, отступая в сторонку, продолжал бить, как дубинкой:

— Вадим Михайлович, к ответу его... Портача несчастного.

— Какого портача?..

— Ну этого... Который «Видеоруки» изобрёл.

— Ладно, Егор, ладно, — направляясь к выходу, затараторил Бродов. — Ну бывай. Вечером зайду к вам. Отцу скажи — зайду. Мы с твоим отцом... Рассказывал он, наверное, да забыл ты. Зайду вечером, слышишь?..

Бродов долго ходил взад-вперёд по обочине дороги всё с тем же выражением злой досады и нетерпеливого раздражения на лице. «Видеоруки» не только его детище, они — его имя в науке! Эти «руки» поначалу вроде бы и видели, устраняли перекосы. Сейчас же «Видеорука» опустилась ему на голову и крепко ударила стальным кулаком. «Их шесть на линии... и все барахлят». К несчастью, они стали барахлить и на других станах. Два механических завода запустили их в серию — Вадим добился, распространил заказы, а «руки» оказались...

«Лаптев теперь подогреет Фомина, а он, старик, всё может... — подумал Вадим о генеральном конструкторе стана. — Он на стане днюет и ночует и всё берёт на карандаш. От него ничего не скроется, не убежит... А тут ещё Лаптев!.. А, чёрт!..»

Как с вершины горы сваливается гранитная глыба и преграждает путь бегущему ручью, так неприятности, одна за другой, валились на голову Бродову, и ему казалось, что этим неудачам не будет конца. «К ответу его... портача несчастного», — вспоминал он слова Егора. И, качнув головой, подумал: «Тоже, как отец... сплеча рубит».

В тот вечер фронтовым друзьям так и не пришлось встретиться: Лаптев после смены уехал с академиком Фоминым по каким-то делам в горком. Бродов, забыв навестить отца, укатил в Москву с твёрдым намереньем снова наведаться на «Молот».

4

Егор Лаптев после смены шагал в старых, длинных, порядочно истёртых, но хранивших следы былой моды брюках; шагал широко и не спеша, как шагают люди, довольные прожитым днём. Стан сегодня шёл хорошо, лист косило мало, и Егор не устал на работе, не натрудил руки противной кочергой — он был бодр и свеж, доволен встречей с братом Феликса, важным начальником из столицы, беседой с конструктором стана. Не шутка ведь — академик!..

На тротуар изредка падали последние тополиные листья. Навстречу Егору шли на завод люди. Егор заглядывал встречным в лица, но люди его не замечали; он готов был каждому говорить хорошие слова и даже обнять каждого, но люди проходили мимо. Им было невдомёк, что рядом шагает Егор Лаптев, — человек, который сделает ещё много хороших дел.

Тополиная аллея тянулась по краю посёлка к морю металлургов — водохранилищу, построенному несколько лет назад, разлившемуся на западной окраине города так широко, что не во всякий день увидишь противоположный берег. Аллея тоже высажена недавно — в те годы, когда расчищали и углубляли дно будущего железногорского моря.

Подойдя к крайним домам посёлка, Егор огляделся по сторонам, — поблизости никого не было; он вздохнул полной грудью и негромко запел: Ты постой, постой, красавица моя...

Как раз в тот момент на террасу своей квартиры вышли Бродовы — отец и сын. Они ждали приехавшего из Москвы Вадима и часто выходили на террасу посмотреть: не едет ли Вадим? «Задержался у директора», — успокаивал отца Феликс. А отец, заслышав голос Егора, толкнул сына:

— Эк-ко, соловей, а?.. Чей таков — не знаешь?

— Сосед наш. Вон, видишь, окно его квартиры. Павла Лаптева сын. Недавно из армии пришёл.

— Работает где?

— На заводе. К отцу в ученики пошёл. Да я его недавно от пульта отлучил и на «прореху» сунул. Поиграй, говорю, кочергой.

— А отец как отнёсся — разрешил?.. Он, по слухам, авторитетный человек на заводе, с ним и директор считается.

— Отец у него сознательный. И ухом не повёл.

— Он мне нужен.

— Кто?

— Егор твой. Кликни его.

Бродов-старший удалился в комнаты. Феликс сидел на перильцах и ждал, когда Егор поравняется с террасой. Бродов-младший тоже недавно пришёл с работы; он только что сбросил с себя рабочий пиджак с двумя нашитыми поверху грудными карманами, накинул на плечи куртку, подбитую мехом. Одевается он со вкусом и не так, как все ребята в Железногорске.

Если куртка у него, то она из замши или на меху, и на видном месте яркий знак непонятного происхождения. Некоторые значки у него на лауреатские походят. На голове ни кепка, ни шляпа, ни дамская шапочка — тёмный блин с какой-нибудь золоченой бляхой — под маршала Монтгомери; а то брюки вдруг наденет вельветовые, без стрелок; вроде бы и не очень красиво, а интересно; ни у кого таких нет.

Феликс — человек молодой и как все молодые люди обладает тягой ко всему новому, необычному.

Егор с балкона своей квартиры часто видит Феликса и по-хорошему завидует парню. Феликс не был в армии, и в то время, когда Егор на Севере — у чёрта на куличках — нянчил учебные снаряды, а затем ракеты, Бродов-младший оканчивал металлургический институт, ходил по туристским тропам и дважды, как он говорил, «скатал» за границу. И хоть по нескольку дней, но живал в отелях европейских столиц и городов, ходил в музеи, театры, заводил знакомства. И, может быть, из тех краёв, как чудилось Егору, вынес молодой технолог прокатного цеха любовь и тягу к вещам необыкновенным.

Феликс привел Егора в гостиную. В гостиной много людей; все Егору незнакомы, люд не рабочий. На вошедшего — никакого внимания. Отец Феликса Михаил Михайлович сидит за роялем, играет и поёт. Егор знает: отец у Феликса единственный композитор в Железногорске. Вид у него интеллигентный, благородный: голова с белой шевелюрой откинута назад и покачивается в такт мелодии. Луч осеннего солнца, падая через окно, золотит его большой открытый лоб и кончик носа.

Егор кланяется гостям, идёт через всю залу и садится в глубокое кожаное кресло рядом с Феликсом.

— Чудаки! — шепчет Феликс на ухо Егору и кивает в сторону любителей музыки, сгрудившихся возле рояля; Феликс говорит о них снисходительно, в его зелёных глазах усмешка.

У рояля за спиной хозяина, широко расставив ноги и устремив взгляд на семейный портрет Бродовых — они сфотографированы на родине — на Хопре, у стены своего дома, — стоит местный поэт, сутулый, бородатый парень, «борода», как его называет Михаил Михайлович. Феликс о нём говорит Егору: «Поставляет словесный материал отцу». И ещё узнаёт Егор: у поэта циклотимия — болезнь нервов. И жить ему негде, нет хорошей квартиры. И отец у него умер...

А так он парень ничего. И стихи пишет неплохие. Михаил Михайлович любит в них «мирозданческий дух», «бациллу несогласия»... Егор не может понять слово: «мирозданческий», но «бацилла несогласия» ему понятна. Значит, «борода» имеет своё мнение — что-то отрицает, что-то своё, собственное хочет утвердить в жизни. Егору такая «бацилла» в человеке нравится. «Кто живёт без печали и гнева, тот не любит Отчизны своей», — вспоминает он стихи Некрасова.

Поэт раз-другой прошёлся по зале. Егор внимательно его разглядывал. Было в нём что-то страдальческое.

— Ты его стихи послушай, стихи!.. — шептал на ухо Феликс.

— Он сейчас читать примется?

— Не сейчас, а в заводском Дворце культуры, со сцены. Он на каждом концерте свои новые стихи читает. Ну, заводская самодеятельность — понимаешь? Егор кивал головой: он обязательно придёт. Как не пойти, если в стихах «бороды» «мирозданческий дух» и «бацилла несогласия». А к тому же и посмотреть хочется, что там интересного показывает отец Феликса, какую он программу подготовил.

До службы в армии Егор часто бывал во Дворце культуры; он не посещал кружки, студии, но ходил на танцы, в кино, а случалось, и смотрел самодеятельные концерты. Бродовых тогда в Железногорске не было, они приехали недавно, когда Феликс окончил институт.

Оппонент поэта, затеявший с ним спор, грузно, не торопясь, поднялся с дивана, тяжело, по-медвежьи принялся ходить по зале. Этот был одет небрежно, в просторный мешковатый костюм серого цвета.

— Пушкин и Лермонтов клеймили пороки, они светили! Даже тогда, когда всё было погружено во мрак, — светили!.. А вы?

— Бурбон распаляется, он сейчас в раж войдёт, — сказал Феликс.

И на ухо Егору:

— Директор Дворца культуры.

Пальцем повертел у виска: дескать, пусто у него под черепной коробкой.

— Вы неисправимы, — кипятился поэт. — Чуть вас заденешь, вы тотчас же с допросом: кому светите?.. Народу своему — кому же поэт должен светить!..

— Народу! — взмахнул руками директор Дворца, точно собирался взлететь. — Народ жить хочет, радоваться, верить во всё хорошее, а вас как послушаешь...

— Нет уж, увольте. Поэт вам не массовик санаторный, не клоун, не скоморох.

Собеседник стоял у окна и смотрел в сторону завода. Поэт подступился к нему вплотную, как петух раскинул руки-крылья и в такт словам потряхивал жидкой бородёнкой, багровел и говорил как-то неровно, негладко, срываясь на крик, точно боялся, что ему не поверят.

Егор поймал себя на мысли, что он хотел бы уважать поэта и не может. Вроде бы он и смелые слова говорил, а было в нём что-то жалкое, мутное, отталкивающее.

— Россия не простит!.. — вновь подступился поэт к директору Дворца, а тот вдруг резко повернулся от окна, подался на поэта своей мощной тушей:

— Россия!.. Дело не в дело — Россия!.. И со сцены, и в стихах, и так... в праздных разговорах. А того не возьмёте в толк, что есть для сердца людского слова вечные, святые. Глубоко они у сердца лежат и с языка без нужды не соскакивают. Ты делом любовь к России докажи, а не трепли её имя попусту! Так-то, мой друг!..

— Вы, как петухи, ей-богу, — послышался из дальней комнаты тонкий примиряющий голос, и тотчас же в залу вошел худой длинный мужчина лет сорока пяти, сутулый, с роскошной шевелюрой тёмных волос и добрыми выпуклыми глазами цвета белёсого неба. Он поклонился Егору, задержал на нём взгляд, коснулся рукой плеча Феликса и прошёл на середину залы. Тут он обнял поэта и его собеседника и мгновенно погасил их спор.

— Паша! — не прерывая игры, повернул к нему голову Бродов-старший. — Слушай-ка вариацию! Слышишь?

— Спайки нет, Михалыч, — кричал ему сутулый. — Стыковка хромает.

— Ну, а эта? Вот иди-ка. А!..

Михаил Михайлович Бродов, тряся белой головой, неистово молотил пальцами клавиши.

— Эх, Миха-а-лыч! — едва слышно тянул слабенький голосок сутулого. — Корявая спаечка. Разлива нет.

Михалыч вдруг оборвал игру и вскочил, словно ужаленный. Толкнул к роялю сутулого.

— Поищи спаечку. Ну-ка, Павел Павлович, раскинь пальчики.

Павел Павлович коснулся пальцами клавиш — рояль негромко вздохнул; инструмент как бы примерялся к новому хозяину, стоит ему извергать шум и громы или ограничиться тихим, неспешным перебором скрытых от глаза струн. Видно, Павел Павлович не умел, а может, не хотел играть так резво, как Михаил Михайлович; он долго нащупывал связь между звуками, а потом заиграл уверенно, разлил мелодию плавную, звучную — такую, что она приворожила к себе.

— А ну, Павлуша! — закричал Михаил Михайлович и почти вытолкнул Павла Павловича из-за рояля, — сам сел за инструмент, подхватил только что родившуюся мелодию и стал играть горячо, темпераментно.

Бурная мелодия словно ветром подхватила Феликса; он выбежал на середину комнаты, стал танцевать. Сделал несколько движений, метнулся к Егору. Вытянул его из кресла.

— Коленками шевели, коленками!..

Феликс отталкивал Егора к пальме, растущей в резной кадке, швырял в одну сторону, в другую. Ноги он отбрасывал с особенным шиком — небрежно, с чуть заметным разворотом. И тело его в этот момент вздрагивало, точно кто-то бил его по спине. Егор пытался ему подражать, но выходило у него плохо. Он размахивал руками, словно от кого-то отбивался. И одежда его не гармонировала с танцем; разбитые ботинки вяло елозили по паркету. Феликс то вперёд его толкнет, то к себе притянет: смотрит на него и сочувственно улыбается.

— Ходи, ходи, солдат! Шевелись!..

А когда закончил, бросил через плечо:

— Медведь ты! Не вздумай в клубе девчонку пригласить. Засмеют!

Егору было стыдно и досадно за себя, такого увальня, — современные танцы не умеет танцевать. Не давались они ему, эти твисты и шейки. И ведь хотел научиться, старался — нет, не давались.

— Не то, не то!.. — замахал руками Павел Павлович. Он вновь склонился над роялем, стал искать потерявшуюся музыкальную фразу. И Михаил Михайлович не перечил — сидел смирно, как школьник, и ждал, когда ему вновь позволят играть на рояле.

— Феликс, — склонился над ухом товарища Егор, — Павел Павлович... он кто?.. Он вам кем доводится?..

Феликс небрежно заговорил:

— Музыкант он, Хуторков. Бездомный: ни жены ни детей... Подолгу в оркестрах не задерживается, а теперь вот к отцу пристал. Они с отцом начинали вместе — где-то в музыкальной школе... С тех пор много лет прошло. Ну... отец по старой памяти... возится с ним, кормит и комнату в квартире отвёл. Блажь старческая, да я не противлюсь. Пусть живут, как знают.

Хуторков настроил мелодию, посадил за рояль хозяина. Сам улыбнулся примолкнувшим зрителям Проходя мимо Егора, взглянул на парня тем особенным дружелюбным взглядом, которым подбадривают робеющего новичка. И как-то по-свойски, ласково сощурил глаза — словно мигнул.

Эта его усмешка точно магнитом потянула к нему Егора. И он уже поднялся, хотел пройти с Хуторковым в дальнюю комнату, но тут его позвал Михаил Михайлович.

— Егорий! Ну-ка, изобрази фразу: «Да ты постой, постой, красавица моя...» Ну... Изобрази! Михаил Михайлович продолжал играть. Одной рукой он ударял по клавишам, другой звал к себе Лаптева.

Егор прислушался к музыке и только теперь понял, что Михаил Михайлович играл песню «Вдоль по улице». Не играл, а импровизировал, — да так, что в бурном потоке звуков было трудно нащупать основную мелодию. Исполнять старые популярные песни на свой «бродовский» манер, выжимать из них огневые вихри — в этом суть новаций Михаила Михайловича, его дирижёрский почерк. «Ну!.. Ну, парень!..» — призывал Егора Бродов, продолжая играть и повернув к нему через плечо голову.

Егор подошёл к роялю, дождался нужного момента и запел:

«Да ты посто-о-ой, посто-о-ой, красавица моя!..»

Михаил Михайлович резким движением руки оборвал игру. Встал из-за рояля, хлопнул Егора по плечу.

— Я нашел гвоздь программы! Это она — твоя фраза! Чистая и невинная, как родник! Одна фраза. Только одна! И больше от тебя ничего не требуется. Я тебя включаю в состав оркестра. Поздравляю.

— Я не умею петь в оркестре, — шагнул назад Егор.

— Нет, вы посмотрите на него. Он ещё ломается! Я же сказал: одну фразу. Ту самую, что ты пел сейчас. Ты сделаешь концерт! Принесёшь успех всему коллективу заводской самодеятельности. Только одной фразой. Одной! — смекаешь?.. Умные люди говорят: художнику нужна деталь. Я её нашел. Ты, твоя фраза — вот то, чего не хватало. Теперь дело сделано. Успех в кармане!..

Он закричал в раскрытую дверь библиотеки:

— Паша!.. Иди сюда!.. Ты только послушай, какую я нашёл деталь!..

Из дальней комнаты донёсся прерывистый храп.

— Спит, слон ленивый! — ругнулся Бродов. И, обняв Егора за плечо, повёл по зале.

— У тебя, Егорий, голосок под стать лемешевскому — сырой, конечно, невыделанный, но фактура налицо. Только ты не обольщайся. Такие голоса сейчас не в моде.

Михаил Михайлович вытянул шею, затряс головой и с сиплым грудным придыханием запел: «Ла-ла-лаа-а... ол-ло-ло-ло...»

— Чтоб душу щекотало. А всяким тенорам теперь не станут целовать полу фрака. Кончилось времечко классических голосов! Не удивят сегодня колоратура, диапазон и прочее. Но ты, Егор, не тужи. Мы вплетём твой тенор в современные ритмы, и он зазвучит по-новому. Мы снабдим тебя ослепительной робой, и молодёжь, глядя на тебя, будет плакать от восторга. Да, я знаю, чего хочет современная молодёжь!..

Бродов тряхнул Егора за плечо и мигнул ему левым глазом, который был у него меньше правого, и, может быть, оттого казался темнее.

— Одним словом, будешь доволен! Итак: до встречи в клубе на репетиции.

Егор кивал головой. Он наскоро простился и отправился домой.

5

Феликс Бродов и Егор Лаптев отправились на каток. По дороге, неведомо откуда взявшийся, к ним присоединился поэт Борода.

— Провожу вас, старики, до заводской площади, — прохрипел Борода.

Борода и Феликс сблизились давно — с тех пор, как старик Бродов написал первую песню на стихи местного поэта. Егор Лаптев в их обществе чувствовал себя новичком. Старые друзья Егора разлетелись в институты, военные училища, в другие города переехали... Многих приятелей недосчитался Егор после армии, а тут — Феликс, Борода, музыка, умные разговоры...

Зима в том году удивила железногорцев ранним приходом. Сразу, после ноябрьских праздников, дохнуло холодом, повалил густой, мягкий снег. Никогда ещё так рано не распахивал каток свои ворота. Феликс по очень важной причине спешит на каток: там будет Настя, инженер-технолог, внучка академика Фомина. Настя бегает на коньках легко, красиво, точно ласточка в майском небе, и, конечно, она не упустит случая прийти на открытие катка.

Феликс непременно выберет момент и будто бы невзначай заговорит о делах её деда: «Я поклонник его идей... Меня восхищает каждое его детище...» Настя, как всегда, улыбнётся, подарит ещё один нежный взгляд Феликсу. На большее Феликс не претендует. А если Настя позволит ему взять себя за руку и вместе с ним птицей пролетит на виду у многих железногорцев — неделю будет парень ходить хмельным от счастья.

На душе у Феликса тепло и просторно. Ему приятно и шагать рядом с поэтом: как-никак Борода известный человек в Железногорске. Правда, Феликс при случае не прочь высмеять притязания Бороды вести за собой молодёжь, но это уже, как говорится, из области личных отношений. На людях Феликс не даст Бороду в обиду. Он везде скажет: «Это передовой, современный человек, носитель интеллектуализма...»

Феликсу нравится и Егор Лаптев. Егор — парень скромный, покладистый. Отец у Егора, хоть и знатный металлург, но знаменитость его особого рода. Прокатал полторы нормы листа — и на пьедестал. А вот брат Феликса Вадим... По радио о нём не говорят, в газетах ни строчки, а попробуй достань Вадима. Директор столичного института! Феликсу положение брата в обществе во сто крат дороже трудовой славы прокатчика Лаптева.

Феликс поймал себя на мысли, что в этом мире обязательно надо держать рядом и Егоров Лаптевых. Зайдёт он, Феликс, с Настей в буфет на катке. «Егор, кофе! И шоколадку... для Насти». Егор, конечно, на полусогнутых, с улыбкой: «Будет сделано...»

— Физический труд — архаизм! — бубнит позади Феликса Борода. — Он отомрёт, как осенью отмирают листья.

— Труд оператора тоже физический, — возражает Егор. — Надо стоять у пульта, смотреть, слушать, включать-выключать рычаги...

— Архаизм! — Борода поднимает воротник чешуйчато-белой, сильно истёртой куртки (где только раздобыл такую!), говорит торопливо, глотая окончания слов. — Сегодня оператор, завтра и его побоку, — всё заменит электроника! В кассету девица вложит перфокарту — и стан — ры-ы-ы... Рабочий не нужен. Он изжил-ся-ся. Уже сегодня изжил себя!

Егору трудно одержать победу в споре. Борода всё-таки поэт! И вроде бы правду говорит, — обходится же луноход без человека! — но поверить Бороде Егор не торопится. «Электронная машина, — рассуждал про себя Егор, — без человека — ничто. И не всё в жизни она заменит! Предложи Феликсу электронную машину взамен Насти Фоминой...»

Впрочем, в одном Борода убеждал Егора: не резон в наше время молодому человеку стоять у стана с допотопными клещами. Тут, пожалуй, он прав.

Захотел заговорить с Бородой, но потом решил: ни к чему мне эти разговоры! Клещи я брошу, встану за пульт. А если отец не разрешит — уйду из цеха.

Егор не хотел себе признаться, но у него и раньше, до посещения Бродовых, где-то в глубине души тлела надежда стать певцом. Старик Бродов подогрел эту мечту, протянул ей руку. И Егор уже шёл за ним, он верил: Бродов приведёт его в иной мир — в мир, где звучит музыка и сияют звёзды.

— Новый тип человека выдвинулся на арену — инженер, техник, повелитель машин! — продолжал бубнить Борода. — Он, этот человек, на свой лад перестроит всю жизнь. Ему принадлежит будущее!..

Егор лишён был тщеславных побуждений, но в одном его тайные мысли, как две капли воды, походили на мысли Феликса: он тоже мечтал встретить на катке девушку. Девушка эта — Алёнка. Фамилии её Егор не знает, видел её только раз при свете закопчённых фонарей и притом на трубе. Она висела на канате, раскачиваясь в верёвочном седлеце, и весело ему кричала: «Эй, парень! Подними-ка меня повыше!»

Он подошел к основанию трубы, которую недавно начали класть, приставил к ней лестницу, затем, бесцеремонно ухватив девушку за ботинки, слегка потянул к себе и сказал: «Красивая!». Она в ответ улыбнулась: «Тоже, открытие сделал!..» Егор, краснея, прошептал: «Когда освободишься? Я подожду. Как тебя звать?..» Девушка запрокинула голову и громко крикнула: «Эй, там, наверху. Поднимите меня повыше!..» Сверху отозвались: «Алёнка!..» Она наклонилась к Егору: «Вон, слышишь — Алёнкой кличут».

...В конце смены Егор снова подошёл к трубе. Угрюмый парень, видимо, бригадир, собирал инструменты. На вопросы Егора отвечал сухо, с раздражением:

— Алёнка, говоришь? Не может того быть, чтобы на канате висела. Это у нас верхолазы-бетонщики да укладчики кирпича наверху работают, а Алёнка... Она раствор приготовляет. Ты что-то путаешь.

Егор усомнился:

— Да ты не бойся, не украду я твою Елену прекрасную.

— Я и не боюсь, — спокойно ответил парень, — а только зачем канитель пустую разводить, если ты ей ни по каким статьям не подходишь.

Бригадир придвинулся к Егору и ворчливо, как старый дед, забубнил:

— Пойми, садовая голова: москвичка она, там у неё и кавалер есть. Письма от него каждый день получает. А у нас временно, отец-то у неё начальником военной академии в столице работает. Побудет у нас месяц-другой — и адью.

— А как к вам попала?

— Баловница. Не пойду, говорит, в институт. Пойду строить самый большой в мире стан. В газетах прочитала. Вот и махнула к нам. Стан строила, а теперь вот трубу с нами кладёт. Надоест — и уедет. Блажь всё это! А ты — в женихи. Мало ль там в Москве для неё генеральских сынков подрастает.

— Ну ты тоже... — ругнул бригадира Егор, — по старинке рассуждаешь... Любовь чинов не выбирает...

— Любовь! — бригадир захохотал. — Ишь, чего захотел! Да ты видел её во Дворце культуры, когда она не в куртке рабочей, а чин по чину одета? Словом, иди-ка, парень, своей дорогой. Ухажёр нашёлся!

Егор махнул рукой и, не простившись с бригадиром, пошёл домой. Муторно было в тот вечер у него на душе. «Если рассудить трезво, — думал он, — то москвичка действительно дурью мается...»

Поэт Борода что-то бубнит и бубнит о новом человеке, о влиянии интеллекта на рождение внемирозданческих планет...

Феликс, заметив впереди стайку девушек, прибавляет шагу, встряхивает головой и громко запевает:

Е-е-е, сами гнали,

Е-е-е, самогон

Е-е-е. хали-гали

Е-е-е, сами пьем!..

Егор подхватывает песню, и ветер, словно испугавшись молодых голосов, затихает.

Феликс умеет создать настроение. И всё у него выходит в новейшем стиле, всё модно, современно. Рядом с Феликсом и узкогрудый прыгающий Борода кажется Аполлоном, и полинявшая куртка Егора выглядит нарядной.

Девушки оборачиваются, смотрят на Феликса, на его красную косынку, завязанную крупным узлом у горла, на куртку, исчерченную полосками молний. Лицо у Феликса смуглое, нос прямой, красивый — ну истинный мексиканец!

На углу заводского забора, где одна дорога сворачивает вправо и ведёт на стадион, другая влево к заводской площади, Борода, бросив приятелям: «Чао!», шныряет в переулок. К Феликсу и Егору присоединяются ещё два знакомых парня и девушка. И они все вместе поют другую песню, — тоже модную, современную. И запевает, конечно, Феликс: он частенько привозит из Москвы новые песни.

Люди на скверах извиваются,

И на одной ноге качаются,

Забыв о холоде и голоде,

Они танцуют твист-э-гейн

Ла-ла-ла-а-а...

На катке в раздевалке много людей; больше молодёжь — юные, румяные лица; даже у стариков щёки порозовели от холода. Егор глазами ищет Аленку среди катающихся, в раздевалке, за столами, где пьют кофе... Нет, нет и нет. Егор на вопросы друзей отвечает рассеянно, неловко шнурует ботинки и неожиданно слышит знакомый девичий голос:

— Вы не видали Феликса?

«Алёнка!.. Это голос Алёнки!..»

Егор перелетел от одной дорожки к другой, вихрем пронесся по узким живым коридорам... Он не видит людей и только чутьём угадывает дорогу в людском лабиринте. Дорога Егора становилась шире и шире, середина катка редела, и вот уже поле напоминало арену цирка, а люди, вставшие в круг, — зрители. Впереди себя и по бокам Егор видел конькобежцев, одетых в яркие спортивные костюмы. Выписывая замысловатый узор, он пролетел мимо двух парней и услышал голос Алёнки:

— Девочки! Да это же наш Егор!..

Лаптев резко развернулся на голос и лицом к лицу встретился с Настей Фоминой.

— Егор, где Феликс? Вы же вместе пришли.

«Голос её. Это она была на трубе».

В сереньком свитере Настя показалась Егору маленькой, несерьёзной.

— Так это вы, да?.. — с трудом переводя дыхание, спросил Настю Егор.

— И там, на трубе, тоже вы были?..

— Да что с вами, Егор Павлович...

Последних слов Насти Егор не расслышал, её подхватили подруги и увлекли в поток катающихся. Глядя Насте в след, Егор подумал: «А Феликса не нашла». Подумал зло, с обидой. И пошёл в раздевалку. Переоделся, зашагал к воротам. На душе у него стало скверно, а в ушах звенел знакомый голос: «Да что с вами, Егор Павлович...»

6

На репетицию Егор пришёл в самый горячий момент: дирижёр оркестра Бродов-старший взмахом руки обрывал медный лязг ударника и приглушал струны домбр, балалаек, добиваясь единого звучания. Егор видел только силуэты оркестрантов; они сидели в полумраке, над ними неярко и загадочно вспыхивали полосы: синяя, зелёная, белая... Казалось, всполохи северного сияния чередуются в небе.

Создавалось впечатление: оркестр куда-то летит, а над головами музыкантов, словно чёрное привидение, распростёр руки-крылья дирижёр. На нём, точно на палке, висел фрак. Он один был хорошо освещён и виден зрителям; весь же оркестр спрятан за кисейную занавесь, и лишь только всполохи света изредка вырывали оркестрантов из плена полумрака.

Световые эффекты — деталь, находка Бродова. Он ими так же гордился, как теперь будет гордиться музыкальной фразой из далёкого прошлого, врывающейся в современные ритмы. Русскую народную песню он интерпретировал на свой лад, дал ей своё, никем и нигде не слышанное звучание. Вот сейчас одна единственная балалайка на высоком пределе ведёт основную мелодию...

Мелодия едва пробивается из-за шума басов и уханья барабана, она, как ручеёк, теснимый скалами, стремится к свету на простор, но каменные глыбы смыкаются, и ручеёк замирает. Но в то же время другие звуки получают большую свободу — неистовый шум срывается с медных тарелок, из труб вылетают вздохи... Но вот они неожиданно оборвались, и воцарилась тишина, показавшаяся в первый момент совершенно неуместной. А минуту спустя Егор стал различать невнятный говор, доносившийся со сцены.

— Павлуша, где твой баян? Я его не слышу совершенно.

За кисейной занавесью раздался смех. И голос:

— Он его и в руки не брал. И чехла не расстёгивал.

К дирижёрскому пульту вышел Павел Павлович. Растерянно развёл руками.

— Михалыч! Какой баян? Да в этом тарараме дюжина контрабасов затеряются.

— Опять за своё! — взмахнул руками Бродов. — Твоё дело трель выбивать, трель, говорю, а будет она услышана или затеряется — не твоё дело!..

— Трель так трель, — проворчал старый музыкант, не глядя на дирижёра и, заметив у окна Егора, поманил к себе взглядом. И когда тот приблизился к сцене, подал ему руку, — Репетировать пришёл. Ну-ну, только чур не робеть. Сцена любит смелых.

— Учи парня, учи!.. — укоризненно заговорил Бродов и потянул Егора к себе за руку.

В чёрном фраке с искристо-чёрной, светящейся бабочкой у подбородка Михаил Михайлович Бродов казался старым и чем-то напоминал архиепископа, приезжавшего недавно на завод с группой иностранных туристов. Михаил Михайлович положил на плечо Егора руку, повёл его в глубь сцены.

Ребята, стоя и сидя возле своих инструментов, встретили Егора дружелюбно: дескать, нашего полку прибыло. А Павел Павлович Хуторков, сидевший возле своего баяна на возвышении, — он, пожалуй, самое видное место занимал, — двигал в сторону барабан, скрипку-контрабас, расчищал для Егора место. Бродов поставил Егора у него за спиной, сказал: — Здесь ты будешь стоять, сюда подведём микрофон. А сейчас под оркестр споёшь свою фразу. И потом, стоя за дирижёрским пультом и призывая всех к вниманию, крикнул Егору:

— Пока без микрофона. Во всю силу. Слышишь?..

Бродов взмахнул палочкой, и оркестр грянул на все лады. Егор ждал минуты две, а когда наступил его момент, взял широко, сильно:

Ты посто-о-й, посто-о-й, красавица моя-я...

Бродов остановил оркестр. Крикнул из-за пульта:

— Молодец, Егорий. Славно у тебя выходит. Хорошо. Три-четыре репетиции — и в дело! Ты у нас попробуешь свои силы, а там видно будет: может, певцом станешь, а?.. На сцене, всю жизнь... Хотел бы?

Егор кивал головой: будущее покажет. Он, конечно, не дурак, чтобы отказаться от такой заманчивой перспективы. Одно только смущало: сумеет ли он петь в оркестре.

— Михаил Михайлович! Я нигде не учился.

— А эти... — Бродов обвёл рукой оркестрантов. — Они — учились? А?.. Что ты говоришь, Егор! И затем спокойно добавил: — Не беспокойся. Бродов знает, что делает. Зачем тебе шуровать клещами и жариться у стана, ты же талант! Это, конечно, в будущем. А пока — одну фразу. Одну-единственную.

Егор пробовал возражать:

— Кочерга — временно. Отец возьмёт обратно на пульт...

Бродов остановился, топнул ногой и дёрнул Егора за рукав.

— А пульт, что — рай? Ты молодой, тебе яркий вид нужен. Опять же среда, сфера, свет. Да, впрочем, не в этом дело. Оставайся ты на своём стане, никто тебя с ним не разлучает. Говорю тебе — самодеятельность!

— Я согласен, Михаил Михайлович.

— Ну, раз согласен, — иди. Когда нужно будет репетировать или выступать — позову. На концерты освобождение дают. Всё честь по чести.

Михаил Михайлович фамильярно ударил Егора по плечу; оркестранты, наблюдавшие за ними из глубины сцены, приветствовали вступление Лаптева в их семью: кто поднял над головой скрипку, кто трубу, а кто помахивал рукой. Егор тоже поднял руку, сказал: «До встречи, братцы!» И спрыгнул со сцены, бегом пересёк зал. И здесь, в дверях, столкнулся с Феликсом и Настей Фоминой.

— А-а... Железногорский Корузо! — возвестил Феликс и, тронув за руку Настю, сказал: — Подождите меня здесь минутку, я отцу пару слов скажу.

Настя, разглядывая Егора, с лукавой усмешинкой сказала:

— Вы поёте? Вот не ожидала. И давно в оркестре?

— Первый день. И не пою, а только пробую.

— Вы, Егор Павлович, оказывается, и с девчатами не церемонитесь, надеюсь, не забыли нашу встречу на трубе?

— Простите, я ведь...

— И прощать нечего! Я сама вас попросила.

Настя смутилась, и Егору это понравилось. Он как бы осмелел, заговорил свободнее:

— В цеху-то я вас раза два видел, а там, на трубе, не признал. К тому же строители вас Алёнкой назвали.

— Аленка — подружка моя. В Москве, в школе вместе учились. И Феликс в нашем классе был. Однокашники мы.

— А в канатном седлеце как очутились?

— Пришла к Алёнке — её нет; забралась в седлецо, кричу: «Тяните!»

— Понятно. А тут и я подоспел. Простите, Настасья Юрьевна...

— А вот и не прощу! Отцу вашему доложу: хулиган, мол, сын у вас. Ноги мне чуть не оторвал.

Феликс, переговорив с отцом, подбежал к Насте и, удаляясь с ней, сказал Егору:

— Извини, старик! В кино торопимся.

В окно Егор видел, как Настя и Феликс вышли из Дворца культуры и, осторожно ступая по таявшему снегу, направились в сторону кинотеатра «Космос». Настя была в зауженной в талии шубке из чёрного шелковистого каракуля, Феликс в замшевой куртке с оторочкой из белого меха — оба одеты со вкусом, по последней моде — на манер не здешний.

Егор взял пальто в раздевалке и вышел на улицу. Ему надо было зайти домой, приготовиться к смене, но он машинально, сам не ведая почему, пошёл в другую сторону.