Радуга просится в дом

В природе зарождалась глухая боль расставания с летом. На обочине дороги грустно клонились к земле молодые деревца, печально шелестела тополиная листва. Вадим Петрович чутко понимал природу: он любил охоту, рыбалку, часто ночевал в лесу. Познавши живопись, литературу, пресытившись театром, музыкой, он всё больше тянулся к природе. И когда случалось прилечь на зелёную травку, то испытывал какое-то высшее, неземное наслаждение.

Кончилась улица. Вадим Петрович ахнул: перед ним неожиданно возник район новой застройки. Не был здесь год, а уж всё как изменилось: строители вздыбили, перекопали бывший овраг и на месте свалки поставили в ряд десятки многоэтажных домов. Лес отступил, на отвоёванном у него пространстве поднялись башенные краны. Застыв в величавых позах, они поворачивались на месте, словно исполняли медленный танец.

Это было удивительно. Даже привыкший ничему не удивляться Златогоров остановился. Ведь если и дальше так пойдёт дело, то сюда, в район Черёмушек, скоро переедет половина жителей столицы. Вадим Петрович даже стал придумывать название этому явлению новейшей истории. «Переселение москвичей», «Новый центр столицы»... И действительно, где теперь центр Москвы? — там, в районе площади Ногина, среди тесных трёхэтажных улиц, или здесь, в новых кварталах, где современные дворцы словно плывут над зеленью широких, как площади, аллей?..

Как теперь быть с извечной гордостью аборигенов столицы? Ведь от них, бывало, только и слышишь: я коренной москвич, живу в центре... Знаете, переулок у Каретного ряда?.. Или Староконюшенный, или на Смолянке... Скажет так, словно речь идёт о какой награде, полученной на производстве, — глаза светятся ребяческим удовольствием, в каждой чёрточке лица чувство неподдельного превосходства. Удивительная это вещь — похвальба принадлежностью к когорте коренных москвичей!.. Самого умного человека делает смешным. Говорит так, будто и сказать о себе больше нечего.

Златогоров, приехавший ещё совсем молодым человеком в Москву из маленького белорусского местечка, всегда испытывал ревность к москвичам. И только много позже, когда он занял своё место в среде литераторов, когда получил большую квартиру на третьем «генеральском» этаже, он тоже почувствовал себя жителем столицы и теперь уже снисходительно выслушивал похвальбу аборигенов.

Так или иначе, но переселение москвичей в новые районы внесёт в психологию столицеманов существенные коррективы. Такие старые козыри, как Зарядье, Таганка, Арбат, уступят место новым: Ломоносовский проспект, Калининский, Профсоюзная, Квартал десятый, Квартал Экспериментальный...

А может быть, и совсем исчезнут столицеманы?.. Сейчас всё реже встретишь человека, похваляющегося местом рождения. Теперь всё больше говорят: «А знаете, какой завод у нас построили!..» или «Какое производство налажено в тех краях!..»

Завод, стройка, электростанция... Человек говорит с гордостью, а хвастовства за этими словами не слышно. Не слышно в голосе рассказчика стремления подчеркнуть свою исключительность. Нет, зачем же — наоборот: вроде бы встретил один человек другого, взял его за руки и сообщил новость — видишь, как мы разбогатели! А ты, братец, и не знал.

Всё изменяется в нашей жизни. Изменяется и природа хвастовства. Вроде бы хвастается человек, а слушать его приятно.

Златогорову было хорошо. Сегодня и мысли у него были особенные: не думал об издательских делах, не тревожился, не считал гонорары. Вадим Петрович словно переменил очки и увидел жизнь в другом освещении.

Златогоров миновал комплекс недостроенных квадратных домов, поднявшихся над своими собратьями, словно долговязые отроки над малышами, вошёл в лес. И тотчас стихли все звуки стройки. Только работяга-бульдозер добрасывал сюда своё недовольное рокотанье. Но потом стих и он. Зелёное море сонно шуршащих листьев обступило Златогорова, и он невольно остановился, потянулся, как младенец, охнул от удовольствия.

Между стволами молодых берёз заметил зелёную, как ковёр, полянку. Свернул к ней и лёг на спину. Августовское небо синее-синее. Где-то в стороне стояло неяркое солнце, порой откуда-то набегал ветерок — кроны берёз пугливо вздрагивали, а Вадиму Петровичу казалось, что качается небо. Временами он закрывал глаза, предаваясь случайным думам. Как-то сами по себе текли мысли о жизни — с грустинкой, с долей сожаления о прожитых годах, но в общем-то светло и весело было у него на душе.

Как бы ни хороша была жизнь вокруг, а человеку и в наше время нелегко обрести благополучие, обеспечить себя всем и не думать о завтрашнем дне. Вадим Петрович может ни о чём не беспокоиться. Правда, тяжёлым камнем лежит на сердце болезнь сына, но тут уж ничего не поделаешь. Суд свыше, судьба. Все остальные тревоги у него позади. В самом деле, чего ему не хватает? В чем нуждается его семья?..

Она обеспечена не только на сегодня, на завтра, но и на много лет вперёд. Обеспечена не одним куском хлеба, не только крышей — нет, обеспечена по большому счёту. Фамилия Златогоров имеет вес, произносится с уважением. В Москве есть немало людей, стремящихся поближе сойтись с семьёй Златогоровых, многие не прочь задобрить Вадима Петровича, добиться его благосклонности. Златогоровы могут вести себя независимо и жить с достоинством. Разве не к этому всю жизнь стремился Вадим Петрович? Разве не этого он добивался?..

Слово «добивался» как бы высекало в сознании образ свояка Белова. Этот тоже добивался. Ему тридцать два года, но чего он добился?.. В Донбассе его, может быть, и считают писателем — он выпустил там несколько книг, — но в квартире этого писателя, говорят, негде сесть. На гвозде висят двое штанов, да и те старомодные.

Слов нет, может быть, в литературном отношении Белов и обладает какими-то способностями, но разве дело только в одних литературных данных?.. Литератор живёт не в безвоздушном пространстве, а на земле. Изобразив мысли на бумаге, он несёт свой труд в издательство, рукопись поступает в распоряжение рецензентов и комиссий. С ними надо вступать в отношения — надо доказывать, убеждать, отстаивать, на них надо производить впечатление. Хочешь не хочешь, а надо. И это также входит в понятие «литературная работа». Тот же, кто думает иначе, может заниматься литературной работой, но не рассчитывать на признание. В этом высокоорганизованном, хорошо слаженном обществе признают сначала человека, а потом уж специалиста.

Последняя мысль показалась Вадиму Петровичу особенно удачной; в ней слышалась глубоко спрятанная, щекочущая сердце ирония. Он всегда был противником «хорошо слаженного общества». Даже слово «порядок» он не любил. Буйная, склонная к анархизму натура Златогорова искала простора. Когда в каком-нибудь издательстве отказывались напечатать его перевод, он устремлялся в другое издательство и непременно пристраивал свой труд.

В своё время отец ладил сына в торговый институт. Вадим устыдился поприща «торгаша», пошёл в педагогический. Но скоро понял: учителя учат людей, а жизнь учит учителей. Одно хорошо было в учительстве: не грозила болезненная полнота и ожиренье. Но Вадим Петрович был не из тех, кто главной целью своей жизни ставил сохранение талии.

Златогоров бросил учительство, занялся литературой. Поначалу завистники ему твердили: «Зря стараешься. Нет таланта — не берись». Но другие, хитрее, приободряли: «Талант — не кожа, сапоги из него не сошьёшь. Важен характер». Хорошо, что послушал последних. Теперь же, когда твердят о дисциплине граждан, о высокой организации общества, Вадим Петрович довольно ухмыляется. На память приходят слова: «Важен характер».

Златогорову хорошо. Безоблачно у него на душе, и мысли мелькают всё реже. А если мелькнут — нет у них ни границ, ни формы. Только далеко-далеко, где-то на втором плане маячит образ брата жены Павла Николаевича Белова. На письменном столе Вадима Петровича лежит его «Соловьиная балка». Чудно и обидно, что была минута, когда Златогоров встревожился, почти испугался. Теперь всё прошло.

Не потому, что Вадим Петрович окончательно уверился в своём успехе, нет. Златогоров реально смотрит на вещи, он знает всю меру опасности, которую представляет для него свояк. Обстановка в издательствах усложняется. Там всё больше тянутся к качеству работы, а качество у Белова налицо. Ну и пусть печатают его перевод. Я даже помогу Павлу. Почему бы и не помочь своему человеку?..

И хоть мысль о помощи свояку пока едва теплится, но она живёт, и Вадим Петрович её не прогоняет. «В самом деле, почему бы не помочь Павлу?.. Человек он свой, одной семьи — и Зинаиде будет приятно, и мне лишний союзник не помешает. Как знать, кем будет Павел через несколько лет? Человека важно вовремя поддержать, а он, глядишь, такую высоту наберёт...»

Вадим Петрович было окончательно склонился в пользу Белова, но тут взгляд его остановился на двух веточках кустарника, между которыми толстый жирный паук плёл паутину. Златогоров засмотрелся на паука. Серый хищник работал по строгим законам целесообразности. Словно челнок, сновал он из стороны в сторону, натягивая между ветками паутинку. Казалось, где-то в его утробе разматывался барабан с бесконечной дымчатой ниткой. Паутина напоминала сеть рыбака, поставленную на бойком месте.

Большинство мух пролетало в щель, не затянутую паутиной. Но некоторые влетали в сетку, и тогда паук мгновенно бросался на жертву. Расправлялся с нею и снова возвращался к работе. Натягивал паутинки одну к другой, выплетал замысловатую, строго симметричную вязь. Когда же паук начал тянуть очередную паутинку, чтобы довершить сооружение, Вадим Петрович подумал: «А что, если эту последнюю нитку серый бы не протянул?.. Могло ли такое случиться?» И сам себе ответил: «Нет, такого случиться не могло». По тем же законам целесообразности паук должен был завершить сооружение. Иначе мухи пролетали бы в оставленную щель. В природе нарушилась бы одна из её гармоний.

Златогоров достал из кармана очки, тщательно протер и надел. Он хотел лучше рассмотреть паукову работу и теперь отчётливо видел всё сооружение. В тот же момент сквозь чащу кустарника глянул солнечный луч, просветил тончайшую дымчатую вязь и весёлым зайчиком отразился в стёклах очков Вадима Петровича.

— Вот так и жизнь, — сказал Златогоров, вставая. — Одни люди играют роль мух, другие... — Не договорив фразы, он быстро зашагал по тропе.

16

Приятель, к которому шёл Златогоров, оказался дома и написал егерю записку:

«Податель сего письма будет просить четыре лодки. Дай ему их и снабди хорошими шестами. Вдобавок свари для его компании уху, и притом отменную. Если же сей муж окажется неблагодарным и не угостит тебя водкой, стукни веслом по его чёрной шевелюре».

Следовала подпись: «Председатель секции охотников и трепачей К. Огородников».

В спортивном обществе Огородников действительно возглавлял секцию охотников, но такой уж он человек: не может без озорства.

С «директивой» Огородникова в кармане Златогоров вскоре возвратился домой.

В половине шестого вечера «Волга», управляемая Златогоровым, подъезжала к охотничьему угодью.? Две большие собаки лениво вышли из дома. Вадим Петрович, не обращая на них внимания, показал своим спутникам лодочную стоянку, а сам нырнул под крыльцо дома. Павел Николаевич помог девушкам собраться (Вадим Петрович вооружил их мелкокалиберными винтовками), осмотрел на них амуницию и повёл к озеру.

Здесь, в камышах, был вырыт канал, и по его берегам, в форме еловой шишки, были расставлены плоскодонные лодки. В некоторых из них уже сидели охотники — отливали воду консервными банками; другие лодки по края бортов были залиты грязной вонючей водой. Всюду виднелись свежие следы только что стащенных с берега лодок.

Большинство охотников уже отправилось на вечернюю зорьку. Те же, кто ещё возился у лодок, косо поглядывали на Катю и Майю, вырядившихся под заправских охотников. На них были брюки, резиновые сапоги и спортивные куртки. Боеприпасы находились в объёмистых рюкзаках — в них Зинаида Николаевна кроме продовольствия положила смену белья и про запас тёплые вещи.

Павел Николаевич хоть и не был завзятым охотником и рыболовом, но тотчас оценил лодки и выбрал лучшие. Девушки уже заканчивали отливать воду, когда с шестами на плече явился сияющий Вадим Петрович. Наскоро рассказав Кате и Майе, как надо действовать шестами, он подал Павлу Николаевичу команду отплывать первым. За ним послал Майю, а сам, вслед за Катей, пошёл последним.

Катя не сразу обрела равновесие, она то вправо, то влево толкала лодку, но постепенно выправилась, вошла в нужный ритм. Ей даже нравилось стоять посредине лодки, отталкиваясь шестом. Дно было твёрдым, песчаным, и шест не увязал. И лодка скользила быстро. Выстроившись в кильватерную колонну, они напоминали небольшой отряд индейцев, пробивающихся на своих пирогах в джунглях. А камыш стоял, как непролазный лес.

Уже через несколько минут он скрыл от глаз и охотничий домик, белевший на пригорке, и землю, и лес, подступивший к озеру. Не было видно берегов — камыш, камыш да свинцовые разводья. Порой камыш расступался — ветерок ерошил водную гладь. Править лодкой становилось трудно. Но больше всего плыли узкими коридорами. Всё плыли, плыли и плыли.

Когда Павел Николаевич затруднялся в выборе пути, Златогоров ему командовал: «Бери правее!» Иногда Майя окликала Катю: «Ну как?..» «Хорошо!» — отвечала Катя, и они продолжали плыть. Катя удивлялась тому обстоятельству, что глубина повсюду была одинакова.

Над ними пролетели утки. Где-то далеко всё чаще раздавались выстрелы, но члены златогоровской «эскадры» помнили наказ командира: до места не стрелять.

«Далеко ли это место?» — начала подумывать Катя. Руки её чувствовали усталость. Разумеется, в этом она бы никому не призналась.

Малиновый шар солнца коснулся края земли, и в тот же момент «эскадра» вышла на широкое разводье. Вадим Петрович скомандовал: «Разъезжайтесь по сторонам, да недалеко».

Катя поплыла влево, Вадим Петрович направил лодку правее от неё.

Подминая лодкой камыш, Катя вклинилась в густую заросль и взяла винтовку.

17

«Только ли мужское дело охота? — думала Катя, маскируясь в камышах, устраиваясь поудобней. — Что же здесь особо тяжёлого, специфически мужского? И почему женщины добровольно лишили себя такого увлекательного спорта? На стадионах они прыгают в длину и высоту, мечут диски и копья. В слаломе порой не уступают самым отчаянным лыжникам. Наконец, кое-где начали играть в футбол, но охоту игнорируют. Нет ли тут какого-нибудь предубеждения?..»

Над озером полыхала настоящая война. То тут, то там раздавались выстрелы, иногда дуплетом, иногда тройные, как из автомата. Утки не знали куда деваться: шарахались в сторону от одного выстрела, налетали на другой, устремлялись в спасительную вышину и уж там заходили на новый круг.

Катю оглушила, зачаровала пальба охотников. Сидя с малокалиберной винтовкой на колене, она крутила головой, оглядывала всех летящих уток, быстро оборачивалась на выстрел. И если под метким выстрелом утка падала, Катя затаив дыхание провожала жертву к воде. Ей было и немножко страшно, и интересно, и жалко уточек.

Вадим Петрович не советовал им с Майей стрелять по летящим уткам — бесполезно, — и ей ничего не оставалось делать, как только наблюдать. Время от времени она оглядывала водную гладь, камышовые берега, но плавающих уток не было. Катя не заметила бы и уточку, выплывшую откуда-то из камыша, но белоголовая, длинношеяя глупышка слишком близко подплыла к охотнице. Катя глянула на неё и замерла.

С минуту сидела, точно парализованная: не могла шевельнуть рукой, поднять ружьё. Затем тихо взвела курок; утка услышала посторонний звук, быстро поплыла прочь. Затем, словно из любопытства, повернулась грудью к охотнице — в этот момент Катя спустила курок. И удачно. Утка клюнула острым носом в воду, перевернулась и замерла.

Катя схватила шест, чуть не перевернула лодку, стала отчаянно толкать ее из камыша. Кто-то ей кричал: «Не выплывай!.. Подобьет ветром, подобьет...» Но где там! Катя устремилась к утке, будто в ней заключалась вся ее судьба.

Сгущался вечер. Катя едва различала лежащую у ног птицу. Никогда не видела она такой остроносой, длинношеей утки. Вспомнила рассказ Вадима Петровича, как он одним выстрелом убил сразу двух белошеек. Может быть, это и есть белошейки?..

Становилось темнее. Выстрелы ещё продолжались, но реже и реже. Утки со свистом пролетали над головой. Иные шлёпались на воду совсем рядом.

Катя вставала на лавочку, оглядывала соседние камыши. Вадим Петрович обещал выплыть на середину и выстрелить дуплетом. Но почему-то не выплывал. Девушке становилось страшно. А вдруг он уплыл далеко и потерял их?.. И тут только Катя подумала: «Вот оно, мужское занятие...» Впрочем, усилием воли подавила страх.

Утки пролетали всё реже.

18

Вечерняя зорька вышла для всех удачной: Вадим Петрович взял четыре утки, Павел — две, Майя тоже подстрелила серую крякву.

В охотничий домик возвращались по одному, затаскивали на берег лодки, собирали амуницию, снасти, трофей. Катя управилась вслед за Вадимом Петровичем. Она немного пробыла на озере — несколько часов, — но руки её и ноги ныли от усталости. И вся она испытывала то счастливо-разбитое состояние, которое бывает после весёлой приятной работы. Ей хотелось говорить, но говорить было не с кем: Вадим Петрович шёл далеко впереди, а Майя, Павел Николаевич ещё возились с лодками.

У домика Златогоров поджидал Катю. Показал на дверь низенькой пристройки, сказал: «Повесь там сумку и добычу». Потом открыл дверь избы. Вадим Петрович подталкивал Катю, как бы говоря: «Не бойся, здесь все свои».

Всё было необычно и удивительно для Кати в этой охотничьей обители. В углу под окнами за длинным дощатым столом, словно генералы во время военного совета, сидели живописно одетые охотники. Свет висячей керосиновой лампы золотил их лица, придавал торжественность обстановке. Кое-кто стоя за спинами сидящих, поднимал над головами поблескивавшие маслом части ружей, заглядывал в стволы.

В первую минуту на Катю никто не обратил внимания, и лишь потом, когда они вместе с Вадимом Петровичем подошли ближе к столу и Катя сказала «Здравствуйте!», охотники стали рассматривать её с любопытством. Катя не могла этого не заметить. Похожий на циркового борца дядя с могучей шеей и тройным подбородком спросил Катю: «С удачей вас или как?»

Катя так же просто, по-свойски, как задан был вопрос, ответила: «Да, я подстрелила белошейку!» Охотники взглянули на нее все разом, но в дальнейшие расспросы никто не вдавался. И никто не уточнял, что за белошейка, какую это птицу называет девушка белошейкой. Все закивали головой, а кое-кто выразил девушке своё восхищение.

Потом подошли Майя и Павел Николаевич. Майя сразу же поздоровалась с охотниками и тут же принялась рассказывать о своих приключениях. Между тем, за столом приготовлялся ужин.

Охотники единодушно приняли девушек в свою когорту; когда сели ужинать — это было в двенадцатом часу ночи, — Майе и Кате отвели за столом почётные места.

Егерь выполнил директиву «председателя секции охотников и трепачей», заварил тройную уху и в самый такой момент, когда после вечерней зорьки собрались все охотники — а их сидело за столом человек двадцать, — поставил два дымящихся ведра на стол. Тут же появились горы помидоров, варёной картошки, колбасы и лука, целые батареи бутылок. Пиршество началось.

С дальнего края стола кто-то подал голос:

— Амазонкам налейте!

Охотник, похожий на борца, протягивал им через стол две алюминиевые кружки с водкой.

— До дна, до дна! Иначе не примем в союз охотников.

— Много им, ребята, — вступился Вадим Петрович, принимая кружки и отливая из них водку. Майе он оставил на донышке, Кате половину. Потом кивнул им, сказал:

— Таков обычай, надо пить.

Майя жеманилась, но выпила; Катя же смело, с отчаянной решимостью проглотила заряд, который и мужчине показался бы впору. Охотники по достоинству оценили мужество девушек, наперебой предлагали им закуски. Молчавший всё время охотник, сидевший рядом с Катей, поставил перед ней полную тарелку ухи.

Освещаемый керосиновой лампой стол гудел, кипел, взрывался вспышками смеха — начался тот самый знаменитый охотничий «трёп», в процессе которого рождается так много занимательных историй.

Катя чувствовала, как всё больше пьянеет. Она хотела бы перекинуться словом с Павлом Николаевичем, но он сидел далеко, в противоположном углу стола. Там же была и Майя, а рядом с Катей, по правую руку от неё, сидел нестарый седоволосый человек, к которому, перегибаясь через стол, все время обращался Вадим Петрович.

Златогоров что-то говорил о планах, сроках, переводах, причём Вадим Петрович часто задавал вопросы, а Катин сосед отвечал. Говорил он односложно и, как показалось Кате, неохотно. По всему было видно, что седой с удовольствием переключился бы на другую тему. С этой целью он и заговаривал несколько раз с Катей об её утке, о предстоящей утренней зорьке, но Вадим Петрович перебивал их диалог и снова заводил беседу о рукописях, сроках.

— Директор любит выкапывать новые имена, — сказал между прочим седой, расправляясь с большим куском карася. Вадим Петрович был встревожен таким замечанием. Он сильно перегнулся через стол, горячо возражал седому:

— Директору нужно щегольнуть цифрой: привлёк, мол, новых авторов, работаю с молодыми. А какое качество дают эти зеленцы — ему наплевать.

— Ну-ну! Качество теперь главное. Не тот пошёл читатель, чтобы его, как прежде, проводить на мякине. Теперь ты знаешь: всю деятельность издательства определяет покупатель. Не продашь книги — не проживёшь. Кстати, насчёт «Соловьиной балки»: ты слышал, что какой-то литератор из Донбасса уже перевёл этот роман?

Катя вздрогнула от этих слов; она хотела сказать, крикнуть: «Белов!», но сдержалась, она даже не повернулась к седому, а только благодарно подумала о нём: «Знает. Это хорошо, очень хорошо». Дело теперь за Вадимом Петровичем. Он-то сейчас скажет тёплое слово о переводе и преподнесёт седому сюрприз: познакомит с Беловым. Ведь, наверное, седой важный человек в издательском мире? Иначе не стал бы перед ним так заискивать Вадим Петрович.

И девушка украдкой стала наблюдать за Вадимом Петровичем. А он не торопился делать сюрприз седому, наоборот, сосредоточенно ел рыбу, тщательно вынимал из неё косточки. Потом раздражённо бросил недоеденный кусок в тарелку. Кивком головы попросил седого наклонить к нему ухо. И Катя отчётливо расслышала каждое его слово:

— Костя! Ты должен завалить перевод того... углегорского. Я уже читал его — он ни к чёрту не годится.

Катю обожгли слова Вадима Петровича. В первую минуту она опустила на стол руки и не могла ими шевельнуть. Потом взглянула на Златогорова — он склонился над тарелкой, перебирал пальцами рыбу. Он был уверен, что Катя его не слышала. А Катя смотрела то на Вадима Петровича, то на седого — он тоже склонился над тарелкой — и ничего не понимала.

Она не знает, что бы сделала в следующую минуту, если бы, на ее счастье, не лопнуло стекло керосиновой лампы; осколки упали на середину стола, изба вдруг погрузилась в полумрак. Всё пришло в движение за столом: кто-то пошёл в другую комнату за егерем, кто-то ступил резиновыми сапогами на стол, прикрутил начавший коптеть фитиль. Мрак от этого ещё более сгустился.

Катя поднялась из-за стола, вышла на улицу. К ней подошла собака, ткнулась мордочкой в колено.

Весёлым хороводом сгрудились над озером звёзды. Была минута, когда, кроме чёрного неба и голубых звёзд, Катя ничего не видела. Затем глаза её начали различать полосы камыша на озере и слабо отливавшую серебром воду. Озеро молчало. Только тонкий несмолкаемый свист пронизывал пространство. Может быть, этот ноющий звук стоял у неё в голове, а может, то был единственный голос озера в этот полночный час.

Голова кружилась от водки.

«Ты должен завалить перевод... Он ни к чёрту не годится».

Что это — действительно произнесённые слова или мне почудилось?.. Как можно пойти на такую подлость?.. Неужели он... Вадим Петрович?..

Ей хотелось сказать: «Нет, нет, тут что-то не то. В этом надо ещё разобраться». Но Катя не говорила себе таких слов, она повторяла то, что слышала ясно, определённо: «Ты должен завалить перевод... Он ни к чёрту не годится».

Из дома стали выходить охотники. Вывел под руку издателя Вадим Петрович. Катя увлекла за собой собаку, отошла в сторону под прикрытие темноты.

Вышел из дома и Павел Николаевич. Потянулся сладко, сказал: «Погодка-то, погодка!..»

Катя тихо к нему подошла, взяла за руку.

— Ты, Катюш? Пойдём погуляем.

19

Они направились в поле. Шли по высокой траве, мокро хрустевшей под резиновыми сапогами, и думали каждый о своем.

— Знаешь, Катенька, как я нынче счастлив: и эти уснувшие поля, это волшебное густо населённое всякой живностью озеро... Над головой звёзды, звёзды... Ты любишь природу? Нет, нет — не так, как все. Помнишь, у Лермонтова: «В небесах торжественно и чудно...» Торжественно! Только поэт мог увидеть торжественность небес.

— У вас сегодня хорошо на душе, — сказала Катя приглушённым голосом. Но Павел Николаевич не заметил её тревоги. Крепче прижимая Катину руку, он продолжал:

— Не мешай, не мешай, Катенька. Дай закончить мысль. Ведь это великолепно, что Вадим учинил нам охоту! Когда бы мы выбрались? Ты рада этому обстоятельству, или тебе всё равно?

— Конечно, рада, Павел Николаевич!

— Ну вот и отлично. Я старый, немощный человек, но ещё не потерян вовсе для женщин. Ещё гожусь для прогулок с ними и для мирных бесед.

— Выпрашиваете комплименты?

— Хотя бы и так, Катенька. Человек часто хвалит сам себя, но ему вдвойне приятно услышать похвалу от других. Чужая похвала силы прибавляет. Человек и так хорош, а скажи ему лестное слово — он станет ещё лучше.

— А иной задерёт нос кверху.

— Такое случается с дурными людьми. Дурных людей мало. Они — не в счёт.

Павел Николаевич на минуту смолк. Молчала и Катя. Они шли и шли в открытое поле. Катю начинал пронимать холод. Она думала: сказать Павлу Николаевичу или не сказать?..

Белов продолжал:

— Люди сами — порождение природы, а природы чураются. Годами живут в городах и не выедут в лес, не увидят ни сороку, ни кузнечика, ни плавающей у берега рыбки. Многие даже не знают, что видеть всё это полезно. Даже необходимо. Для души необходимо, для ума.

— А вот Вадим Петрович часто выезжает на лоно природы.

— Да, ты права, Катя. Вадим дружен с природой. Вадим Петрович — сильный, интересный человек. Не каждый сумеет достичь таких успехов, как он. Ты знаешь, как велик его авторитет в литературных кругах?..

— Слышала.

— От кого?

— Майя говорила. И Сергей.

Сама подумала: надо сказать! Пусть знает, каков он, «сильный, интересный...»

Но тут же решила: «Пусть лучше узнает днём позже».

— А этот седой — ты обратила на него внимание?.. Это редактор, главный редактор издательства. Вадим скажет ему о моём переводе. Непременно скажет!.. И, конечно, даст хороший отзыв.

Катя остановилась.

— Холодно. Вернёмтесь назад.

Павел Николаевич зажал в своей руке её кулачок, и они побежали назад, к озеру.

20

В четвёртом часу ночи домик у озера пришёл в движение. Наскоро одевшись, вскинув на плечо ружьё, вещмешок, ягдташ, охотники один за другим выходили на улицу и тотчас погружались в сырую зябкую темень. Над озером и камышами темень стояла гуще, чем над землёй, сырость здесь остро раздражала. С вечера блиставшие на небе звёзды теперь исчезли, точно их кто-то смахнул метлой. Вода казалась чернильной, а камыш стеной подступал к лодкам и глухо, тревожно шумел.

«Эскадра» Златогорова готовилась к отплытию молча. Теперь каждый знал свою лодку, умел орудовать шестом. Вадим Петрович заглянул в лодку Майи, посоветовал отчерпать консервной банкой воду, а в другие лодки не посмотрел: у него было плохое настроение. На глазах портилась издательская погода. Главный редактор, хоть и не прямо, но дал понять, что решительных действий в пользу Златогорова предпринимать не станет, что всё предоставит своему естественному течению.

«Неужели растяпа Николас не организовал подарка жене главного Лидии Никаноровне? — сверлила мысль. И тут же другое являлось в голову: подарок Лидия Никаноровна приняла, а сработать — не сработала. Могло случиться и третье: никакого подарка Николас не делал, а его, Златогорова, надул, как мальчишку. Голова шла кругом.

Плыли медленно, прижимаясь к стенке камыша.

Когда Вадим Петрович выходил уже на разводье, с поля неожиданно налетел ветер, подхватил лодку, накренил на нос, потянул куда-то в сторону — на волны, застучавшие по бортам. Ветер на озере опасен. Да ещё ночью! Златогоров, напирая на шест и выравнивая лодку, повернулся назад, крикнул: «Прижмитесь к камышам! Переждите ветер!..» Но именно в эту минуту ветер подул сильнее и отнёс его голос в сторону.

Майя, Павел Николаевич, а вслед за ними и Катя тоже вышли в открытое озеро. Вадим Петрович видел их силуэты. Он хотел крикнуть им ещё раз, но тут же решил, что до очередного камыша осталось недалеко и, как бы там ни было, они переплывут разводье. Но ветер путал все карты. Всё чаще и сильнее становились его порывы, всё яростнее налетал он и разворачивал лодку.

Вадим Петрович едва справлялся с тяжёлым плоскодонным челном. И думал о Майе, о Кате. Жалел, что уступил их просьбе, взял на охоту. Вспомнил, как несколько лет назад на этом озере в такую же вот осеннюю ночь разыгрался шторм и разбросал охотников. Из тридцати человек четверо утонули. Вадим тогда не был на охоте, но очевидцы рассказывали ему подробности драмы.

Вспомнив об этом, Златогоров испугался не на шутку и стал поворачивать назад. Но где же остальные?.. Сзади не было ни Майи, ни её спутников. А не вернулись ли они назад?.. Да, да, конечно. Благоразумие подсказало им единственно правильный выход.

А вдруг сам он не осилит сопротивление волн и не пристанет к камышу?.. Но что там?.. На открытой воде он едва различает три силуэта. На небе разверзлись тучи, и тьма на мгновение отступила. Да, да, он отчётливо видит три тёмных бесформенных пятна.

Была минута полного бездействия. Златогоров соображал: в какой стороне озеро совершенно открыто — на многие километры. Может быть, в той, где село? До села четыре-пять километров. Нет, нет! Там, куда их понесло, — камыш. Далеко, правда, с километр до камыша, но ветер непременно прибьёт их к густым зарослям. В них они и скроются от непогоды.

Пока Златогоров оглядывал пространство да оценивал обстановку, ветер окреп ещё более. По лицу с новой силой ударил дождь. Впрочем в ту же минуту он прекратился. Только слышно было, как там, вдалеке, хлёстко стегал он камыши, как дробно шумел над полями. Небо сделалось ещё темнее. Теперь Златогоров не видел ничего.

Объятый страхом за дочь, за своих спутников, он лишь отворачивал лодку от набегавшей волны, в выборе же курса предоставлял её силе ветра. Он знал, что девушки не могут противодействовать стихии. Он решил плыть за ними, догнать их и, если понадобится, помочь в беде.

21

Белов был ещё у стенки камыша, когда налетели первые порывы ветра и озеро заволновалось. Он тут же оценил обстановку: девушкам грозит опасность!

Они по тихой-то воде плывут с трудом, а на волнах, ночью, да ещё в незнакомом месте... Фантазия быстро нарисовала картину бедствия, и он крикнул Майе: «Поворачивай назад!» Майя к тому времени только миновала камыш и выплыла на открытое место. Бес озорства налетел на неё вместе с ветром, и она в ответ крикнула: «Вперёд, дядя Паша, не робей!» И с силой налегла на шест. Павел Николаевич приказал Кате ждать у камышей, а сам устремился за Майей. Но и Катя не послушалась его приказания. Повинуясь, безотчётному, игривому чувству, она наддала шестом и вылетела на чернильный простор.

Для Белова создалась сложная ситуация. Будь он один, он бы без особого труда поборол волны и выдержал бы направление, то есть держался в кильватере Златогорова. Но рядом с ним очутилось два беспомощных существа. Майя и Катя, как ни старались упираться шестами, не могли удержать лодки на волнах и удалялись всё дальше в открытое озеро.

Вначале Белов плыл за Златогоровым, не выпуская из поля зрения девушек, но обе они быстро таяли в темноте. Чтобы не потерять их, Белов менял направление. Вскоре он потерял из виду Златогорова. Теперь ответственность за судьбу девушек легла на него одного, и он пустился за ними вдогонку.

Подгоняемый ветром, Павел Николаевич быстро настигал Катю и Майю. Когда подплыл к ним совсем близко, стал кричать: «Не вешай нос! Веселей, девчата!..» Думал таким образом подбодрить девушек, вселить в них уверенность. Ветер же сатанел. Павел Николаевич с ужасом думал о девушках. Как они справляются?.. И ему казалось, вот-вот кто-то из них перевернётся, закричит, пойдет ко дну.

И чтобы в нужный момент быстро прийти на помощь, он жался к ним ближе, кричал им всякие ободряющие слова, но девушки не откликались. Белов благодарил судьбу уже за то, что обе они плывут, что кое-как справляются со стихией. И тут он с надеждой подумал: «Может быть, они спортсменки?.. Может, справятся лучше нас?.. Дай бог! Пусть только не растеряются. Скоро появится камыш, а может быть, и берег.

Белов не знал озера, не мог даже приблизительно представить, где они находятся. Златогоров говорил: в длину озеро тянется на шесть километров, а в ширину — на три. В конце концов, это не так уж много. Не вечно же ветер будет таскать их по волнам. К тому же, скоро спасительный рассвет. Им бы только оглядеться!

Майя, плывшая впереди и чуть в сторонке, влево, остановилась. Павел стал быстро к ней приближаться. Он не понимал в чём дело, но догадывался: на пути Майи встретился камыш. Вскоре он увидел тёмную полоску зарослей; на душе отлегло, он приналег на шест и закричал что было мочи: «Катя, плыви к камышу!» Павел со всего ходу уже врезался в камыш, но тут увидел, что Катю проносит мимо.

Немедля он стал выдираться из камыша. Неловко приналег на шест — лодка развернулась вокруг своей оси и погрязла в зарослях еще глубже. Тогда Белов бросил шест, схватил обеими руками пучки камыша, рванул лодку на воду. И опять развернулся, но теперь уже на волнах. На мгновение потерял ориентировку: не видел ни Майи, ни Кати. И как ни всматривался в темноту, никого не находил.

Стал кричать: «Катя!.. Майя!..» Никто не отзывался. Ветер подхватывал его голос и уносил в сторону. Всё кругом шумело, кипело, завывало. Белову вдруг почудился тонкий девичий крик. В сознании резануло: «Тонет!..» И он так навалился на шест, что тот согнулся дугой. Белов не знал, куда плывёт, не знал, где находится Катя, он устремился в темноту.

Много повидал опасностей Белов на своём веку. Ещё десятилетним мальчиком он попал в партизанский отряд. И не в тот отряд, что живёт в глубине лесов, а отряд, действующий в городе, под носом у врага. Паша Белов помогал киномеханику-партизану, крутившему картины в шахтёрском клубе. В переполненном зале не однажды на свой страх и риск они крутили кадры из «Чапаева», «Мы из Кронштадта», из других полюбившихся советским людям картин. В любую минуту смельчаков могли взять в гестапо, расстрелять, но, на счастье, всё им сходило с рук.

Не один год работал Павел в шахте. И там нередко попадал в переделки. Но никогда раньше не переживал он таких мучительных и страшных минут, как теперь. В кромешной тьме, казалось, нет-нет да кто-то закричит: «Помогите!» «Катя!» — обжигала мысль. И Павел на минуту замирал. До боли напрягал зрение и слух. Вокруг бесновался ветер, шумели волны. В ушах стоял тонкий и нудный звон. «Галлюцинация!» — говорил себе Павел, и на душе становилось легче. Значит, плывет, значит, жива!..

Увлечённый работой, борьбой с волнами, Белов не заметил начинавшегося рассвета. Волны стали принимать конкретные очертания, вдали показались чёрные полоски не то берега, не то камыша. Павел положил вдоль лодки шест, сел на лавочку, вытер пот со лба. Огляделся вокруг. Насколько просматривал глаз, не было и признака лодки. «А вдруг утонула!»

Страшная мысль придавила его, согнула. Он обнял колени мокрыми горячими руками. Склонил на них голову. Лодка, потерявшая управление, развернулась бортом к волне, и её так качнуло, что Белов чуть не свалился в воду. Тут он снова взялся за шест и стал править к ближайшей чёрной полосе.

Когда Белов подплывал к камышу, рассвет уже набрал силу. Ещё за несколько сот метров до камыша Павел разглядел, что заросли его редки, что лодка тут вряд ли задержится. Однако в глубине зарослей озеро волновалось меньше. Туда и направил лодку Павел.

В камышах действительно было тише, но лодка вела себя хуже. Раскачиваясь на волнах, она несколько раз захватила через борт воды, и справиться с ней не было никакой возможности. Почувствовав опасность, Белов стал подвигаться в более густое место. Обеими руками он брал верхушки камышин, подтягивал лодку. Но вот он поскользнулся и упал в воду.

22

Бултыхнувшись в воду, Белов в первую минуту не испытал ни страха, ни холода. Он даже не понял возникшей вдруг опасности. На лету успел схватиться за борт лодки. «Держусь!» — подумал он, перебирая пальцами, чтобы ухватиться покрепче. Свое положение он находил даже несколько забавным: подумаешь, искупался! Зато — приключение: будет о чем рассказать.

В следующую минуту хотел выбрать удобную позицию и подняться на руках в лодку. Но не тут-то было! Длинные резиновые сапоги, одежда — всё наполнилось водой: он сделался точно свинцовый. Павел приспустился, поискал ногами дно, но дна не было. Тревога кольнула сердце: «А тут и утонуть можно».

Для чего-то стал подталкивать лодку в глубь камышей: он боялся открытой воды и хотел подальше отплыть от неё. Однако с горечью убеждался в тщете своих усилий. Тут, в середине зарослей, волны катились точно на море, и ветер яростно чесал камышовую шевелюру. Утром он стал дуть сильнее. В предрассветные часы как бы примеривался, брал разбег — теперь же разгулялся во всю свою силу, вскипятил тучи и понес их над озером.

Павел почувствовал озноб. «А ведь вода-то холодная!» — сказал себе не то с удивлением, не то с испугом. Вода и вправду была ледяная. В центральной российской полосе случается так: ещё лето не прошло, а уж сразу дохнуло зимой. Придёт сентябрь, а там октябрь — надолго установятся тёплые тихие дни, пора осеннего увядания, и может быть, до самой зимы природа не разозлится, не покажет своего характера, зато в конце августа, как вот теперь, возьмёт да взбеленится.

Павел думал о том, что в Донбассе тоже случаются сильные ветры. И хотя тепла там больше, чем здесь, в средней России, но северный воздух, появившись в Москве, непременно пожалует и в донецкие степи.

Подтягиваясь на руках, он пытался увидеть открытое место, а там — Вадима, Майю или Катю. Но камыш застилал всё. Теперь Павел потерял и то место, откуда плыл. Нет, нет — вон оно! Раздвинутые, сломленные камышинки. И Павел помимо своей воли, не отдавая отчёта своим действиям, стал толкать лодку ближе к открытой воде. Теперь он боялся зарослей.

Хотел кричать. Раздумал. «Вдруг где-то тут рядом Катя?.. Эка, скажет, как перетрусил!..» Белов мысленно представил темные с озорной рыжинкой глаза, непокорную завитушку коричневых волос, и — странное дело! — ноющая тупая боль вцепилась в сердце. Нервно сжав пальцами бортовую доску, Белов рванулся наверх; лодка оказалась у него под грудью, и в неё полилась вода. Тут же Павел скользнул с борта, высвободил лодку. Она грузно осела, борта чуть не черпали воду. Белов понял: в лодку ему путь заказан — утонет вместе с ней. Теперь спасение могло прийти только со стороны.

Цепляясь за камышинки, рассекая до крови руки, Павел толкал лодку к открытому месту. Была минута, когда он подумал: «Выплыву из камыша и отдамся во власть волн. В открытом озере его быстрее увидят. А не то ветром подобьёт к берегу». Идея показалась неожиданно счастливой. Белов проворно заработал ногами. И он уже вытолкнул из камыша корму, но вовремя придержал суденышко, не давая волнам увлечь его в открытое озеро.

Перебирая руками, приблизился к корме, оглядел озеро. Оно точь-в-точь походило на море в штормовую погоду. Седая мгла затянула камыши, и оттого вода казалась бесконечной. Гребешки волн белели, словно полоски нестаявшего снега. Ни лодки, ни живой души, даже птицы не летали над головой. Ледяной безысходной тоской повеяло в душу Павла; он как-то весь съёжился, приник к мокрой доске щекой. Холод потёк по жилам.

Ни о чём не думая, не давая себе отчёта, закричал:

— Лю-ю-ди!.. Ого-го-го!..

23

В тот ужасный момент Катя слышала все: и то, как визгливо крикнула Майя: «Вперед, дядя Паша, не робей!..», и голос Белова, обращенный к ней, Кате: «Подожди здесь, у камыша». Но её словно бес дёрнул: как и безрассудная Майя, она выплыла на простор и больше уже не могла управлять лодкой. Она кричала, звала Белова, Майю, но слова её пропадали в вихре ветра и темноты.

Катя не знала, куда её несло, как далеко она от берега, друзей, охотничьего домика; она потеряла счёт времени; ей казалось, что темнота будет вечно пеленать озеро и что она на своей утлой лодчонке никогда не пристанет пи к берегу, ни к камышу, не услышит голоса друзей. Были минуты, когда все происходящее казалось ей сном — кошмарным, тяжёлым. Она силилась его прогнать, встряхивала головой, толкала себя в бок, но сон не проходил. Ветер, налетая всё с большей силой, будто смеялся над неразумной девушкой.

Постепенно Катя овладела собой. Она пыталась управлять лодкой, выдерживать прежний курс. Шест еле доставал до дна, только взлетая на гребень волн, он проваливался в воду, и Катя больно сжимала его рукой, чтобы не упустить. Присмотревшись к темноте, собравшись с силами, она стала нацеливать лодку носом на волну. Плоскодонная посудина заскользила веселее. Она даже грациозно перекатывалась через журчащие гребешки.

Успех ободрил девушку. Чувство страха уступило место спортивному азарту. Она уже хотела приналечь на шест, как подумала: а где я нахожусь? Куда плыть?.. И азарт её спал. Но тут случилось непредвиденное: лодку вдруг точно толкнуло сзади, она стала с шумом увязать в каких-то зарослях. Катя подхватила обеими руками шест. И только потом, когда мимо нее со змеиным шипением поплыли чёрные иглы камыша, она поняла в чём дело. И не знала: радоваться ей или огорчаться.

Камыш был густой, лодку в нём лишь слегка покачивало. «Здесь я в безопасности! — мелькнула мысль. — Дождусь утра, огляжусь...» Но тут она подумала о Белове. Павел Николаевич был для неё своим человеком, близким. И для неё было естественно думать прежде всего о нём. Она тревожилась за его судьбу. Распрямилась в лодке, прислушалась, но до ушей доносился шум ветра и волн. Металлически сухо шуршал камыш. И еще, когда девушка поднимала вверх лицо, в небе ей чудились жалобные вздохи гонимых куда-то туч.

Сидя на лавочке, Катя рисовала одну картину за другой: думала о Белове. Ей почему-то казалось, что с Майей и, тем более, с Вадимом Петровичем ничего не может случиться. А вот Павел Николаевич...

Впрочем, тут же старалась разубедить себя: почему с ним должна случиться беда? Он что, грести не умеет, или сил у него нет?.. Катя невольно улыбнулась. Она на мгновенье представляла себя возле Павла Николаевича, и ей становилось смешно: она, такая маленькая рядом с Павлом Николаевичем, тревожится не за себя, не за Майю, а за человека сильного, смелого.

Но почему непременно смелого? Разве Катя видела Белова на войне или в какой-нибудь опасной переделке?.. Нет, Катя не видела Павла Николаевича в трудном положении, но Катя верила и в силу, и в смелость Белова. И если бы кто-нибудь вздумал оспаривать эти его качества, Катя бы горячо доказывала свою правоту, она бы сумела убедить кого угодно. И всё-таки ей было страшно. Не за себя, а за Павла Николаевича. Сердце восставало против всяких логических умозаключений. «Павел Николаевич в опасности! Он, наверное, попал в беду!..»

Стало светать. Девушка не заметила первых признаков зарождающегося утра, не увидела она и момента, когда прямо перед ней обозначилась полоска камышового островка, а над чёрной полоской задрожал слабый, еле пробивающийся свет. Она смотрела, и слушала, напрягала нервы до звона в ушах; каждый посторонний шорох приводил ее в смятение.

Она готова была пуститься вплавь, но только не стоять на месте. Потом спохватилась: «Рассвет. Утро!..» И стала выталкивать лодку из камыша. Толкала лодку, упиралась шестом в илистое дно. И лодка подвигалась. Вот она выдралась из камышей, и волны подхватили её, понесли к камышовому островку, видневшемуся теперь отчётливо впереди.

Коснувшись бортом камыша, не стала забираться в него, отвернула нос в сторону открытой воды, плыла по волнам. Огибала «островок», прислушивалась, вглядывалась в даль. Утро размыло чернильную темень, обнажило шумливые гребешки волн, развесило над озером серые громады туч.

Кате почудился голос:

— О-го-го-о-о!..

Девушка от неожиданности выронила шест. Волна подхватила его и отшвырнула далеко в сторону. Катя кинулась к корме, потом к носу: дважды поскользнулась, чуть не опрокинула лодку. Хотела грести ладонями — где там! Плоскодонка крутилась на волнах, черпая бортом воду. А шест уже потерялся из виду. Катя обхватила руками голову, расплакалась. Лодку прибивало к камышам.

— Лю-ю-ди-и! — снова раздался зов.

«То мне послышалось! — подумала Катя. — Я начинаю терять рассудок».

— Ого-го-о!

Катя привстала на лавочке, застыла в напряженном ожидании. Тем временем лодку прибило к камышам, и она мерно покачивалась на волнах. Зов повторился: «О-го-го!..» Сомнений быть не могло. Кто-то зовет на помощь. Но кто? Павел Николаевич! Он упал в воду и взывает о помощи. Что же я стою? Скорее, скорее!

Катя схватилась за камыши, рванулась вперёд. Лодка подвинулась. Ещё рывок, ещё... Лодка выскочила в узкий коридор, устремилась к камышовой редине. Без труда подмяла низкие остренькие камышины, зашуршала по ним, словно по песку. Снова раздался крик: «Помоги-и-те-е-е!» Кричал мужчина. Да, то был Павел Николаевич. Сомнений быть не могло. Катя отчётливо слышала его голос.

Девушка привстала на корме, поднесла ладони к губам, но... крикнуть не могла. От волнения перехватило горло. Катя снова схватилась за камыши, но тут увидела впереди себя лодку, различила кожаную куртку Вадима Петровича. Златогоров стоял на корме и, опираясь на длинный шест, смотрел в ту сторону, откуда доносился крик. Казалось, он видит Белова.

Крик повторился снова: «Помогите-е-е!» Совсем рядом. Катя опустилась на лавку, точно парализованная. В каком-то шоковом состоянии она смотрела на Златогорова и ждала от него действий. Но Вадим Петрович по-прежнему стоял неподвижно. Крик раздавался снова и снова — он доносился с той стороны, где был Златогоров. Неужели Вадим Петрович не слышит?

Катя зацепила в ладони пучки камыша, подтянулась, ещё зацепила, ещё подтянулась. Увидела, как между пальцами, на кулачках, проступила кровь, но даже и не подумала, не вспомнила, что камышинки острые, что надо осторожнее, тише. Нет, она хватала то один пучок, то другой, тянула и тянула лодку. Она уже подплывала к Вадиму Петровичу, ясно различала его сутуловатую спину, серую широкополую шляпу, видела ружьё, ягдташ. Златогоров, видимо, тоже услышал зов о помощи: он резко подался вперёд, поплыл к соседнему камышу.

Катя поспешила за Вадимом Петровичем. Поверх камышей она увидела перевёрнутую лодку, плавающего возле борта Белова. «Павел Николаевич!..» И стала лихорадочно грести руками.

Потом над самой её головой раздалось:

— Держи шест! Слышишь?..

Вадим Петрович подал ей запасной шест, лежавший на дне его лодки.

Она приняла шест, и оба они поплыли к Белову.

Завидев спасителей, Павел махал им рукой, что-то кричал, но Катя ничего не могла разобрать. Она видела мокрое лицо Павла Николаевича, неистово толкала лодку, но сказать слово не могла. Она и помочь не могла Павлу Николаевичу: не находила места, толкалась лодкой то о борт лодки Вадима Петровича, то о корму перевёрнутой плоскодонки Белова.

Видела, как Вадим Петрович тянет за руки Павла Николаевича, слышала смех, шутки... Катя чувствовала себя счастливой. И лишь только тогда, когда Павел Николаевич весь мокрый, но с улыбкой на лице подносил ко рту протянутую Златогоровым флягу со спиртом, девушка пришла в себя: улыбнулась, кивнула Павлу Николаевичу. В ответ он поднял над головой флягу.

24

Возвращались с охоты молча. Говорил один Златогоров. Всё случившееся на озере Вадим Петрович пытался представить в смешном свете и беспрерывно подшучивал над Беловым. Правда, в его словах звучала невесёлая, фальшивая нота; он и улыбался как-то неестественно, и говорил будто бы через силу, но всё это замечала только Катя. Она всю обратную дорогу сидела в углу заднего сидения и, сославшись на усталость, не отвечала на вопросы Златогорова.

Порой она полностью отключалась, не слушала Вадима Петровича, пыталась отвлечься, забыться, даже глаза закрывала в полудремоте, но мозг её продолжал работать упорно и лихорадочно. Ей все время представлялся сухощавый седоволосый «Костя», слышался горячий шёпот Вадима Петровича: «Ты должен завалить перевод того... углегорского».

Катя в бессильной досаде стискивала зубы, закрывала глаза и чуть заметно покачивала головой. Так ей было легче переносить муки сердца.

На квартиру приехали ночью. Катя долго не смыкала глаз, смотрела на ширму, за которой размеренно и шумно дышал спящий Сергей. Ей хотелось выговориться, выплакаться, но ни с одним человеком на свете она не разделила бы своих мучений. Никогда не узнает о них и Павел Николаевич, нет — она ни за что ему не скажет о том, что слышала там, в домике. И Сергею не скажет — ему тем более! Зачем?.. Разве что Ирине?.. И ей не расскажет.

Встала раньше всех, оделась и вышла на улицу. Троллейбусом доехала в центр столицы, в справочном узнала адрес издательства. Ещё ночью она решила поговорить с седым «Костей», начистоту выложить всё, что думает о махинациях с переводом. В случае надобности она пойдёт к другим начальникам, к высшим, и даже самым высшим, но Павлу Николаевичу поможет. Он ведь даже и не знает, какие тучи собрались над его любимым детищем.

Дождалась девяти часов, поднялась в лифте на пятый этаж. Встретившаяся в коридоре девушка показала кабинет главного редактора. Подойдя к двери, увидела табличку: «К. И. Саврасов». Перевела дыхание. Слышала, как бьётся сердце. Во рту стало сухо. Ещё раз передохнула, вошла. Узнала «седого», стало немного легче. Так это он, значит, К. И. Саврасов. А «седой» не поднял головы, не взглянул на вошедшую.

Когда же Катя спросила: «Можно?», — редактор оторвался от бумаг, бесстрастно сказал: «Вы уже вошли». И продолжал смотреть на девушку, а она смотрела на него. И думала: «Неужели не узнает?..» Саврасов не узнавал. И ничего не говорил. А выражал готовность слушать. И Катя сказала: «Там, на озере, я невольно, подслушала ваш разговор...» Саврасов как-то вдруг ожил, глаза его остро блеснули, он подался вперёд, прищурился. «А вы... та самая девушка?..» Катя закивала головой, заулыбалась. Редактор тоже улыбнулся, вышел из-за стола, усадил девушку.

— А я вас, извините, не узнал. Богатой будете. За принца выйдете замуж. Да... Так, говорите, подслушали?.. Ай-яй-яй, нехорошо.

— Я невольно, не желая...

— Даже невольно нехорошо. Ну да ладно, что же вы хотите мне сказать?

— Хочу сказать, что нечестно поступать так.

— Как?..

— А вот так... как вы поступаете.

— Как же я поступаю?

В голосе редактора послышались нотки раздражения.

— А так... я ведь слышала, как Вадим Петрович говорил: «ты должен завалить перевод...» Нечестно. Так порядочные люди не поступают.

Редактор вернулся в своё кресло, безвольно положил руки на стол, склонился над ними. Долго и дружелюбно смотрел в глаза Кате. Сказал:

— Так ты, Катя, говоришь, нехорошо это? А я, думаешь, не знаю, что это нехорошо?.. И почему ты решила, что я так и поступлю, как требует Златогоров? Нет, Катенька, прошло времечко, когда златогоровы диктовали нам политику. Теперь издательствам подавай качество. Работу давай. Так-то вот, милая заступница. Иди-ка ты домой и будь уверена: если тот... углегорский, — тут он загадочно подмигнул Кате, — добротно перевёл «Соловьиную балку», мы напечатаем его рукопись. И ничью другую. Он по-отцовски кивнул Кате. Она тоже кивнула: верю, мол.

Когда Катя встала, Саврасов подошёл к ней, взяв за руку, пошёл с ней к двери. Расставаясь, сказал: «Не суди меня строго, рыжая. Мне ведь тоже не понравились домогательства Златогорова, его интрига. Так бы и смазал ему пощёчину, да что поделаешь! Приходится молчать. Златогоровы хоть и поубавились в силе, но вес ещё имеют».

Катя понимающе кивнула, по-свойски призналась:

— У нас в институте тоже есть интриганы. Мой декан нет-нет да и прижмёт такого. Так и вы с ними.

— Ладно, — пообещал Саврасов.

На прощанье он крепко пожал Катину руку.