Разведённые мосты

Хотел сказать ему: «Пиво и каждого дураком делает», да промолчал. Вышли с ним на дорогу, пошли в глубину парка. Мой собеседник продолжал:

— А вы недавно тут, в этом гадюшнике. Так-то я вас видел, гуляете по парку, а тут, у нас, будто не появлялись. И не надо сюда ходить. Гадюшник! — одно слово. Летучие мыши, падшие ангелы. Денег нет, а выпить хочется, — тут и вся их природа. Не живут, а небо коптят.

Помолчали. Потом человек с тростью снова заговорил:

— Меня зовут Фёдор Кузьмич, а мой товарищ Максим. А вас, извините?.. Ага, Иван. Это уже кое-что. Тут слышится нечто русское. Сейчас нас, русских, изводят по-тихому, но мы держимся. Такое в нашей истории бывало, и не единожды, да где они теперь, враги наши?.. Правда, нынешний враг не чета прежним, этот враг не то, что монголы, татары или немцы.

То дурачьё голопузое, а эти... денежки наши прибрали к рукам. Всё, как метлой, подмели, а без денег, что ты будешь делать? Без денег ты не человек, но и всё равно — мы ещё посмотрим, кто кому шею свернёт. Они теперь номера каждому из нас налаживают, хотят чипы латунные под ноготь загнать, — вот эта затея особенно коварная. Если им удастся каждого из нас Богом данного имени лишить — тут уж пиши пропало.

Положим, нужна им твоя квартира — тюкнули тебя со спутника радиоволной, ты и заплакал. Как я вот теперь. Чуть что о ракете «Сатана», которую я проектировал, вспомнил, так и плачу. Болезнь у меня в голове развилась такая, слёзы вышибает и рыдания противные из груди. А если чип они каждому под ноготь или за ухо врежут, тут уж они нажатием кнопки любую болезнь вам подарят. Да, чипы — страшное дело!

Человечество, конечно, бороться будет, и сейчас уже эта борьба закипает, но в людском стаде оболтусов много. Баран бараном. Таращит на тебя глаза, а понять не может. Больно уж дело коварное, и ни в какие времена раньше людям не встречалось, тут и проглядеть могут, дадут себя завести в электронный лагерь, а выхода из него нет. Такая-то, брат, штука, эти чипы.

Ну, а вы скажите мне, вы-то вот, вроде бы интеллигентный человек, а вы-то хоть понимаете, что это за зверь такой — маркировка всего человечества? Вы как думаете: удастся им уж так-то вчистую одурачить весь род людской или нет?

— Не знаю. Может, и удастся. Ловушек разных теперь много на пути нашем расставили. Враг-то у нас, как вы сами сказали, не чета прежним. Похитрее будет. На нас, русских, он теперь всю планету тащит. Трудновато нам придётся. Может, и не сладим.

— Пессимист вы, как я погляжу, паникёр. С таким настроением куда же?.. Говорят, во время войны паникёров к стенке ставили. Вот так. Стоять до конца надо. И смерти в глаза глядеть. А вы... Ну, да ладно. Я тоже... покончить с собой хотел, да нельзя мне, никак нельзя. Дети у меня. И жена больная. Тут бы и хотел сгинуть, да грех это большой: жизни себя лишать. Там-то на небе спросят: что же ты, братец? Негоже так-то, детей бросать и жену ослабевшую. Оно бы и ладно, жили мы на нищенскую пенсию, да за квартиру два года не платил. А теперь вот списки повесили: кто не платит — выселять будут. А куда выселять? Как выселять? Куда же я с детьми-то и с больной женой?..

— А у вас, что же, дети малые?

— Да, представьте: сам старик, а дети хоть и не малые, а на ноги поднять не успел. Так уж вышло. Такой кульбит в жизни получился. Старшей дочке двадцать лет, она в институте учится, а сынам — одному семнадцать, он школу кончает, а младшему пятнадцать. Сам же я до недавнего времени работал, ведущим конструктором был; главный узел для ракеты «Сатана» делал, а тут вдруг все военные заказы в одночасье обвалились; нас, конструкторов, технологов и рабочих — всех вон, за ворота выгнали. Точно во сне кошмарном приснилось, до сих пор не верится.

Всё в моей жизни обломилось, словно с обрыва упал. Лежу на дне, небо вижу, а как выбраться — не знаю. Пенсия-то — две с половиной тысячи, а за квартиру — тысяча шестьсот. И за учёбу детей надо платить. И за дочку в институте требуют... Ужас какой-то! Но самое страшное, — подумать нельзя! — сами же мы с женой за Ельцина голосовали. А?.. Что вы на это скажете?.. Вот ведь чертовщина какая!.. Говорят, двадцать пятый кадр на телевизоре нам наладили, вот он и гонит нас на избирательные участки, и голосуем мы за своих губителей.

Долго мы гуляли с Фёдором Кузьмичом по парку, а когда расставались, он сказал:

— Спасибо вам за беседу. Давно я хорошего человека не встречал, а тут встретил и будто свежим ветром на меня повеяло. Может, и завтра увидимся, я каждый день сюда прихожу.

Фёдор Кузьмич ушёл, а я к доминошникам заглянул, у шахматистов постоял. Тут свободная лавочка была, на неё присел. Не знаю, сколько я сидел, но к реальной жизни меня вернула мысль о том, что ничего другого у меня в голове не было, как только дума об этих двух конструкторах. Они, как дворники, ко мне явились и точно метлой вымели из моей головы все мысли о романе, который я в это время как раз заканчивал и мучительно искал финальные сцены.

Сейчас у меня никаких вариантов не было, я даже с трудом возвращался к компьютерному тексту и старался припомнить, на чём же я остановил повествование. Вот это было для меня страшно, этого я больше всего боялся. Я и без того затруднялся придумать хорошую концовку, а тут ещё эти... У меня чуть не сорвалось грубое слово, но тут же я подумал: «А что это ты так взъярился на них?.. Люди попали в беду, им нечего есть, их скоро сгонят с квартиры, а ты...»

И тут мои мысли приняли совсем другое направление. Мне стало жалко конструкторов, да и тех, которые смотрели на меня молча и почти враждебно. «А ведь они правы, — думал я, продолжая смотреть на себя со стороны. — Я ведь и слова доброго не нашёл для этих бедолаг. А ведь они тоже... как эти два инженера, сошли с привычной колеи жизни и потерялись под ударами судьбы. И как же мы изменились! Как почерствели наши сердца и души! А вернее сказать: моё сердце почерствело. Это я не нашёл для них дружеского, тёплого слова. Что же с тобой случилось? Когда же ты так переменился?..»

С этой мыслью я пришёл домой и стал рассказывать Люше о своих встречах в парке. Она посмотрела на дело просто. Сказала:

— Ну, этого... спившегося, надо отвести к Цыганкову. А тому, который с тростью, тоже надо как-то помочь. Я позвоню Николаю Петровичу... — он же директор института, в котором учится дочка этого конструктора; он чем-нибудь ей поможет. В порядке исключения пусть деньги с неё за учёбу не берёт. Это то, что я надеюсь, в его власти. А там, может быть, и ещё что-нибудь придумаем.

У меня камень с плеч свалился. Как же я об этом не подумал! Цыганков отрезвляет алкоголиков. Денег с пациентов не берёт, работает в Александро-Невской лавре, Санкт-Петербургской епархии.

Люша продолжала:

— Могу сама с ним сходить.

— С кем?

— Ну, с этим... конструктором ракет.

— А-а-а... Отлично. Сам-то он, может, и не пойдёт, а если отведёшь. Это здорово! И с Николаем Петровичем поговорим. Пусть возьмёт шефство над девочкой.

Мне стало легче, и я даже вспомнил, что хочу есть. Со светлым чувством и даже радостью подумал о том, что всякие проблемы, даже кажущиеся на первый взгляд неразрешимыми, могут решаться, если к ним подступиться вплотную. Теперь я уже думал о том, как завтра встречусь со своими новыми друзьями.

Люшин план мы осуществили без труда, и скоро оба бывших конструктора благодарили нас за оказанную им помощь.

Максим добросовестно посетил десять занятий, пить перестал, и кто-то ему сказал:

— У тебя хорошо подвешен язык, ты бы и сам мог отрезвлять.

Максим просил у меня книги по трезвенной тематике. Я подобрал ему целую библиотечку таких книг. Пообещал подарить два романа, которые Люша готовила к сдаче в типографию: «Судьба чемпиона» и «Мать Россия, прости меня грешного»!

Судя по глазам Максима, воспламенившимся как у боксёра перед боем, я делал вывод: Максим, как это часто случается с бывшими алкоголиками, и сам проникается желанием отрезвлять бедолаг. И я не ошибся: Максим, преодолев смущение и обращаясь ко мне, заговорил:

— Как вы думаете, Иван Владимирович, я бы мог овладеть этим вот искусством?

— Вполне, — сказал я не задумываясь. — Вы человек грамотный, имеете высшее образование, вам и карты в руки. Вот Люция Павловна, она имеет удостоверение инструктора номер один; она вам всё покажет, растолкует. А я со своей стороны помогу вам написать планы, поставить дело на крепкую научную основу.

Люция Павловна тоже поддержала Максима:

— Я вам охотно помогу, укажу литературу: где и что надо читать, но для начала посоветую подольше походить на занятия к Цыганкову, перенять у него методику, приёмы. Метод Шичко педагогический, он оперирует словом, вам нужно будет овладеть искусством убеждения. Вы должны хорошенько запомнить суть метода, в чём же заключается открытие Геннадия Андреевича. Об этом вас будут постоянно спрашивать. Суть метода вам откроется при чтении моей книги «Слово есть Бог», и с большой точностью метод описан в книге Ивана Владимировича о пьянстве русских писателей «Унесённые водкой».

Месяца два или три конструкторы не появлялись в парке, а лишь изредка звонили нам, и я получил от них желанную мне свободу, но однажды, когда я зашёл в церковь Дмитрия Салунского, поставил свечи за упокой и за здравие всех близких мне людей и в раздумье стоял перед образом Николая Чудотворца, ко мне подошёл Максим, тронул за рукав. И сказал:

— Я буду ждать вас у выхода.

И вот мы идём с ним по нижней парковой дороге, и я, любуясь трезвым видом своего спутника, с удовольствием и даже с радостью слушаю его вдохновенную речь о проведённых им первых занятиях в каком-то клубе. И неизвестно, кто из нас больше радовался этому событию в жизни Максима: я или он. Для меня он не только ещё один бедолага, отрезвлённый по методу Геннадия Шичко, к которому я тоже имею отношение, но ещё и неожиданно явившийся персонаж рассказа или повести, которые я теперь непременно напишу. И я тороплюсь узнать о Фёдоре Кузьмиче, где он и как поживает. И тут я вижу, как сник и потух его друг и не торопится мне отвечать. Наконец заговорил:

— Пытаюсь ему помочь, но моих усилий не хватает. Половину денег я дал ему на уплату квартирных, и вторую половину пытаюсь собрать, но его треплет прокуратура, заводит дело по статье терроризм.

— Но разве в его действиях есть состав преступления? Я полагал, он просто болтает о терроре, шутит. Правда, шутка по нынешним временам неуместная, — и все-таки: болтовня это и больше ничего.

— Да, болтовня, но к нему приходили два милиционера и он повторил, что уже однажды говорил: он — специалист по взрыввеществам особой мощности, и если они будут выселять его из квартиры, он подорвёт и себя, и всю свою семью, но из квартиры не выйдет. Они составили протокол и подали его в прокуратуру. Ну, а он и без того слаб нервами, а теперь и вовсе по ночам не спит. Прокурор сказал: «Пошлём его в психбольницу, а затем потребуем над ним суда». Так я, Иван Владимирович, хотел и вас просить заступиться за Фёдора Кузьмича. Нет ли у вас среди знакомых каких-либо влиятельных людей?

— Хорошо, я попытаюсь, но для начала мне бы надо с ним встретиться.

— За чем же дело? Вон его дом, пойдёмте.

Дома хозяина не оказалось. Застали его старшую дочку, студентку Настю. Меня она встретила настороженно, стояла возле двери и не торопилась приглашать в комнату. Максим ей сказал:

— Это Иван Владимирович, он помог с твоей работой.

Лицо Настино оживилось, она слегка мне поклонилась и тихо проговорила:

— Спасибо вам. Я теперь работаю на кафедре лаборанткой, мне дают зарплату.

И повернулась к Максиму:

— А папы нет дома. Приходила машина скорой помощи, увезла его в больницу.

— В какую?

— Проходите в комнату. Я записала адрес. Но там строгий режим; к больным пускают редко и по особому разрешению врача. Я уже туда звонила.

Я записал нужные мне координаты, пообещал навести справки. И мы простились с Настей. Максим у двери задержался, и я видел, как он давал ей деньги. А когда мы очутились на улице, я пообещал Максиму завтра дать для ребят и свою долю.

В тот же день я позвонил члену нашей академии, создателю противовоздушных ракет Николаю Ивановичу, и рассказал ему историю с конструктором-ракетчиком. Николай Иванович ответил не сразу, но, подумав, сказал:

— Фёдора Кузьмича я знаю, его фамилия Горшков. История тут много сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Сегодня вечером я буду в ваших краях и, если позволите, зайду к вам.

Вечером Николай Иванович зашёл к нам, и мы долго с ним беседовали.

— С Горшковым мы вместе работали, я был у него начальником, и, сказать по совести, немало натерпелся от его взрывного неуёмного характера. Однако, несомненно, и мы все это признавали, человек он талантливый, его мысль фонтанировала смелыми решениями, поражала нас и зачастую ставила в тупик, заставляла бросать все прежние наработки и идти новыми путями. Ему мы во многом обязаны тем, что наша «Сатана» оказалась в сто с лишним раз сильнее самых современных американских ракет. Особенность «Сатаны» ещё и в том заключается, что её нельзя украсть и скопировать: её тайна в особо сложных математических расчётах, известных лишь малому кругу конструкторов. Горшков — один из посвящённых создателей этой ракеты.

Николай Иванович замолчал, думал и загадочно покачивал головой. С грустью проговорил:

— Не исключено, что ещё и поэтому идёт такой нажим на конструктора. Травля его может быть тонко и коварно спланирована нашими врагами, а их, как известно, у России всегда было много.

Мы сидели на кухне, Люша угощала нас доморощенным чаем из многих трав, запах мяты витал над столом, смешиваясь с ароматом творожных булочек, авторство которых тоже принадлежало хозяйке. Судя по одушевлению, с которым подавала на стол Люция Павловна, я мог заключить, что Николая Ивановича она уважала и принимала в доме с большим удовольствием.

Я давно заметил, что многих членов академии Люция Павловна знала лучше, чем я; она чаще, чем я, снимала трубку телефона, и если вопрос не требовал обязательного моего вмешательства, тут же и решала его, а поскольку голос её, и сердечность тона располагали к беседе, она многое успевала узнать о человеке, о его личной жизни.

Тут надобно сказать, что в служебных делах наших академиков много секретного, особенно у тех, кто работает в области военной техники. По этой причине я мало знал о деловой жизни Николая Ивановича, но, разумеется, мне был известен крупный масштаб личности своего коллеги, его высокий авторитет среди создателей ракетной техники. Теперь же понимал ещё и то щекотливое положение, в котором мы оба находились.

Но я не видел никакого другого варианта, как только идти вперёд и добиться победы. Не знал я лишь в эту минуту, как поступит Николай Иванович, станет ли он помогать мне в борьбе за товарища. Вот тот характерный случай, где наш интеллигентский дух проходил испытание на прочность, и Николай Иванович, словно бы услышал мои сомнения, сказал:

— Спасибо вам, Иван Владимирович, за то, что принимаете участие в судьбе моего бывшего подчинённого. Теперь-то и я подключусь к делу, завтра же пойду в больницу, буду говорить с лечащим врачом и зайду к главному врачу, — словом, сделаю всё возможное для облегчения участи Горшкова.

Я на это сказал:

— Наверное, это будет хорошо, что вы возьмёте под контроль судьбу Горшкова, но будет и ещё лучше, если я переговорю ещё и с Иваном Ивановичем.

— Да, да, он большой авторитет в области психиатрии, и он не откажет, я его знаю.

Потом я провожал Николая Ивановича до остановки троллейбуса. Я как бы заново открыл для себя этого человека и от общения с ним испытывал подъём духа и настроения. Думалось мне, что высокий благородный строй души жил и продолжает жить в сердцах многих русских интеллигентов, он, этот строй, от самой сути русского народа, от нашей генетической природы. И я поделился этой мыслью со своей супругой, на что она сказала:

— В этом человеке я всегда была уверена. У нас в академии, пожалуй, и все такие, или почти все, за редким исключением. Русские люди извечно так: товарища в беде не бросают.

Сон ко мне в эту ночь долго не приходил. Занятый мыслями о судьбе Фёдора Кузьмича, я вдруг подумал: жизнь, как на тарелочке, преподносит мне новый драматический сюжет, и вполне вероятно, что вслед за книгой, которую я теперь заканчиваю, именно этот сюжет и займёт мою беспокойную фантазию.

Вечером следующего дня мне позвонил Николай Иванович и сообщил, что он по пути на работу заезжал в психиатрическую больницу и никакого Фёдора Кузьмича там не нашёл и что никто не мог сказать, посылали ли за ним машину или кто-то и что-то перепутал и они ничего не знают. Николай Иванович поручил своей секретарше обзвонить другие лечебницы этого профиля, но и там ей сказали, что никакого Фёдора Кузьмича они не знают.

Академик не прямо, но косвенными намёками дал мне понять, что дело тут нечисто и не исключена возможность, что и больничная машина, и врачи были лишь прикрытием какой-то криминальной операции с похищением изобретателя. Сказал и о том, что подобные примеры в их мире случались, а Горшков — та самая фигура, которая многих может интересовать.

И закончил нашу беседу вопросом:

— А не сообщить ли нам об этом в компетентные органы?..

Я посоветовал подождать до завтра.

И в тот же час отправился к Максиму, который жил от нас тоже неподалёку. Слышал, как за дверью осторожными шажками шёл по коридору хозяин квартиры. С минуту разглядывал меня в глазок, потом спросил:

— А не вы ли это, Иван Владимирович?

— Он самый. Открывайте дверь.

И как только я вошёл, ко мне из кухни вышел Фёдор Кузьмич. Смотрит победителем, смеётся.

— Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл, а теперь вот подорвал из сумасшедшего дома. Они думают, я ума лишился, а я показал им, кто из нас умнее.

И потом на кухне, замешивая себе крепкий кофе, и уже серьёзно, продолжал:

— Вот теперь они милицию ко мне на квартиру пришлют, искать меня будут. Раньше-то я догадывался, а теперь мне всё ясно стало. Операция тут хитро задумана, сначала меня в психушку упечь, а там и микстурой какой совсем доконать. Слышал я, что психиатры своим пациентам по два-три стакана в день валерианы дают, ну, после такой дозы человек и скуксится, как лист пожухлый. Вроде бы лекарство и невинное, а дух из организма вышибает. Ну, я-то не теми нитками шит; я всю американскую ракетную программу объегорил, а тут уж как-нибудь вывернусь.

Взял с подоконника трубку радиотелефона, позвонил домой:

— Настёна! Никто не приезжал? Нет?.. Хорошо. Ты помни наш уговор: посмотри в глазок, кто пришёл, и дверь открывать не торопись, а сначала позвони мне, тогда уж их впускай.

Хозяин разливал кофе, а Фёдор Кузьмич рассказывал свои похождения. И вот какая картина нам рисовалась.

Предварительно не позвонив по телефону, на квартиру Горшкова пришла карета скорой помощи. В квартиру вошли четверо: врач, медсестра и два амбала баскетбольного роста. Врач задавал вопросы:

— Как самочувствие, на что жалуетесь?.. Ага, это хорошо, что всё у вас хорошо, а тогда зачем же плачете?.. Ни с того, ни с сего — и вдруг в слёзы. А ну, смотрите на мою руку: вначале на этот вот палец, затем на этот. А теперь на меня смотрите. Вот сюда, а теперь сюда. Та-а-к, хорошо. Сядьте ближе, положите ногу на ногу: вот так, хорошо...

Ударил молоточком по коленке, сильнее, ещё сильнее...

— Вот я и говорю: плачете. А вы ведь не маленький, взрослый человек, а — плачете. Я-то вот не плачу, и они, мои помощники, тоже не плачут.

Фёдор Кузьмич сказал:

— Доктор, чего вы от меня хотите? А то ведь я уж начинаю думать: кто из нас здоровый, а кто больной.

— И это нам знакомо, — парировал доктор. — Сначала скажет: я — Наполеон, а потом станет утверждать: это доктора надо лечить, а не меня. Знакомо, знакомо. Мы это ещё в институте проходили. Ну, так я и говорю: полечиться вам надо. Повезём вас в больницу, пообследуем, а там решим, что и как.

Доктор поднялся.

— Нуте-с, сами пойдёте, или как?..

Горшков оглядел стоявших у его плеча амбалов.

— Сам пойду. Дайте только собраться малость.

Подъехали к больнице, и врачи вышли из машины. И почему-то оставили Горшкова одного и скрылись за дверью приёмного отделения. Горшков посмотрел в окошко и увидел, как и водитель вышел из машины, трусцой побежал на ту сторону шоссе к небольшому дому, на котором красовалась вывеска «Гамбургеры». Фёдор Кузьмич толкнул дверцу, она открылась. И он вышел, прошёл к шоферской кабине. Что ему взбрело в голову?.. Сел за руль. И как раз в эту минуту из приёмной выскочил коротконогий толстяк в белом халате, со взъерошенной копной смоляных волос, а за его спиной бригада медиков, которая привезла Горшкова. Слышалась беготня, кто-то кричал:

— Где?.. Где он, чёрт бы вас побрал! Сбежал пациент!..

Толстяк распахнул дверцу шофёрской кабины. И — к Горшкову:

— Где?.. Куда он делся?.. Вы с ума, что ли, посходили?

Опять обежал вокруг машины, и опять — к Горшкову:

— Где пациент? Он очень важный!.. Вы можете это понять? С меня голову снимут!.. А?.. Где он?..

Горшков вяло проговорил:

— А вы кто?

— Главный врач я!.. Не видите, что ли?..

— А-а... Так он, больной, туда пошёл. Вон там трамвайная остановка. Туда он и подался.

Главный врач, а за ним и вся бригада кинулись к трамвайной остановке. А Горшков вышел из кабины и, поигрывая своей тростью, направился к метро — в обратную сторону от трамвая.

И вот — приехал; не домой, а к Максиму. Теперь уж он понимает, что стал объектом какой-то серьёзной операции; в противном случае, главный врач городской психиатрической больницы не стал бы самолично заниматься его персоной, да ещё так сильно волноваться в связи с его неожиданным исчезновением.

На пути к другу Горшков напрягал всю свою фантазию, изобретая надёжные варианты дальнейших действий. Он понимал: борьба предстоит нелёгкая. И думал больше о том, как бы его семью не выбросили на улицу.

Раздался телефонный звонок. Звонила дочь:

— Папа, за дверью стоят два милиционера.

— Ладно. Впускай их. Спрашивать будут обо мне, ты говори одно и то же: «Не знаю, где он». И всегда говори так: «Не знаю, я ничего не знаю». А когда они уедут, позвони дяде Максиму.

Нам Фёдор Кузьмич сказал:

— Сейчас приедут сюда. Мне надо идти. Позвоню вам из автомата.

И стал прощаться.

Я остался у Максима. И через полчаса в дверь позвонили:

— Милиция! Откройте!..

Вошли двое: капитан милиции и сержант. Капитан, увидев меня, всплеснул руками:

— Иван Владимирович! Вы здесь?..

— Как видите.

Сержант пошёл осматривать комнаты, а мы с капитаном стояли в коридоре, беседовали. Я его знал, он был племянником одного из членов нашей академии, и я, года два или три назад просил другого академика, бывшего руководителем военного научно-исследовательского института, пристроить у себя вот этого самого офицера-подводника, только что демобилизованного из армии. И мы его устроили, но в институте всё время задерживали зарплату и подводник ушёл работать в милицию. Мне неудобно было его задерживать, и я попросил позвонить мне вечером.

И вот он пришёл ко мне на квартиру. Люция Павловна тоже его знала и в своё время много хлопотала о его устройстве в новой для него жизни. Помогал ему и Саша Моисеев, член нашей академии, а в недавнем прошлом командир бригады подводных кораблей. Нынешний офицер милиции ещё три года назад был флотским капитаном второго ранга. У него была экзотическая фамилия: Горизонтов.

Люция Павловна предложила ему поужинать, и мы за столом вспоминали дни, когда он, Горизонтов, появился на нашем горизонте.

— Я ещё тогда хотел спросить: откуда у вас такая живописная фамилия?

Денис Дмитриевич улыбался, — у него была на редкость обаятельная, располагающая к доверию улыбка, — и отвечал не сразу. Он и вообще в беседе был нетороплив, проявлял желание больше слушать, чем говорить — ответил так, будто стеснялся своей фамилии:

— Это идёт от детского дома — малышам, не знавшим своего родства, часто давали такие нарядные имена и фамилии. Вот и мне она досталась, когда меня в грязном тряпье принесли в детский дом. Это было в Краснодаре.

Мы не стали расспрашивать, как это с ним случилось, что он младенцем попал в детский дом, и как потом сложилась его жизнь. Нам было достаточно и того, что мы о нём знали, что карьера его на флоте складывалась счастливо, он в сравнительно молодом возрасте стал помощником командира подводной лодки, способной снести с лица земли целое ожерелье городов на берегу какого-нибудь океана. Ну, а потом — какая-то дикая нелепость: его и его команду списали в запас, а их грозный подводный корабль пошёл на слом. Мы, конечно, знали причину подобных страшных преступлений, но говорить сейчас об этом не хотелось.

По-прежнему улыбаясь и как-то загадочно нас разглядывая, он говорил:

— Я из бригады Моисеева, члена вашей академии. И мы, офицеры его бригады, живём здесь, в Петербурге. А один из нас, Гранский Наум Борисович, владеет банком, и он просил Моисеева познакомить его с вами, но вот несчастье — оно потрясло всех нас: внезапно умер Александр Владимирович. Мы осиротели, все бывшие матросы и офицеры его бригады, но теперь, слава Богу, у нас есть человек, заменивший нам Александра Владимировича: это Наум Борисович Гранский.

— Гранский?

— Да, Наум Борисович Гранский. Он тоже служил в бригаде Моисеева, командовал атомным подводным кораблём. Теперь он банкир...

— Банкир? — переспросила Люция Павловна. — Бывший подводник — банкир?..

— Да, представьте. И не просто банкир, а владелец банка. Он располагается тут, неподалёку. Если вы не возражаете, я доложу ему. Он давно ищет случая встретиться с вами.

Люша никак не могла успокоиться. Она пожимала плечами, удивлялась:

— Это что-то новое: банкир и командир подводной лодки. И хочет с нами познакомиться. Много у нас есть друзей и приятелей, за время работы в академии — ого-о, сколько их появилось. Наконец, читатели книг... Нам пишут и звонят, но чтобы банкир!..

— Люша, да ты успокойся, пожалуйста. Будешь принимать и банкира: надеюсь, чаем-то угостить мы его сумеем.

А Денис продолжал смотреть на нас с чуть заметной улыбочкой, и в глазах его светилась лукавая тайна, — он, видимо, что-то знал о банкире и такое, о чём не торопился нам докладывать, а может, и совсем не хотел говорить всю правду. Думал: вот познакомитесь, тогда и узнаете. Однако когда прощался, сказал:

— Вы за Горшкова и за его семью не беспокойтесь: наш банкир ему поможет.

Денис ушёл. Люша продолжала сгорать от любопытства по поводу предстоявшего нам знакомства с денежным человеком, говорила:

— Я для издания каждой твоей новой книги по копейке собираю деньги, а тут — банкир. Денис сказал, что он русский, но Наум?.. Русским дают такое имя? А?.. Как ты думаешь?..

— Важен человек, а не имя. Гранский поможет Горшкову и его семье. А это значит: я вновь обрету спокойствие, и всё своё время буду посвящать своим делам.

Через два-три дня после этого разговора мне позвонил Гранский и начал с шуточки, которая показалась мне не очень уместной:

— Это Иван Владимирович? Здравствуйте! Мне о вас много говорил наш покойный командир Александр Владимирович Моисеев. Он говорил мне, что вам нужны деньги.

— Деньги?

— Да, деньги.

— Деньги, наверное, всем нужны, но что до меня... Я фронтовик, и мне дают хорошую пенсию. Нам с женой хватает.

— А как же вы печатаете книги? Ведь сейчас вроде бы за печатание книги нужно выложить немалую сумму.

— Да, это верно, но мои книги сами себя печатают. Книги продаются, а на вырученные деньги моя супруга печатает очередные... если они напишутся. А вы, как я понимаю, деньги даёте в кредит. И, наверное, процент берёте немалый?

— Да, процент у нас хороший: двадцать. Круглая цифра. В Америку московские банки дают деньги под два процента, а мы своим клиентам — под двадцать.

И банкир засмеялся. И смеялся долго. Потом сказал:

— Извините, Иван Владимирович. Не удержался от соблазна разыграть немного академика. Я вообще люблю разыгрывать, но вот академика мне ещё разыгрывать не приходилось. А если говорить серьёзно: я давно хотел с вами встретиться. Наш банк недалеко от вас — может, заглянули бы ко мне?.. В любое удобное для вас время. Я на службе, можно сказать, и днюю и ночую. С утра до позднего вечера сижу в своём кабинете. Ну, так зайдёте?

Я пообещал зайти завтра в полдень.

Банк «Светлановский» находился в перестроенном и укреплённом всякими железами особняке, бывшей охотничьей даче царского генерала пушкинских времён, и был окружен могучими деревьями разных северных пород. Я частенько посещал район этой дачи и саму дачу в конце восьмидесятых годов недавно отшумевшего века, когда я приехал в Ленинград на постоянное жительство и поселился в доме, построенном для учёных Онкологического института, на краю Удельного парка.

Новая квартира, ставшая пристанью моего завершающего плавания по волнам житейского моря, балконом и окнами выходит на южную окраину парка, и на ту сторону, где Чёрная речка и место дуэли Пушкина, и тут же, между нашим домом и местом дуэли, стояла деревянная, некогда красивая, но в советское время развалившаяся дача сановного богача. Особняк осовременили, украсили колоннами из белого мрамора, а вокруг разбили парк с живописными цветниками.

Ступив на его территорию, я увидел толкавшихся тут и там немолодых, но ещё и не пожилых мужчин, крепких и могучих на вид, словно подобранных для каких-нибудь спортивных соревнований. Ближайшие ко входу в банк группы, из трёх-четырёх человек каждая, повернулись ко мне, как по команде, и смотрели пристально, будто я вызывал у них подозрение и они оглядывали меня с ног до головы. Все они были славяне, и я весело их приветствовал:

— Что, друзья, пройти к вашему начальнику можно?

Один из них спросил:

— Вас зовут Иван Владимирович?

— Вы угадали.

— Тогда можно.

Их лица просияли дружеской улыбкой. А я подумал: «Вот служба. Уже осведомлены о моём приходе». И ещё мне подумалось: «Наверное, так олигархов охраняют».

И вот я вхожу в кабинет банкира, впервые в своей жизни ступаю на порог такого заведения. Мне, конечно, за долгую мою жизнь частенько требовались деньги, они и сейчас нужны, но чтобы брать их в банке?.. Я и не знал, как это делается, и не знал так же, можно ли было брать деньги в кредит у государства при советской власти.

Теперь-то, конечно, такие возможности открылись, но и то, как я понимаю, деньги могут дать человеку молодому, состоятельному, — подо что-то. Открываю дверь и попадаю в кабинет... нельзя сказать, чтобы большой, роскошный, но вполне уютный, обставленный современной мебелью. Навстречу мне поднимается крепко сбитый мужчина лет пятидесяти, кудрявый и черноокий, как и следовало ожидать.

В предыдущих своих воспоминательных книгах «Оккупация» и «Последний Иван», да и в своих романах, я довольно размашисто и подробно изобразил тип еврея, встречавшегося мне в жизни, и как-то так получилось, — может, совершенно случайно это выходило, — но больших выгод для меня эти встречи не приносили. А даже и наоборот: сыны Израиля всегда обнаруживали во мне качества, не позволявшие двигать меня наверх по службе, вызывавшие у них желание, иногда нетерпеливое, прижать, прищемить, а то и совсем вытолкать за дверь.

Правда, делали они это не сразу, а как-то исподволь, — толкали, а сами улыбались, и даже вроде бы жалели меня, но... продолжали толкать. А ты, очутившись на улице, не обижался на них, а будто бы даже и удивлялся, почему это они тебя раньше не вытолкали. Я, наверное, потому никогда и не поднимался высоко по службе. Старался изо всех сил, но каждый раз, взобравшись на несколько ступенек, вдруг срывался и летел вниз.

Но если уж говорить правду, я и среди лиц еврейской национальности встречал много приятных людей, и даже улыбчивых, весёлых, но вот чтобы кто-нибудь из них нашёл во мне хотя бы ничтожную способность к делу, а паче чаяния таланты — нет, таких евреев я не встречал. И, слава Богу, иначе я бы поднялся на такую служебную высоту, с которой больно падать.

Но вот и Наум Борисович Гранский. Большой, плечистый, как те ребята, которые встречали меня у входа; вот только племени неизвестно какого. На стене, над его креслом, портрет Александра Григорьевича Лукашенко, а на стене справа — военный, и под ним крупными буквами: «Генерал Рохлин, Герой России», на левой стене — наш президент; во весь рост, на тот манер, как Ленина рисовали: в рабочей кепке, со склоненной набок головой, с глазами в хитром лукавом прищуре. Но наш президент без кепки, и никакого хитрого прищура во взгляде нет; смотрит прямо и, кажется, без всякого выражения.

Заметив, что я задержал взгляд на белорусском президенте, банкир сказал:

— Что, удивляетесь?.. Мой кумир. Я тоже, как и он, радикал!

К чему относилось это его слово «радикал», я не понял, но это уже был штрих к портрету моего нового знакомого. Рохлина я тоже уважал, и даже любил, как можно любить святого человека, отдавшего свою жизнь за народ. Да, Рохлин был радикал, он, когда узнал о продаже Черномырдиным американцам обогащённого урана, сказал примерно так: «Я смету эту власть!..»

А сегодня, когда я пишу эти строки, мне принесли газету «Завтра» со статьёй редактора «Ельцина судить!» Такое настроение теперь у многих. Пожалуй, у большинства, у подавляющего большинства людей. И не только русских. Теперь-то уж и малые народы, и даже самые малые, мечтавшие оторваться от России и возжелавшие жить в каком-то вакууме, вдруг стали понимать, что мать родная есть мать, она и кормит, и поит, и свет даёт, и тепло... Зябко им и голодно теперь без матери-России. Вон абхазы. По два рубля пенсию получают. А грузины!.. Свободные, конечно! Был у них президентом седой лис Шеварднадзе. Он всё Россию укусить пытался.

Ну, сбросили его, Саакашвили объявился. Молодой, горячий, и Россию ещё больнее укусить старается, за эту свою ненависть к России деньги от Америки получает, а всё равно: то свет потухнет, то хлеба в магазинах нет, а президент кулаками машет, войной соседям грозит. И так-то людей с гулькин нос осталось, — грузин-то чистых и трёх миллионов не наскребёшь, — а уж апломб какой! И уж, конечно, не помнит он времён, когда его прадеды к русскому царю на поклон шли с просьбой принять Грузию под свою защиту... Память и вообще-то у человека коротка, а память историческая, как мука в решете, совсем не держится.

— Так что же вас удивляет, господин академик? То, что я радикалом себя объявляю? Или президента другой страны почитаю? Или непонятно вам, почему это наш президент у меня на боковой стене висит, а президент чужой в красном углу?.. А тогда позвольте вас спросить: славяне мы или киргизы, а может, пупси-мупси вперемешку с эфиопами?.. Ну, нет, вы как хотите, а я не забываю, в какой стране живу и какому Богу должен молиться. Или вы, глядя на мои кудри, скажете, что я-то не русский? А если б даже и так это было. Так и что же? Что же из того, что нос у меня словно дамасский клинок на челе торчит?.. Вот теперь я могу заключить свою пламенную речь словами древних римлян: «Я сказал!»

Банкир взял меня за локоть, повёл на балкон. Отсюда была видна обширная часть банковской усадьбы, могучие дубы по её углам, семейства высоких мачтовых сосен, а под сенью деревьев теннисный корт и спортивная площадка со множеством различных снарядов. И всюду стайки рослых и стройных, как на подбор, ребят. Что они тут делали — неизвестно, и что это был за народ — тоже непонятно.

Банкир зычным весёлым голосом прокричал:

— Ребята!.. Я вас приветствую. Сегодня вы получаете зарплату. Но с одним условием: спиртного не пить! Ни капли!.. И — не курить. Условия принимаете?

— Принимаем, командир!..

— Молодцы! После обеда все свободны.

Закрыл балкон и предложил мне сесть в кресло, стоявшее у его письменного стола. Серьёзно и без ноток шутливости проговорил:

— Эти ребята — будущее России. Тут вам и министры, и академики, и банкиры. Я это понимаю, но многие — нет, не могут в это поверить. Но время посмеётся над ними. Я уверен: это время теперь недалеко.

— Но кто они? — спросил я простодушно.

— Они?.. Подводники. Те из нашего отряда, кто имел квартиры в Ленинграде. У нас только корабли отняли, а боевое дружество осталось. Раньше у нас командиром Александр Моисеев был, а за два дня до смерти он позвал меня и сказал: возьми их всех в свою охрану, они тебе послужат. И вот — они служат. Все они закончили институты, многих я устроил на работу, других ещё не успел, а добрая половина из наших отрядных — у меня в охране. Сейчас ведь как?.. Главное — выжить, пережить смуту, а потом они-то вот и будут налаживать новую жизнь в Петербурге. А там — и во всей стране. В той стране, которая была у нас и которую во всём мире звали русской Империей. Звали нас так, и — боялись.

Банкир посмотрел в балконные окна и в раздумье заключил:

— Будут бояться! Уважать будут и — бояться. Человек так устроен: уважает только сильного. Когда я вставал за руль подводного крейсера и вёл его между рифами, и знал, что на борту у меня сорок, или шестьдесят, а в другой раз и сто двадцать ракет с атомными зарядами, я чувствовал себя человеком. Да, я — человек! А все остальные — слякоть, пучок гнилой соломы. Вот и теперь: нашу страну превратили в кучу гнилой соломы. И кто превратил?

Вы знаете, кто нас унизил и растоптал: шестьсот придурков вроде Гайдара и Шахрая. Всего лишь шестьсот сутуловатых, мешковатых молодцов с жадными горящими глазами и алыми плотоядными губами... И эта армия мерзких тварей нас одолела. Ни один «великий» коммунист не трёхнулся, ни одна краснолампасная скотина из Генерального штаба не шевельнулась — все предали Великую Русь и отдали народ на распятие.

Народ наш трёхсотмиллионный, как Иисус Христос, взошёл на голгофу, и его распяли. Под свист и улюлюканье демократов всего мира, подонков в цветастых галстуках — распяли. Шестьсот гайдарчиков, шахрайчиков и остроносых бурбулисов прибили к кресту ржавыми гвоздями, и он, народ, вот уже пятнадцать лет истекает кровью. Они, эти шахрайчики, напоили до риз беспалого идиота и уговорили его отдать им деньги. Да, да — все деньги исполинской державы. И он отдал.

Они теперь здесь, в подвале этого банка — народные денежки. Здесь, подо мной... И в других частных банках. Все банки частные. Тут и рубли, и доллары, и золото. Всё здесь. А ключи от банка... Вот они!.. У меня в кармане. У меня и ещё у таких же наумчиков, как я. Вы же пробавляетесь жалкой подачкой, которую называют пенсией. А денежки... Они здесь.

Он ткнул пальцем вниз, под кресло.

— Не все, конечно, а лишь малая часть. Они случайно попали в руки Человека, остальные ухнули в бездонные карманы яшек и моисеев, их теперь не выдерешь, их можно вырвать только с мясом. Недаром «борцы за права человека» так истошно орут о террористах. Сами они — первые террористы. Ведь, кажется, просто понять: тот, кто ограбил народ — тот и террорист. Но нет, они тычут своими крючковатыми пальцами нам в глаза и орут: террористы!.. И хватают наших ребят, засовывают в каталажки. Хотите, я прочитаю листок, который случайно попал мне в руки?..

Банкир говорил и говорил... Его речь становилась скорой и бессвязной, он распалялся энергией, закипавшей у него внутри всё горячее, в стопке бумаг он искал какой-то листок, а сам продолжал:

— Человечество во главе с Америкой заскользило к пропасти. Спасти его может только Россия и русский народ. Но вот он... листок, который оставил заходивший ко мне знакомый клиент. Извините, но буду читать всё, что тут написано.

И стал читать:

— Называется листок.

А СУДЬИ КТО?

И вот эпиграф:

«Солнце меркнет в Небеси: Черти правят на Руси».

Иван Бунин

А вот второй эпиграф:

«Где бы в человека ни стреляли, Пули все мне в сердце попадали».

Э. Межелайтис

Вошла молоденькая и очень хорошенькая девочка, тихо сказала:

— Готово.

И вышла.

Банкир поднялся. И показал на бесшумно раздвинувшуюся в стене дверь:

— Проходите, пожалуйста! Там нам приготовили чай.

Мы идём в другую комнату, а я думаю: уж не во сне ли со мной происходит эта сцена? С чего бы это?.. Наум Гранский и такие речи? Он-то, казалось бы, должен радоваться переменам, происшедшим в нашем государстве? Был офицером, мотался по морям и океанам, ползал на своей подводной лодке на большой глубине под вечными льдами; всюду опасности, риск навсегда остаться под водой, как это случилось со многими подводными кораблями. И вдруг — банкир! В стальных сейфах миллионы рублей, долларов, слитки золота, куча драгоценностей. И всё это его, всему он хозяин! Чего блажит, чем недоволен?..

В небольшой, квадратной и просто обставленной комнате был накрыт стол. Мы сели, и банкир, ко всё возраставшему моему удивлению и недоумению, стал читать листок:

«В разноплемённой Москве снова судят русского человека по антирусской оккупационной статье 74 УК. Судят его только за то, что он русский. Никакого другого криминала за ним нет. Очередной жертвой оккупантов стал русский офицер запаса и журналист, активист российского Палестинского общества Юрий Иванович Макунин, обитатель коммуналки в районе 64 отделения милиции Москвы.

Оккупационная антирусская статья 74 УК появилась в России вместе с оккупантами. На всей территории нынешней России почти ежедневно идут суды над русскими людьми с обвинениями по статье 74 УК. Если оккупантам не удаётся подогнать обвинение к этой статье, то русского просто убивают. Сегодня оклеветан оккупантами и подведён под статью 74 УК ещё один русский — Макунин Ю.И. А судить его будет, конечно, нерусский судья Мамедов Азир Исаакович, один из оккупантов. Этот факт говорит о полной дискриминации русских в России и о том, что русских в России на пушечный выстрел не допускают к юридическим должностям и власти.

Макунина ожидает участь Кости Смирнова-Осташвили, осуждённого по статье 74 УК и затем убитого оккупантами в 1990-м году только за попытку сказать слово в защиту русского народа, лишённого всех прав на своей земле. Мартиролог русских, убиенных по статье 74 УК, бесконечен. Их именами пишется история Русского сопротивления.

Русские люди! Не будьте равнодушны к судьбе своего соотечественника. Над каждым из вас рано или поздно зависнет топор антирусской статьи 74 УК, как сегодня он завис над головой Юрия Макунина.

Русские! Вам терять нечего, кроме цепей 80-летнего рабства! В нынешней смертельной ситуации, когда потомки оккупантов поставили себе цель — уничтожить остатки русских, вы можете надеяться только на себя. Трагическая судьба Святого Белого движения, боровшегося с оккупантами в одиночку в 1917-20-х годах, а также исторический опыт последнего столетия и последних лет показали, что ни один из народов России и мира не поддержит вас в борьбе за освобождение от рабства, так как все они сидят на вашей шее. Если вы выйдете живыми из смертельной схватки с врагами Отечества, то впредь ради самосохранения, вам придётся жить по принципу великого Юлия Цезаря: «Избави Боже меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь».

Последнюю фразу банкир зачитал на высокой ноте и решительно поднялся, отдёрнул занавеску на окне и жестом полководца показал на двор, где колоннами бегали молодые люди в пятнистых униформах.

— Посмотрите на них! Посмотрите! — кричал банкир. Только они и могут спасти русских! Это — ополчение! Фаланги русских, готовых по моей команде ринуться в бой. Слышите: по моей команде! И только по моей!.. Надеюсь, вы меня понимаете, ваше величество, господин писатель?..

Я вяло, безо всякого одушевления отвечал:

— Опять господин. Обращались бы ко мне как-нибудь попроще. На господина-то я уж и совсем не похож. Я бедный, получаю от ваших щедрот жалкую пенсию, гонорары за книги мне не платят, ну, а бедные господами не бывают.

— Бедный, говорите? Вы бедный? — громко, почти нараспев выкрикивал банкир. — Мне бы вашу бедность! Да будь я автором хотя бы одной полезной для моего народа книги, я бы за такую судьбу отдал все богатства мира. Вот тогда бы я стал настоящим богачом и настоящим господином.

— Да зачем же вам непременно нужно быть господином? Жили мы товарищами семьдесят лет — и хорошо было. Никому не кланялись; мы тогда все были господами. Кличут тебя товарищем, а ты чувствуешь себя господином. Вся Россия — твоя собственность! Все богатства страны — твои богатства. А теперь... Какой же я господин?..

Замолчали. Оба задумались. Не знаю, о чём сейчас думал этот удивительный, таинственный человек, но мне вдруг вскинулась мысль: уж не дурачит ли меня этот капитан первого ранга, получивший вдруг от новой власти такие богатства?.. Он, конечно же, еврей, а всему миру известно: евреи большие пересмешники. Судьбе было угодно кинуть меня в молодом возрасте в газету «Известия». В журналистском коллективе было много евреев, — процентов восемьдесят-восемьдесят пять.

Папа Сталин трижды на моей памяти пытался потеснить сынов Израиля из печати, но они цепко держали в своих руках эту пятую власть, как называл печать Наполеон. И власть эта была посильнее всех остальных властей в государстве. Я помню, какая дубина была у меня в руках, когда я был собкором «Известий» по Южному Уралу, затем по Донбассу. Взмахну этой дубиной, то бишь катану статьёй или фельетоном, — и полетели головы любых начальников.

Но сейчас-то моя речь не об этом; сейчас я думаю о том, какие пересмешники были мои сослуживцы Евгений Кригер, Борис Галич, Самуил Аграновский, Абрам Браиловский. У каждого найдут слабость и смешную сторону; каждого осмеют, ославят.

Был у нас золотой человек, заместитель главного редактора Алексей Васильевич Гребнев — назвали его Тишайшим; был Николай Дмитриевич Шумилов, отсидевший по Ленинградскому делу в одиночной камере пять лет и разучившийся улыбаться, он у них вдруг становится Сеньором Помидором, а меня за то, что я уже тогда печатал книги и подвергался разносной критике от их братьев-евреев и, несмотря на это, упорно продолжал писать повести и рассказы, обозвали Ивашкой-Неваляшкой и Ванькой-Встанькой. Но, может быть, и он вот решил разыграть меня таким оригинальным и таинственным способом?..

Одним словом, чем больше я его слушал, тем мучительнее думал: что же это за экземпляр сидит передо мной и с таким жаром разворачивает патриотические мысли? Доведись послушать банкира евреям, они бы тотчас и назвали его фашистом. Но, может быть, он и не еврей совсем? Но тогда, каким же образом попали в его руки такие богатства?

И я невольно думал: а может, и бывают среди банкиров «краснокоричневые»? Был же у нас генерал Рохлин!.. И Борис Петрович Миронов, великий патриот России, каким-то чудодейственным способом сделался министром по печати в ельцинском правительстве. Но, может быть, и вот этот?.. И, наверное, ещё можно назвать несколько имён, но Рохлин же не был банкиром? Но тогда, кто же передо мной? И как же это я, профессиональный литератор, инженер человеческих душ, а никак не могу определить, что же это за фрукт, мой собеседник?..

Наум Гранский, развивая передо мной свои умозаключения, тоже, видимо, испытывал затруднения, и, может быть, даже он сожалел, что распахнул так широко свою смятённую душу; он всё чаще прерывал ход своих мыслей, устремлял свой взгляд в окно, из которого открывался весь тыловой двор банка, где собиралось всё больше людей, — тут появлялись и женщины, видимо, жёны дружинников, а может, в дружине банкира был и женский отряд. В дальнем углу в беседке колготилась стайка ребят школьного возраста; я смотрел на них и думал: «У него и ребята есть, и, наверное, девочки».

В северной столице, как и в Москве, пока ещё не очень заметно для глухого обывателя, но для людей наблюдательных, мыслящих зримо закипал котёл межнациональных отношений; люди на улицах, в парках всё чаще могли встретить белую девицу, гулявшую с негром, или женщину кавказского или восточного вида с детской коляской и со стайкой бежавших за нею ребятишек.

Русские люди останавливались, с любопытством разглядывали молодую женщину, имевшую так много детей. Русскую-то молодую мать можно увидеть только с одним ребёнком, ну редко-редко за ней бежал ещё и второй, а чтобы вот так — целая стайка! — такое мы видим только у людей восточных.

Ну, и конечно же, такие живые, всё чаще повторяющиеся «картинки» не могут не вызывать у русских людей грустных размышлений: мы-то убываем, а их становится всё больше.

Банкир вдруг заговорил:

— Рохлин совершил ошибку: вслух сказал о своих планах. Он хотя и генерал, но нарушил главное правило развязанной с нами войны: молчать о своих планах. Сила нашего врага и заключается в том, что они говорят одно, а делают другое. Нынешний враг ничего не говорит о войне. И вообще: он делает вид, что никакой войны он с нами не ведёт. Нынешний враг улыбается. Его главное оружие — ложь.

Недаром же нынешнюю войну называют информационной. А главный объект этой войны — молодёжь. Главный принцип — вывихнуть мозги, повернуть их задом наперёд. И так, чтобы человек смотрел на белое, а оно казалось ему чёрным, смотрит на чёрное, а оно кажется ему белым. В день по всем каналам по сто раз вам покажут бутылки пива с яркими наклейками и с ещё более яркими и даже могучими названиями: «Петровское», «Пугачёв», «Стенька Разин». И тут же: спортсмен-чемпион, популярный артист, заморское рок-поп диво.

Вроде бы и не сказали: пиво — это хорошо, больше пейте пива... А в перевёрнутом мозгу отложилось: пиво — это сила, это красота, это кайф. И молодёжь ходит по улицам и на глазах у всех пьёт пиво. И, конечно, зелёному недорослю и невдомёк, что его травят, что пиво изготовлено из эрзацпродукта, а чтобы этот недоросль и завтра потянулся к бутылке, в неё хитроумный хозяин пивного завода плеснул небольшую дозу наркотика.

Попил молодой человек такого зелья месяц-другой, и он уже раб, он пленный, лишившийся свободы. Отныне он не может жить без пива, а того не ведает, что пиво это и совсем не полезный продукт, а оружие массового уничтожения. Пьющий пиво через два-три года уже больной человек, у него гастрит, а может, и того похуже. Страна лишилась воина и работника.

Итак, информация. Враг запустил ложную информацию и ею, одной только ею, выкашивает наши ряды. Ныне русский народ теряет полтора миллиона человек в год, завтра эта цифра удвоится. Вот чего не понял генерал Рохлин. Не понял и тут же был сражён. А чтобы народ не искал виновника его гибели, вновь сработала ложная информация: в убийстве генерала обвинили его жену Тамару. Ложная информация! Главное и почти единственное оружие нашего врага в навязанной нам войне. Мы этим оружием не владеем и потому пока пятимся назад, несём одни потери.

Я слушал банкира с тем всепоглощающим вниманием, на которое способны лишь малые дети. И, должно быть, вид у меня был растерянный и глуповатый. Я заметил это по тому, как испуганно и проникновенно смотрел на меня Гранский. Очевидно, в моих растворённых настежь глазах он прочёл застывший мучительный вопрос: «Да кто же вы такой, господин банкир Наум Гранский? Уж не артист ли, источающий такие архипатриотические речи?..»

И Гранский точно услышал этот мой вопрос, отвернул взгляд к окну, тихо проговорил:

— Вы мне не верите. Это меня не смущает, мне многие не верят. Я — человек-загадка. В моей биографии много тайн. А ещё больше тайн в моём поведении, в стиле жизни. Когда я служил на флоте и командовал подводным атомным крейсером, и матросы и офицеры скоро меня признали своим. И никого не смущали мои кудри, мои чёрные, как ночь, глаза.

После демобилизации меня пригласил профессор, ставший хозяином нашего города, и предложил мне «карликовый», как он сказал, банк. Я не удивился. И тогда не удивился, когда он спросил: «Гранские — это что, из одесситов?» Я ответил: «Нет, мы из гомельских». И ещё я подмигнул ему так, как умеют это делать только евреи, и сказал: «Не беспокойтесь. По этой части... по нашей... по самой главной части — у меня всё в порядке».

И когда я уже взялся за ручку двери, чтобы покинуть его кабинет, он мне вдогонку сказал: «Вы мне нравитесь. Берите пока эти деньги, а я вам подкину ещё миллионов триста». Я спросил: «Долларов или рублей?..» Он сказал: «Долларов, конечно!..»

Профессора затем вытолкнул из кресла его же помощник, не такой кудрявый, но с тем же чесночным запашком. Он долго меня не замечал, но потом мне позвонила его жена. Сказала: «Я видела вас на приёме у турецкого консула. Вы ко мне не подошли, но ничего. Людей независимых и гордых я уважаю и на следующей неделе прикажу перевести в ваш банк четыреста миллионов долларов». И перевела.

Помолчав с минуту, он заключил:

— Вот так, дорогой Иван Владимирович. Что вы на это скажете?.. Надеюсь, вы одобряете мои гешефты? В моей личной охране пятьсот человек. И все они русские. Сегодня они вневедомственная охрана, а завтра — полк народного ополчения. Уже готовый. Отмобилизованный. Одна моя короткая команда — и он превращается в стальной кулак, готовый крушить любую силу. Ну, вот. А в ваших книгах я такой силы не нашёл. В жизни она есть, но вы её не увидели. Вы уж извините, я человек прямой и говорю, что думаю.

А теперь я бы хотел послушать и ваши суждения о современном моменте. Уверен: вы знаете много такого, о чём я и не догадываюсь. Ну, вот хотя бы и вопрос, который меня волнует и на который никто не даёт ответа: почему это так ведёт себя русский народ? Неужели он до сих пор не понял, что его убивают? Он что же, так глуп, что не может понять, что это за фрукты такие — Жириновский, Кох, Греф, Хакамада с чёрненьким мальчиком Немцовым? Да неужели он до сих пор не разглядел чудище всесветное Новодворскую? Что же с ним происходит, с этим хвалёным русским человеком? Да уж и в уме ли своём был Суворов, когда, опьянённый взятием Измаила, прокричал: «Я русский. Какой восторг!..»

Не сразу я ответил на вопросы человека, суть которого я до конца не понимал. Смотрел в окно, за которым вели свои хороводы стайки берёз и елей, и под их сенью собиралось всё больше молодых парней в полувоенной форме, — смотрел я на них и думал: вот если бы каждому из них дать задание сколотить пятёрку ребят, готовых в любой момент встать на защиту Отечества, тогда бы не полк получился, а целая дивизия.

Повернулся к собеседнику и посмотрел в его чёрные, пышущие огнём ненависти глаза. И сказал так:

— Сколько времени потребуется, чтобы вскипятить на газовой конфорке маленький чайничек?

— Пять минут. Ну, может, десять, — ответил банкир.

— Ну вот. А теперь поставьте на тот же огонёк стоведёрный бак.

Банкир откинулся на спинку кресла, сдвинул в раздумье брови. И проговорил тоном, в котором хоть и не было радости, но я услышал готовность ждать, когда вода в стоведёрном баке достигнет температуры кипения.

— М-да-а, пожалуй. Придётся подождать.

Он поднялся, подошёл к окну и вдруг заговорил другим голосом, в нём слышалось нетерпение бойца, которому надоело лежать в окопе и ждать сигнала к атаке. Потянувшись, он сказал:

— Боюсь, мои ребята не станут ждать. Я дал им команду: формировать пятёрки и в нужный момент поставить в строй не полк, а целую дивизию.

Я был поражён. Я только что подумал о пятёрках, а он уж давно придумал их и формировал из них ополчение. Да уж наяву ли я всё это вижу и слышу? Уж не Дмитрий ли Пожарский стоит передо мной и развивает планы освобождения России?..

Я спросил:

— Вы, что же, на Москву поведёте своё ополчение?

— Зачем нам идти на Москву. Ленинград — тоже столица России. И ещё неизвестно, какая столица важнее — старая или новая. Революция семнадцатого года здесь совершилась. Новая революция тоже совершится на берегах Невы. И я надеюсь, это будет бескровная революция.

Мы прощались. И он, провожая меня из банка, уже во дворе, сказал:

— Хотел бы напечатать одну из ваших книг в хорошем оформлении и большим тиражом. Вы не станете возражать?

— Нет, не стану.

— Спасибо. Гонорар я привезу вам на квартиру.

Расставались мы друзьями.

Месяц или два я не видел никого из моих новых приятелей, но однажды в церкви Дмитрия Салунского после службы подошёл к батюшке Георгию и попросил благословения. Батюшка привлёк к себе мою голову, прочитал короткую молитву и пригласил в недавно отстроенный возле церкви домик для священника на чашку чая.

Я давно знаком с отцом Георгием, который годится мне во внуки, он покупает мои книги и о каждой из них имеет своё, оригинальное и удивительно остроумное мнение. Недавно он позвонил мне домой и попросил принять его отца, профессора Педагогического университета, написавшего книгу на тему православного обучения и воспитания школьников. Профессор просил написать предисловие к его книге, и я охотно это сделал.

На пороге дома нас встретила матушка Елена. Целуя ей ручку и называя её матушкой, я едва скрывал улыбку, — так неестественно мне в моём возрасте называть матушкой эту совсем ещё молодую женщину: стройную, изящную, демонстративно красивую. Они с батюшкой поженились накануне рукоположения его в сан священника; и, может быть, отец Георгий ещё и повременил бы с женитьбой, но по законам церкви только женатому священнику могли доверить приход.

Пили чай, неспешно вели беседу. Я как бы невзначай заговорил о банкире Гранском, спросил батюшку, не посещает ли этот человек церковь. Отец Георгий ответил не сразу; подумав, почтительно назвал банкира по имени-отчеству, обвёл рукой стены гостиной, в которой мы сидели:

— А вот его щедрый дар нашей церкви. Наум Борисович наш благодетель. Он не только построил дом для священника, но и дал деньги на ремонт церкви, забор металлический на заводе заказал, и прочие дворовые постройки. Мы ему молитвенно благодарны.

Заговорила матушка Елена:

— Пригласил художника и обстановку, картины, вазы все обговорил с ним. Удивительный это человек! Недаром же он атомным подводным крейсером командовал.

У меня на языке вертелись слова: а будто бы и не русский, и банкир, а ведь известно, кому наши деньги новая власть отдала. Да расскажи я о таком человеке читателю, кто же мне поверит?..

Матушка Елена загадочно улыбалась, а отец Георгий дипломатично молчал; мне казалось, что он, как и я, тоже думал о таком феномене, но из деликатности не решался обсуждать эту тему. Но вот он заговорил с несвойственным его возрасту глубокомыслием:

— Понимаю вас, Иван Владимирович, понимаю. Я и сам долго затруднялся в объяснении такой несообразности с нашими привычными представлениями. Слышал краем уха, что банкиры щедро снабжают деньгами синагоги, субсидируют сектантов, и особенно Свидетелей Иеговы, но чтобы банкир исповедовал веру Православную и так щедро одарил церковь Христову!.. Мы однажды с ним вот так же за этим столом пили чай, и я, следуя урокам первосвятителей, заговорил с нашим благодетелем начистоту, как и подобает служителю церкви: «Простите меня великодушно, не хочу таить от вас смущений ума и сердца, хотел бы задать вопрос, чтобы с сознанием истины воздавать молитвы благодарности в ваш адрес: какого вы роду и племени человек? С виду будто бы и не русский, а с таким открытым сердцем и великой душой идёте к нам в православный храм? Что побуждает вас так щедро помогать чадам Христа и Отечества русского?..

Не сразу нарушил он молчание; видимо, нелегко дался ему этот наш разговор — отвечал он так:

— Понимаю вас, отец Георгий. Многих удивляют мои поступки. Мой близкий друг из евреев, которому нужен я, а он служит мне для связей с денежными людьми и миром банковским, — так он сказал: в тебе живут два человека. С виду ты наш, а душой тянешься к миру чужому и нам непонятному. Ты должен укрепиться на одном стуле, и тогда дела твои пойдут в два раза быстрее. Я ему ничего не сказал, а через несколько дней он вошёл весёлый и протянул мне иностранный паспорт, о котором я давно его просил. Я раскрыл его и увидел там своё новое имя: Наум Гранский. Спросил приятеля:

— Что это?

А он мне:

— Паспорт. Ты собирался в командировку в Израиль — вот тебе и паспорт подходящий.

Он сел в кресло и продолжал:

— И вообще: будь Наумом. И тогда двери к другим Наумам будешь открывать ногой, и всё, что надо, будет валиться тебе в руки.

Я не стал затевать с ним длинные дискуссии, положил паспорт в карман, а затем и другой паспорт, наш обычный, выписал на новое имя. Вот и вся моя история. И мой друг из евреев скоро удвоил, а затем и многократно увеличил мои капиталы. Однажды привёл ко мне даму — этакий одуванчик: дунь и упадёт. Мы вдвоём усадили её в кресло, а я подсел к ней, смотрю в её усталые, слезящиеся глаза и жду, что она мне скажет. И она сказала:

— Вы не поверите, но я — патриот России. Скоро упокоюсь и меня положат на Литераторских мостках. Не знаю, кто там лежит, но, наверное, Некрасов, Достоевский, а может, и сам Гоголь. И я буду там лежать. И хочу, чтоб ко мне тоже «не зарастала народная тропа». А для этого пусть мои деньги лежат в России. Вы не возражаете, если они будут лежать в России?.. Нет, ну хорошо. И если в вашем банке — тоже не возражаете?.. Но только вы мне скажите: у вас хорошие замки и надёжный сторож?..

— Вы не беспокойтесь: замки у нас надёжные, и сторожа по ночам не спят. А вы можете спать спокойно, но скажите, пожалуйста: какие же деньги вы хотите нам доверить?

— Какие деньги? Обыкновенные: в долларах и евро, но только не в рублях. А теперь вы хотите знать: сколько денег?.. Не так много, как имеет Абрамович, но больше, чем имеет Гусинский: миллиард и двести миллионов!

Я чуть не вскрикнул: миллиард! Но где же вы их взяли?.. Но, конечно, ничего подобного я этому засушенному листику не сказал, и даже руками не всплеснул, а подумал: Господи!.. Не дай чертенятам выхватить у меня из-под носа эту громаду плывущих ко мне денег. И Господь-Вседержитель услышал мою молитву. Хворая, теряющая силы старушка щёлкнула пальцами, подзывая к себе пришедших с ней двух юристов, взяла у них заранее заготовленные бумаги и подала мне.

А когда она удалилась, я спросил посредника: «Откуда у неё такие деньги?» И он сказал: «Один её сын сидел на нефтяной трубе, а другой на газовой, питающей весь Северо-Запад, но их, одного за другим, прикончили конкуренты. Деньги ей достались от сынов». Я заглянул в горящие нетерпением глаза моего друга-посредника, спросил: «Сколько тебе?» Он ответил: «Двести». «Двести»? «Да, двести». «Это много, но — оформляй документы».

У него в кармане уже лежали заготовленные бумаги на двести миллионов долларов. И он жестом императора Эфиопии подал мне эти бумаги.

Гранский помолчал, а потом тихо заметил:

— Вот что значит моё имя, и какую силу имеет мой посредник. Другой мой приятель — из той же среды, — продолжал рассказывать Гранский, — представил меня мадам Марусиной. Как великую тайну проговорил на ухо: я сделаю из тебя большого банкира. Ты будешь драть шкуру с клиентов, — ну, скажем, одиннадцать процентов годовых, а всего лишь один процент отстёгивать мне. Ну и, конечно, про мадам Марусину не забывай. Нарушение договора у нас карается смертью.

И свой рассказ Гранский заключил словами:

— Вначале я был назначен исполнительным директором Светлановского банка. Зарплату положили большую: в месяц я получал две тысячи своих прежних месячных окладов, то есть когда я был командиром крейсера. В это трудно поверить, но я говорю правду. Однажды я своё изумление выразил госпоже Марусиной, заглянувшей ко мне в банк посмотреть, как я тут управляюсь. Она ничтоже сумняшеся и совершенно спокойно проговорила: «Берите, когда дают, не то ваше место займёт другой и он уже смущаться не станет». Тогда-то я понял, насколько был прав Альфред Нобель, сказавший: «Демократия — это тирания подонков, оказавшихся у власти». С год я получал такую зарплату, а потом Марусина предложила мне приватизировать банк. Так я стал банкиром, то есть полным хозяином дома, где живёт дьявол.

Матушка Елена, дотоле молчавшая, вступила в наш разговор:

— Вы видели, как хорош собой Наум Гранский. Мужская красота бывает посильнее женской. Об этом много писал Мопассан. Госпожа Марусина тоже не уродлива, а в биологии существует закон: красота женская и красота мужская сливаются в единый заряд и порождают новую красоту. Посмотрите на царей и цариц; чаще всего, они красивы. Отсюда и принцы, и принцессы всегда прекрасны.

— Да ты к чему всё это клонишь? — повернулся к ней отец Георгий.

— А всё к тому же: бывшему подводнику помогает мадам Марусина. И сама в его банк деньги вкладывает. А денег у неё не меньше будет, чем у жены московского мэра; тут сотнями миллионов пахнет.

— Но откуда же у неё такие деньги? — спросил я матушку.

— Как откуда? А продовольственные магазины, самые большие в городе, сколько ей дают?.. А недавно турбинный завод купила, а шесть высотных домов построила!..

— Господи! — воскликнул батюшка. — Как много женщины знают!..

А матушка, поощрённая моим вниманием, продолжала:

— Госпожа Марусина хотя и питает слабость к деньгам, как все новые богатеи, но она русская и в ней совесть ещё не совсем уснула. Она часто ходит в Светлановский банк, видит там боевую дружину Гранского и будто бы даже денег для бывших моряков от своих щедрот отстёгивает. Кому-то она сказала: «Через два года война начнётся, так ребята эти мне защитой будут».

Я заметил:

— Война вроде бы уж идёт. Сам президент сказал, что она началась.

На что матушка возразила:

— Эта война с мифическими террористами, обыкновенных разбойников террористами обозвали, а через два года начнётся война с настоящими врагами России, — с теми, кто народ русский по миллиону в год вымаривает, заводы наши крушит, землю русскую и леса иностранцам продаёт. Вот когда с таким вражьём война начнётся, тут ополченцы Гранского и выйдут на поле боя.

— Ну, матушка Елена, стратег ты у меня. Тебе впору и самой ополчение создавать, но только денег у нас нет. Может, ты попросишь у госпожи Марусиной? Она, кстати, хотя и редко, но тоже заходит в нашу скромную обитель.

Матушка обратилась ко мне:

— Я в одной вашей книге про князя Багратиона читала, будто он, умирая на поле боя, племянника своего, молодого офицера, подозвал и сказал ему: «Будь русским». А племянничек-то у Багратиона, надо полагать, грузином родился; а как же это следует понимать: грузин и вдруг стань русским?

— А как Багратион?.. Родился грузином и жил в Грузии, а потом приехал в Россию и поступил на службу к царю русскому и служил ему верой и правдой. И не просто служил, а стал выдающимся героем русской истории, царь ему целую армию доверил, и он, командуя ею, снискал любовь русских солдат и умер у них на руках героем. Выходит, сердцем и душой он был с нами, духом стал русским. Такими же были датчанин Даль, поэт Жуковский, Альфред Нобель, — наконец, наш великий и горячо любимый всем славянским миром Гоголь.

Екатерина Вторая, наречённая великой, немкой родилась, и Сталин, вознёсший до небес державу русскую, тоже был нерусским. И сколько можно ещё других имён назвать, ликом на нас не похожих, а славу России умноживших! Наконец, и самый любимый святой на Руси Николай Чудотворец, не однажды помогавший русским людям в лихую годину — и он, как вам известно, епископом Мирликийским был. Думаю я, что ни кровь, ни обличье, а душа вам скажет, какого сорта человек, друг он вам или враг.

У меня на этот счёт есть ещё и своё добавление: русский человек, как никакой другой, силой духовного притяжения обладает; манит он к себе, привораживает. Оттого у нас под боком так много племён и наречий живёт, и все спокойны, все комфортно себя чувствуют. Русский человек и не обидит, не зашибёт, а ещё в трудный час и последним поделится, в опасную годину от врага защитит. Потому к нам и тянутся многие, и так тесно душой к нам прикипают.

Батюшка Георгий тоже о душе своё слово сказал:

— Вас банкир Гранский смутил; среди банкиров-то вроде и быть не может нашего человека, деньги-то новая власть все иудеям отдала. Но, оказывается, и тут исключение вышло, сработали законы, о которых вы только что говорили. Обличьем вроде бы не наш, а душой русский. Я хотя на свете и немного живу, а нет-нет, да встречу такого дивного человека. И приходит мне в голову такая мысль: душа она отдельно от тела живёт, она не переменчива, не подвержена таким метаморфозам, как её кафтан, коим является наше тело.

Тело можно орудием каким изувечить, оно может постареть, похудеть или пополнеть, — наконец, так измениться, что человека по прошествии двадцати-тридцати лет и узнать нельзя, а вот душа всегда держит свою первородную структуру. Ржа, конечно, и её точит; скажем, если с детских лет её рок-поп музыкой оглушать, или папиросой травить, пивом, вином заливать. Она в этом случае сильно страдает, и даже коробится, но в основе остаётся прежней.

Скажем, родился ты русским, русским и до старости лет останешься, а случись, еврей с твоим обличьем встретится, — бывают такие примеры, — тут уж от него подношения на ремонт церкви или на содержание матросов демобилизованных не будет. Деньги к рукам еврея накрепко прилипают и оторвать их никак нельзя. Вот потому русский в Православную церковь идёт, где людей учат добро вершить, верить во всё хорошее и за други своя быть готовым живот положить, а в религии иудаистской другие наставления от раввина идут, там иные нравы живут. Вот и выходит: человека по жизни душа незримая ведёт. Её хотя и не видно, но от неё все дела на свете происходят, она потому и живёт вечно, о ней и первая забота наша должна быть. Душу пуще тела беречь надо.

Радостно было на сердце, когда я расставался с батюшкой Георгием и матушкой Еленой, радостно оттого, что вот встретил я двух молодых людей, — совсем молодых, только начинавших свою жизнь, — а сколько мудрости на меня от них пролилось, каким великим добром, светом и живительной силой от них повеяло. И это был момент, когда во мне окончательно укрепилась мысль: нет, не погибнет мой родной и горячо любимый русский народ! Не погибнет он, коль всюду мне встречаются такие высокие, такие прекрасные и могучие духом люди.

Иван Владимирович Дроздов