Филимон и Антихрист

Занятый этими мыслями, не в силах оставаться с ними наедине, спросил Котина:

— Что бы вы предприняли, если бы имели мой импульсатор?

— Я бы стал Эдисон.

— Как Эдисон?

— А так — Эдисон, и не меньше. Вы ещё спрашиваете! Но вы мне прежде скажите, какой импульсатор? Такой, какой вы имеете сейчас — вон он, никому не нужный, стоит в мастерской и над ним вечно копается Краев, — или тот импульсатор, который все хотят иметь?

— Импульсатор настоящий, действующий — тот, что уже давал сверхтвёрдый сплав.

— Простите меня, Николай Авдеевич, но про тот импульсатор, что давал твёрдый сплав, все в институте говорят, что он не давал твёрдый сплав. Ну ладно, это между прочим. Отвечу на ваш вопрос: если бы я имел импульсатор, тот, что добавляет в металл прочность, я бы не сидел здесь.

— То есть как?

— А так! Я был бы даже не Эдисон, а Бог. И жил бы как все боги.

Филимонов улыбнулся, подумал: «Странная манера говорить. И такой человек пятнадцать лет был председателем месткома».

Котин, польщённый доверием, поспешил пояснить:

— Я бы стал большая знаменитость, получил кучу денег и плевал бы на Зяблика.

— Это — общее, а как бы вы действовали конкретно? Котин вспучил свои толстые губы, будто тянулся кого-то поцеловать. Вопрос его озадачил. И ответил не сразу.

— Я бы действовал иначе, чем вы. У меня на это своя тактика и свои возможности.

— То-то вот... возможности. А у меня этих возможностей нет. Я вынужден идти к моей родной советской власти, а власть — Зяблик, райком, — вот и неси к ним своё детище.

— К Зяблику? Ни в коем случае! Тогда автором прибора будет он, а не вы. И Галкин! И ещё кто-нибудь из министерства. Авторский коллектив! И вы в нём — седьмая спица в колесе. Ни чести, ни денег. О райкоме и говорить нечего — организация мифическая и существует лишь на бумаге. Слушайте меня, Николай Авдеевич! Дело вам говорю!

Филимонов похолодел, он в каждом слове Котина слышал правду, и она его страшила. Круг, замкнувшийся над ним, становился уже; Котин погасил последний луч надежды. И чтобы ещё как-то держаться на поверхности, Филимонов хватался за соломинку.

— Есть учёный совет, там решают большинством голосов.

— Ой, ой, Николай Авдеевич! Я маленький мальчик, сижу перед вами на парте, а вы мне читаете сказку про белого бычка. Учёный совет, большинством голосов, демократия! Слова они и остаются словами, а вся суть заключается в том, кто залез в этот самый учёный совет. Туда залез Зяблик, а он по-своему понимает демократию. Как вы не можете этого уяснить?.. Если надо решать все вопросы большинством голосов — хорошо, он принимает такую форму демократии, но большинство будет его, Зяблика, а не ваше. Ох-хо-хо, Николай Авдеевич, наивный вы человек! Люди остаются людьми, и никакие общественные системы их не меняют. Зяблик будет Зябликом в Америке, в Китае, на Мадагаскаре и при коммунизме, если коммунизм, конечно, когда-нибудь наступит.

И вы при всех режимах останетесь Филимоном, и где бы вы ни родились, и когда бы вы ни родились, вы бы делали свой прибор или что-нибудь другое — например, шкатулку из камня, часы из капо-корешка, баню походную, переносную — малую, как шапку, которую можно взять в охапку, — и потом, сделав редкую, чудесную, изумительную вещь, вы бы не знали, куда её определить, и непременно бы всё кончилось тем, что вещь ваша досталась другим — тем, которые знают ей цену. Да, да — каждому своё: одному — делать, другому — смотреть, изумляться, третий вокруг вас учинит шум, суету, замутит воду, и в мутной воде поймает карася. И ту самую вещь, которую вы сделали, — она тоже угодит в мутную воду, и он тоже её выловит. Да, таковы люди. У французов есть поговорка: «се ля ви» — такова жизнь.

— Вас послушать — страшно становится, — проговорил тихо Филимонов, подпадая под власть хотя и чужой, но неотразимой логики. Николай, конечно, мог бы возразить, мог бы выдвинуть свою систему взглядов, строй понятий, усвоенных со школьной скамьи, вычитанных в книгах, — понятий, ставших его сутью, мировоззрением, но сегодня ему не хотелось спорить, он ничего не станет опровергать, пусть Котин и дальше тянет нить разъедающих душу слов, он слышит в них отзвуки своих душевных страданий, они как ядовитый напиток: вначале утоляют жажду, а затем отравят. Говори, Котин, сегодня я расположен тебя слушать.

— Общественность! — воодушевлялся между тем Котин. — Вот она, ваша общественность — Шушуня! Идите к нему. Он защитит вас широкой грудью. Ха-ха!.. Да он за милость Зяблика, за один только ласковый взгляд не только вас — мать родную в грязь втопчет! Общественность! У меня, вы скажете, не было этой общественности, — где она теперь? Покажите, я очень хотел бы её видеть! Никто иной, как люди, мои сослуживцы, мои товарищи по труду должны заглянуть ко мне в душу, увидеть, что же там делается. Пусть душа моя грязная, пусть там поселились черти и устроили свой шабаш — пусть так, но должен же кто-нибудь из тех, с кем я прожил всю жизнь, заглянуть ко мне в душу!.. А вдруг моя душа невинная, вдруг там обиды, сомнения, — вдруг не я транжирил профсоюзные деньги, снабжал посторонних людей путёвками, а кто-то другой, более сильный, важный, — а я лишь был исполнителем, — я лишь слабый, больной, зависимый от кого-то человек!..

— У вас нашли золотые слитки.

— Ах, слитки! Вы их видели, вы их у меня искали эти самые слитки? А что если Зяблик, Дажин и мамаша Бэб... И ещё кто-то большой и сильный, кого никто не видит, — что если они преступники, а не я, не я — понимаете? Должен же кто-нибудь спросить меня и понять? Нет, меня никто не спросит. Вы сами сказали: и судить не станут. А я, может быть, и хотел бы суда — самого строгого, справедливого. А его нет, и не будет никогда, потому что природу человеческую переделать нельзя. Человек и через миллионы лет будет лениться и завидовать, любить своих детей больше, чем чужих, врать и предаваться сладострастию. А если он будет иным, он перестанет быть человеком и превратится в машину.

Котин взвихрил на столе бумаги и бросил их к стене. Глаза его налились чёрным огнём негодования. Николай, поднимаясь, тронул его за локоть, сказал:

— Успокойтесь. Я вас понимаю.

Котин обхватил руками голову, качался из стороны в сторону. Филимонов вышел в коридор, несколько раз прошёлся взад-вперёд, встретил Галкина, не взглянул на него и вернулся к себе.

— А я, Лев Дмитриевич, — заговорил, едва прикрыв за собой дверь, — импульсатор до ума довёл. Мой прибор откроет новую эру в науке о твёрдых сплавах!

Сказал громко, не боясь высокопарных слов и того, что собеседник обвинит его в нескромности. Котин сощурил свои чёрные, ещё не потухшие от нервного возбуждения глаза и будто бы приник к столу, словно известие о приборе навалилось ему на спину.

— И что же? — спросил тихо.

— А вот что мне делать?.. — Филимонов развёл руками.

— Кто-нибудь знает вашу новость?

— Никто! Вам я сказал первому.

— Хорошо. Спасибо. Но что же вы собираетесь делать?

— Пойду к министру — доложу лично.

— Глупость! К министру ходить не надо. Министр позвонит Зяблику, скажет: оформляйте, внедряйте. Нет, нет, — не делайте опрометчивых ходов. — И, немного подумав: — Я помню первый вариант импулъсатора — хорошая машинка, умненькая, но, если я не ошибаюсь, там нет измерителя интенсивности пучка электронов. Это так или я что-нибудь путаю?

— Да, такого измерителя нет и теперь.

— А вы мне скажите: он вам нужен, этот измеритель?

— Нужен, да где его взять?

Котин достал из-под стола портфель и долго там рылся. Отыскал страницу из технического журнала и подал Филимонову. Текста там не было, один чертеж: «К-16 — Регистратор интенсивности пучка электронов». Схема простая, приборчик миниатюрный. И стрелочка, и цифры... Словно на панельной доске автомобиля.

— Хорошо бы, конечно, — сказал, возвращая листок Котину, — но можно и без него.

— А вы пометьте в своей заявке: «Среди измерительных, контролирующих, регистрирующих приборов, которыми оснащается мой импульсатор, будет и регистратор пучка электронов "К-16"». Одна строчка. Больше ничего!

— Да зачем это вам?

— Ах, Николай Авдеевич! Вы же сказали: регистратор нужен. И хорошо. Делайте строчку.

— Ну ладно, положим, я впишу такие слова. А дальше что?

— Дальше всё пойдёт как по маслу; вы пишите строчку, а за мной всё остальное. Ваши интересы не страдают. Вы — автор, единственный, монопольный. Вы всё получаете. И все другие... — народ, государство. Они получают открытие. И все рады, и всем хорошо.

Филимонов в нерешительности пожал плечами; он снова начинал поддаваться логике котинских суждений.

— Положим, я готов вписать, но кто автор регистратора? Я должен всё указать, может быть, даже известить автора.

— Бог мой! Зачем?.. Регистратор существует сто лет! Неужели каждый, кто им пользовался, спрашивал разрешения?

— Да, да, я, кажется, того... перехватил. В самом деле, чертёж напечатан, — значит, прибор узаконен, существует. Ну, хорошо, я возьму регистратор и укажу в заявке.

— Слово джентльмена? Вы не обманете?..

— Как можно, Лев Дмитриевич!

— Хорошо, хорошо. Слово честного человека для меня закон. Вы меня поймите, — Котин придвинулся к Филимонову. — Упоминание регистратора будет приятно тому... Ну, кто будет двигать.

— Тут всё законно и всё честно. Я даже благодарю вас за идею. Регистратор нужен, он действительно нужен.

— Вот и отлично. Мы договорились, и Котин начинает вам помогать.

Он позвонил по телефону. Николай жадно ловил каждое его слово.

— Это Миша? Здравствуй, Миша! У меня к тебе дело: наш сотрудник, хороший человек Филимонов... так он изобрёл важную машинку. Он к тебе придёт, и ты ему помоги. Нет, никаких соавторов! Пусть он будет автор. Один. А?.. Нет, нет — так надо. Ну, хорошо. Вот умница. Надо, значит, надо. А?.. Тебя интересуют мои дела? Позвони мне домой, я тебе всё расскажу. Ну, бывай, Миша! Бывай, дорогой!

Котин положил трубку. Повернулся к Николаю, сказал:

— Ваше дело в шляпе. Считайте, что вы залезли на белую лошадь и плюёте на всех. На Зяблика — тоже.

Филимонов смотрел на него и не верил своим ушам. Некстати спросил:

— Кто он — этот Миша?

— Миша? О-о! Он — директор сауны.

— Сауны? Финской бани?

— Вы сейчас думаете, что мой Миша начальству спины трёт. Нет, ошибаетесь. Для такой работы там есть другие люди. Миша — нет, он спины тереть не станет. Это такой наш человек — он всё может! У него клиенты. Он знает к ним ходы. В нашей жизни это важно... знать ходы.

И в этих последних словах Котина звучала гордость за его хорошего приятеля, который знает ходы.

Поначалу Миша насторожил Николая и не понравился; по телефону, когда Филимонов позвонил ему, он говорил много и невразумительно.

— Вы — Филимонов? Тот самый... из «Котла»? Да, да, Котин звонил. Котин звонит часто, он любит задавать задачки. Ого, он на это мастер. Если у меня ночью спросят, что такое «Котёл», я могу рассказать любому. Можно подумать, я сто лет варюсь в вашем «Котле». Так что же вам от меня надо, молодой человек? Вы изобрели велосипед или порох? Что там у вас случилось? Расскажите мне толком, наконец!

— У меня прибор, — неуверенно и уже без надежды на успех начал Филимонов, — импулъсатор, он посылает импульсы электронов во время плавки металла и заданно изменяет структуру молекул...

— Ну ладно, ладно. Вы меня совсем запутаете. Я уже звонил куда следует и мне сказали: пусть ваш изобретатель сделает подробное описание, чертежи и составит заявку.

Тут последовала тирада во много раз длиннее первой. Миша говорил, что его никто не ценит, не понимает и не жалеет. Миша должен всё знать, всё уметь, а голова у него одна, и он вам никакой не волшебник.

Филимонов, теряя всё больше надежды на успех, слушал терпеливо, изумляясь способности человека говорить так много и попусту с незнакомым. Он звонил из своей комнаты. Котин всё слышал, и когда Николай положил трубку, Лев Дмитриевич, понимающе улыбнувшись, сказал:

— Миша такой. Заговорит.

И больше ни слова. И Филимонов не докучал расспросами. Достал старое описание прибора, отпечатал на машинке строчку о «К-16», заменил даты на чертежах и помчался по адресу, указанному Мишей. Это было высшее учреждение по авторским правам. Все документы сдал под расписку, заполнил анкеты, и девушка, принимавшая его, сказала:

— Ждите.

— Как долго?

— Не знаю, — пожала плечами. — Всяко бывает. Вашим прибором Александр Степанович интересовался. Держать, я думаю, не станут.

Ободрённый и окрылённый, Николай позвонил Ольге, пригласил её в ресторан пообедать.

— Плюньте на свою работу, — кричал в трубку, — неситесь на крыльях. Я вам сообщу такое... такое... Буду у памятника Ивану Фёдорову.

Ольга не заставила ждать, прибежала взволнованная, испуганная.

— Николай Авдеевич! Вы сегодня странный, я боюсь вас, говорите скорее!

— Нет, Ольга, не странный — я счастливый. Прибор нашёл, зависимость...

Ольга качнулась, выставила вперед руки, словно защищаясь от удара. Лицо покрылось бледностью, в глазах стоял испуг.

— Ты, верно, думаешь, я сошёл с ума. Не бойся, Оля, я здоров, я никогда не был так здоров, как сегодня. Я уже отнёс заявку и описание в комитет. Мне Котин помог.

— Котин? Почему Котин?

— А кто? Ты хотела, чтобы я пошёл с прибором к Зяблику? Нет уж, не дождётся Зяблик от меня поклона. Все мои документы приняли и обещали рассмотреть скоро, не тянуть.

— Нет, нет, — качала головой Ольга, всё ещё не придя в себя, — Котин — страшный человек. Да как вы могли, Николай Авдеевич! Котин уведёт ваш прибор за границу. Ну, оплошали вы, Николай Авдеевич! Надо поправлять дело.

— Не оплошал! Котин не продаст мой прибор, если бы и захотел — не сможет. Я для них Филимон, но не так прост Филимон, не прост! Да что же мы стоим тут? В ресторан! В самый дорогой, роскошный ресторан. Нет в мире людей богаче нас с тобой, Ольга!

В ресторане они сидели у окна и с высоты седьмого этажа смотрели на площадь Революции, на улицу Горького, — в неё, как в трубу, втягивались потоки автомобилей, пешеходов. Москва выглядела праздничной и нарядной, казалось, все знают об открытии Филимонова и радовались вместе с ним. Все радовались, кроме Ольги. Бледность не сходила с её лица, в глазах метался огонёк тревоги. Филимонов деловито объяснял:

— Не продадут и не украдут — ни то, ни другое сделать невозможно. И вот почему...

Он достал из кармана листок, исчерченный формулами, положил его перед Ольгой, ткнул пальцем:

— Видишь, — итоговая формула, сердце прибора, а ключик от сердца... Вот, смотри — разрыв в числах, пунктир, — недостаёт окончания формулы, завершающих чисел. Ключ к сердцу прибора будет лежать в кармане у двух человек. У меня и ещё у одного человека — самого верного, самого надежного.

— Кто ж он такой, этот верный ваш человек?

— Ты, Оля. Ты и есть тот самый верный и надёжный человек. У тебя в сумочке и будет лежать ключ к прибору.

— У меня?

— У тебя. Я так решил. Первые две цифры — номер моего дома, вторые две — дома напротив. Чётные цифры поставить в числитель, нечётные — в знаменатель.

Сказал это Филимонов и отвалился на спинку кресла. Ольга смотрела на него неотрывно. По выражению лица было трудно судить о впечатлении, произведённом на неё сообщением Николая. Только глубоко в глазах холодок смутной тревоги постепенно рассеивался и заменялся чувством любви и благодарности к Филимонову.

— Вы так решили, Николай Авдеевич?

— Я так решил.

Спасибо, — тихо произнесла Ольга и отвела глаза, в которых теперь светилась одна только едва сдерживаемая радость.

— Прекрасна была она в эту минуту. На юных пухлых щеках, то густо розовея, то становясь малиновым, играл румянец молодого волнения. Она, конечно, понимала всю важность момента, всю меру ответственности выпавшего на неё участия в деле. Понимала и то, что в руках своих держит ключи от большого, может быть, великого открытия. И, кроме чувства благодарности к Филимонову, в её сердце сейчас поднимались другие чувства, — прежде всего, вздыбилось, подступило к горлу желание поскорее утереть нос Галкину, объявившему о закрытии группы Импульса, Зяблику, Дажину, Маме Бэб — всем, кто не верил и смеялся, унижал, третировал Николая Авдеевича; это чувство было самым сильным и глубоким, — ничто не доставляло ей таких горьких мук, как насмешки над Николаем Авдеевичем, и не раз она, сжимая в бессильной злобе кулачки, хотела бы крикнуть: «Не смейте называть его Филимоном!».

— Я рада за вас, — проговорила она, наконец, не смея поднять глаза, стыдясь набегающих откуда-то предательских слёз. — Ах, если бы утвердили!

— Утвердят! Куда они денутся. Прибор-то есть. Я-то знаю, Оля, — прибор есть!

Он не мог скрыть приступа счастливого волнения; долгие дни крепился, молчал, даже от нее скрывал новость, о которой хотел бы кричать на весь свет; потребность говорить о приборе копилась, как вода перед запрудой, и теперь прорвалась на Ольгу; Николай говорил, смеялся — вёл себя и нескромно, и не очень умно с точки зрения здравых, рассудительных людей.

— Котин говорит, на Западе нам бы дали кучу денег. А у нас, в нашем родном отечестве, нам чего-нибудь причитается? Как думаешь, Ольга?

— Вы говорите: нам! Но ведь прибор сделали вы один.

— Да, верно, прибор был готов ещё до того, как создали группу, но все вы трудились, помогали доводить, ставили опыты. Авторство будет за мной, а вознаграждение...

— Не вздумайте этого делать! — Ольга выпрямилась, сжала кулачки до белизны в суставах.

— Вы действительно так просты, Николай Авдеевич, или вам не достаёт капельки здравого смысла и расчёта? Да стоит вам заикнуться о дележе вознаграждения, как тотчас, автоматически, встанет вопрос об авторстве. Галкин потребует доли. Зяблик — на правах руководителя института, — всё делается при его поддержке и по его идеям. И что же выйдет? Доктор наук Галкин, заместитель директора Зяблик, а вы — рядовой инженер. Каждый, читая подпись, про вас подумает: «И этот путается в ногах. Видно, и он что-нибудь приделал и приставил». Не смейте и думать! Вы ребёнок и вам требуется нянька. Я запрещаю вам, слышите!

Ольга, когда нужно было, умела быть строгой и жёсткой, — властная натура сжималась в пружину, била грозовым разрядом. Николай, чувствуя её правоту, не обижался, наоборот: изумлённый её натиском, открывал в ней новые черты характера, находил прекрасной и в гневе.

— Хорошо, хорошо — сдаюсь! Я сделаю так, как вы скажете, — переходил ни с того, ни с сего на «вы».

Находил глубокое удовлетворение в том, что во всём подчинялся ей, следовал за нею.

В институт пришли к концу дня и тут застали переполох. Котин, пуча сливовые глаза, объявил:

— Где вы пропадали? Десять раз был Зяблик с генералом, — вас ищут!

И схватился за трубку телефона, но Ольга его удержала.

— Не надо, я позвоню сама.

Не успела набрать номер, как влетел Галкин.

— О-о! Слава Богу! Николай Авдеевич, пойдёмте наверх. Вас ищут. О приборе доложили министру, он — выше, такой шум поднялся! О, Господи, да что вы медлите!

Котин, в душе считавший себя виновником сделавшегося движения — и был недалёк от правды, — косил на Филимонова глаз, как бы говорил: «Иди, иди — пришёл твой час!» И Ольга нетерпеливым взглядом как бы понукала его, а Николай, словно на него нашла дрёма, вяло складывал в стол бумажки, не торопился. Он понимал, что час его наступил и в эту торжественную минуту своей жизни не хотел суетиться. Впрочем, он и в обычное время был таков, и, казалось, ничто не могло его вывести из состояния естественного для него, вложенного в него свыше покоя и деловой озабоченности.

В комнату метеором ворвался Зяблик, с ним — генерал. Зяблик кивнул Ольге — на Котина не взглянул! — схватил Филимонова за руку. Тот вежливо отстранился. Тогда Зяблик кивнул Ольге и Котину:

— Выйдите.

Николай сказал Ольге:

— Вы, Оля, останьтесь.

Зяблик шагнул к Филимонову:

— Заявку на прибор вы куда сдали? В Комитет? Странно! Институт, знаете ли...

Ольга перебила Зяблика:

— Институт мешал нам. Всегда мешал!

Зяблик посерел, Ольгу не удостоил взглядом, он в эту минуту готов был испепелить её. Проговорил тихо, с едва скрываемым негодованием:

— Разговор официальный, может быть, мы его, Николай Авдеевич, перенесём в мой кабинет?

— Отчего же? — сделал наивные глаза Филимонов; он, кажется, не играл никакой роли, был самим собой. — Оля правду говорит, я с ней во всём согласен. Вот Галкин, а вслед за ним и вы, верно, уже закрыли группу. Так чего же обижаться? Она правду говорит.

К Филимонову подвинулся генерал:

— Нас интересует, Николай Авдеевич, побочный эффект действия прибора: верно ли, что поток электронов, направляемый им, способен вызывать пожар в радиоустановках?

— Да, эффект такой и в прошлый раз был показан. Но дальность действия невелика. Обольщаться не следует.

— Дальность можно увеличить, — заговорила Ольга, — там есть резервы. Нужны энергетические установки... и, наконец, время и возможности дополнительных исследований.

— Так, так, — подтвердил Филимонов, — мы вместе с ней занимались побочным эффектом, она знает.

Филимонов умышленно придавал вес словам Ольги, он хотел и дальше вести все дела по прибору в её присутствии.

Котин без разрешения вошел в комнату, сделал знак рукой: «Извините, пожалуйста» и долго рылся в ящике своего стола, утесняя Зяблика и как бы не обращая на него внимания. Зяблик и без того выказывавший всякие знаки неудовольствия и нетерпения, завертел гривастой головой, кинул взгляд на Галкина, — тот нервничал ещё сильнее, усиленно теребил жидкую чёлку волос на лысеющем лбу, — оба они как по команде встали, Зяблик сказал:

— Извините, генерал. И — к Филимонову:

— Учёный совет собрался. Прошу, пожалуйста.

Учёный совет не имел кворума, но это не смутило Зяблика, он предоставил слово Галкину, и тот стал нетвёрдо зачитывать наспех заготовленный текст о «завершении сектором работ по созданию импульсного прибора, помогающего формировать сетку молекул в жидком металле в заданном направлении».

Филимонов слушал и ушам не верил: и принцип действия прибора, и его технические данные характеризовались не так, как у него, — иначе, по-новому, приблизительно и неточно. Имя Галкина трижды упоминалось в записке — «руководитель сектора Василий Васильевич Галкин», — и Зяблик так же упоминался трижды — в роли научного руководителя институтской программы.

Николай все чаще поглядывал на дверь: не войдёт ли Ольга? Но Ольгу не пригласили, сама же она следовать за ним постеснялась. А Галкин читал и читал, и Филимонову становилось ясно: Зяблик хочет выдать прибор как работу институтскую, а себя, Галкина и ещё кого-то примазать к славе создателей. Филимонов возмущался, всплёскивал руками и то откидывался на спинку стула, то низко склонялся над столом, но сказать чего-нибудь в свою защиту не решался.

Смолчал он и после того, как Галкин завершил свой монолог такими словами: «Работы по прибору велись ускоренными темпами, в них, кроме группы основных авторов, принимали участие все звенья института, особенно теоретические и опытно-экспериментальные, коллектив института создание импульсатора посвящает юбилею...»

Филимонов не разобрал, какому юбилею посвящает институт его импульсатор, только понял, что имя его произнеслосъ только однажды — в ряду других имён — и что прибор, в муках рождённое детище его, ему уже не принадлежит. В первую минуту мысль об этом его поразила, но, придя в свою комнату и взглянув в глаза Ольги, улыбнулся, — луч света вновь упал на его душу; жизнь продолжается.

— А что, Оля! — заговорил с напускной весёлостью, — импульсатор пойдёт в дело. Будет служить людям.

— Зяблик начал шумиху, — тихо, будто бы сам себе сказал вошедший Котин. — Я знаю Зяблика: теперь уши всем прожужжит о приборе, припишет ему такие свойства... А кстати, что он там говорил на совете?

— Говорил, что импульсатор создал институт, а он — руководитель института и что в институте есть сектор, и руководит сектором Галкин.

— Позвольте, но зачем же вы слушали эту болтовню? — подступилась к Николаю Ольга. — Вы ушли бы! Хлопнули бы дверью!

Филимонов пожал плечами: в самом деле, кто мешал ему выйти, оставить их в дураках?

— Всё равно, Оля, — махнул рукой Филимонов. — Зяблик остаётся Зябликом. Он любит шум, суету и во всём ищет только одну возможность: прославлять и возвышать себя. Но на этот раз...

Филимонов, ища поддержки, повернулся в сторону, где стоял Котин, но того уже в комнате не было.

Три дня институт жил в какой-то прострации и неопределённости. Начальство, вдруг наехавшее по случаю импульсатора, исчезло и больше не появлялось. Все ждали важных решений, а их не было. О Котине все позабыли, а он, между прочим, тоже не приходил на работу. Но вот однажды он зашёл к себе в комнату и на Филимонова, поднявшемуся ему навстречу, кинул быстрый отрешённый взгляд.

— Здравствуйте! — буркнул холодно и проследовал к своему столу. С минуту сидел молча, оставляя Филимонова в полном замешательстве, но затем достал из кармана газету, протянул соседу.

Жирной красной чертой в ней была обведена статья «У колыбели звёздного вещества». Рассказывалось об открытии в институте «Титан», об импульсаторе. «...Эффект обещает быть грандиозным. Учёные подошли к черте, за которой следует эпоха сверхтвёрдых материалов».

Фамилии своей Филимонов не видел. И вдруг где-то в средине: «Инженер Филимонов Николай Авдеевич, создавший импульсатор, и кандидат технических наук Котин Лев Дмитриевич — творец регистратора интенсивности пучка электронов, уже многие годы состоявшего на службе народного хозяйства, могут рассчитывать на благодарную признательность своих соотечественников, а также и всех людей земного шара».

— Позвольте, что же это? — повернулся к Котину Филимонов.

— Чем вы недовольны? Здесь что-нибудь не так? — проговорил Котин ледяным, почти презрительным тоном. При этом он с силой толкнул ящик стола, поднялся и направился к двери. И уже на пороге, принимая позу непонятого, но гордого сознанием своей правоты человека, проговорил:

— Вы, наверное, полагаете, мой регистратор — приборчик так себе, пустяковый, вы могли бы обойтись и без него. Может быть. Но тут важно другое: всё написанное — правда. Вы создали импульсатор, я — регистратор. И что написано пером — не вырубишь топором. Я застолбил ваше авторство, и своё — тоже.

* * *

Остались ещё и в наше время забытые Богом уголки природы. Не коснулась их железная рука цивилизации, обошёл стороной человек. В такой уголок залетел вертолёт с бригадой учёных. И, может быть, академик Буранов, опираясь на плечо сопровождавшей его Дарьи Петровны, первым из людей ступил на песчаный жёлтый пятачок на берегу Аральского моря — и, как только открыл дверцу вертолёта, подивился искусству пилота, так ловко сумевшему среди нагромождения камней приземлиться на ровную площадку и удержать машину под сильными ударами ветра.

Море злилось и швыряло на камни волны. Разбиваясь ещё вдалеке от берега, они устремляли к людям пенистые рукава жёлто-зелёной воды, но, достигнув кромки земли, покорно сникали у ног людей и возвращались в море присмиревшие.

С помощью двух инженеров Филимонов вынес из вертолёта тяжёлые ящики с энергетической установкой, взвалил на плечи треногу, выбрал площадку между камнями и там стал устанавливать сооружение, похожее на каркас палатки.

Здесь, на берегу пустынного моря, вдали от населённых пунктов и любопытных глаз, начиналось второе испытание импульсатора; вернее сказать, проверялась в деле побочная способность прибора, его свойство разрушать и воспламенять радиоустройства на расстоянии. Эта удивительная, почти фантастическая «профессия» импульсатора, созданного для изменения сетки молекул в расплавленных фракциях полиметаллических соединений, была случайно обнаружена во время испытаний прибора под Москвой на металлургическом заводе. Там рядом с плавильным агрегатом, мигая сигнальными огнями, работали радио и телеприёмник. В момент, когда Филимонов, нацелив прибор в расплавленную массу металла, включил его, радио и телеприёмник загорелись. При этом раздался треск, похожий на небольшой взрыв.

...Ольга, бывшая в группе учёных, и вездесущий Зяблик устраивали поблизости на камне раскладное креслице для руководителя испытаний академика Буранова. Старик недомогал, боялся простуды и на испытания поехал только потому, что действия прибора в так называемых «естественных условиях» пожелал видеть глава правительства Алексей Николаевич. Врач категорически запрещал, пугал воспалением лёгких, но Дарья Петровна взяла на себя все хлопоты о престарелом учёном.

Буранов сидел на креслице и смотрел в небо.

— Вы куда смотрите? — выступил из-за камня Зяблик. — На север надо смотреть, на север.

— А?.. На север? Конечно, они полетят с севера. Мы тоже летели с севера.

Александр Иванович то говорил чётко, внятно, то бормотал под нос, сникал. Он покорно позволял Ольге ухаживать за собой, и взгляд его, как это бывает у глубоких стариков, временами тускнел, затухал, но вот где-то недалеко раздался голос Зяблика: что-то недоброе, нетерпеливое и насмешливое послышалось в его словах; старик приподнял голову, взор оживился интересом к окружающему.

— Пойдите к вертолёту! — сказал академик Зяблику. — Там помогайте, там.

Прибор установлен. Подключён электродвигатель. Передвижная электростанция уместилась в три ящика, каждый из которых могут нести два человека. И сам прибор с треногой весит сто килограммов — тоже под силу двум здоровым парням!

У Николая чешутся руки, — хоть на секунду бы включить импульсатор, услышать знакомый треск внутри фильеры, венчик голубого свечения на выходе. Но дьявольский луч без нужды не пустишь, — вдруг в воздухе самолет или в невидимой морской дали теплоход, — случится непоправимое. Они потому и избрали такой пустынный уголок для испытаний.

Всё приготовил Николай Филимонов, всё настроил. Ассистенты его и помощники удалились к вертолёту. Стоят в нетерпеливом ожидании. Буранов, усевшись на высоком камне, сидит недвижно, наверное, дремлет. Ольга смотрит то на море, где должен появиться катер, назначенный к испытанию, то в небо — вот-вот из-за нависших над морем туч вынырнет правительственный вертолёт, и на нем сам Алексей Николаевич.

Непривычен для Ольги вид импульсатора, укреплённого на штативе; аппарат вскинул к волнам ствол-фильеру, склонил набок голову — слушает шум моря, как бы желая спросить: чего хотят от него люди? Зачем его сюда привезли?

Филимонов волновался. К прибору подойдёт — вновь сомнения заскребут душу. Ну как не достанет импульсатор до катера, не учинит порухи установленным на нём радио- и электронным аппаратам — самым разным, от карманного до стационарных?

Был один слабый пункт у прибора: застопорила дальность действия. Километровой кое-как достигнуть удалось, а дальше не шла. И как ни бился Филимонов — не давалась. Путь удачи лежал в пучине математических тайн, в дебрях, куда он не знал хода. Удастся ли проторить дорожку — не знал Филимонов, не ведал. Труд предстоящий не страшил, но неизвестность омрачала. Занозой сидело в мозгу сомнение: продерётся ли к цели? А если нет? Километр — это, конечно, кое-что, но — мало.

— Летит! Алексей Николаевич летит! Ольга схватила за руку, тянет Николая.

— И вам встречать надо. Представьтесь Алексею Николаевичу.

И на ходу, захлёбываясь от восторга, сшибаясь под вихрем, поднятым падающим с неба огромным сверкающим вертолётом, Ольга успевает прокричать Николаю на ухо:

— Судьба ваша летит. Судьба!

Алексей Николаевич, невысокий, сутуловатый, в сопровождении трёх генералов осторожно сошёл по металлической лестнице, оглядел встречающих. Буранова узнал, подал руку. Рядом с академиком, и даже впереди, находился Зяблик, — чёртом подлетел к главе правительства, тряс руку, спрашивал фамильярно, будто они — товарищи:

— Как долетели? Не шумно ли на вертолёте?

— Ничего, ничего... спасибо, — еле слышно бормотал Алексей Николаевич, отстраняясь от Зяблика, как он только что отстранялся от пахнущей бензином струи воздуха. И думал с тревогой: «Кто он такой? Много тут людей, много».

Алексей Николаевич боялся лишних глаз, его тревожил каждый незнакомый человек. Но Зяблик не торопился выпускать руку высокого человека, поворачивался к нему всем корпусом, продолжал говорить:

— Мы все очень беспокоились...

И Алексей Николаевич, видимо, начинавший терять терпение, отнял руку, повернулся к Буранову:

— Где Филимонов?

— Я здесь, Алексей Николаевич.

— Ах, вот вы! — здравствуйте, Николай Авдеевич! — и, удерживая руку Филимонова в своей руке, повёл изобретателя в сторонку. — Ну, что ваш прибор?.. Буранов звонил мне, — да, ваш импульсатор — молодчина, вот если бы и туда... — он показал в сторону моря, —...и дальше бы. Тогда бы ни ракет не надо, ни снарядов, а этим лучиком... Ж-жик!

— У нас всё готово. Ждём катер.

— Сейчас начнём. Да вы поздоровайтесь с военными, — вон их сколько со мной налетело!

С важными чинами Николай поздоровался сдержанно, — грозный вид военных подлил ему страха, голову прострелила мысль: «Заинтересовались!» И другая мысль тут же выпрыгнула: «Если подведёт прибор, вот конфуз выйдет!»

У одного генерала звёзды на золотом погоне теснились густым рядком, — он хоть и моложе выглядел своих товарищей, но был, видимо, старшим; с Алексеем Николаевичем держался просто, не сгибая перед ним своей молодой стройной фигуры. Пожимая руку Николая, взглянул в глаза дружески, с чувством почтительного уважения. И назвал себя:

— Иван Васильевич. Рад познакомиться.

Николай заметил: чем выше люди, тем они проще.

«Вот сработает прибор, тогда и вовсе, — он тёплым взором оглядывал военных и Председателя Совета Министров, — кончатся мои мытарства. С Ольгой взглядами встретились; она шла рядом и неотрывно смотрела на него. Ольга всё понимала. Сердце её гулко стучало от радостных предчувствий.

Но вот Алексей Николаевич увидел Ольгу. Оторопел от неожиданности. Руки развёл:

— Оля! Оленька!

Он бывал у них в доме, Ольгу знал с детства.

— Ты-то как тут?

Схватил её за руки, привлёк как родную.

— А я... ассистент. С прибором работаю.

— Вот новость! Ну, я рад, очень рад. Ну-ну, Оленька! Показывайте свою игрушку.

В пасмурном небе, в тучах, раздался мощный гул реактивных двигателей. И почти в тот же момент над морем, в километре от берега, повис чёрный брюхатый вертолёт с красными звёздами на боку. Он быстро снижался. И когда колёса его стали касаться волн, под брюхом раскрылись дверки и в тот же миг из чрева показался катер. Волна на минуту скрыла его, потом все увидели небольшой катерок, раскачивающийся на воде. Рядом с ним из чрева вертолёта опустился другой катерок — поменьше. Вертолёт улетел, а на большом катере вскоре заработал двигатель. И так, с работающим двигателем, встал он на якорь. Матросы покинули его и на малом катерке поплыли к берегу. Капитан доложил главе правительства:

— Катер к испытанию готов. Двигатель и моторы задействованы, радиосредства включены.

У него в руках был свёрток; Алексей Николаевич тронул сверток, спросил:

— Схема аппаратуры, установленной на катере?

Капитан кивнул.

— Велено передать в руки руководителю испытаний.

Председатель показал на Филимонова:

— Ему отдайте.

Николай развернул схему и ахнул: каких там устройств не было — от миниатюрного радиопередатчика до крупной судовой радиостанции! В особом отсеке в металлических шкафах располагались компьютеры.

Буранов подозвал Николая, сказал на ухо: «Не торопитесь. Пусть уедут». И показал на маленький катерок, увозивший с собой всех лишних людей, — среди них был и Зяблик, и заместитель министра Бурлак. В трёх-четырех километрах от места испытания над маленьким катером завис грузовой вертолет, принял людей на борт. И когда вертолёт скрылся из глаз, Алексей Николаевич сказал:

— Теперь можно начинать.

Ольга стояла справа от прибора, Филимонов — слева; он повернул выключатель, и синеватый луч застрекотал у среза фильеры. Прошло несколько минут, катер стоял невредимым, импульсы прибора нащупывали жертву.

Наводку проводила Ольга. В наводке скрывалась ещё одна слабость прибора, — импульс должен прямым попаданием коснуться магнитного поля радиоаппарата. Попробуй, нащупай его!

Филимонов терял надежду, которую он лелеял втайне от всех, даже от Ольги, — импульсатор с новыми параметрами, введёнными в него, должен поражать не только радиоаппараты, но и электрические двигатели. Но нет, расчёты не подтверждались, сердце Филимонова сжималось от горестной досады.

И вдруг над катером, над его носовой частью, поднялся белый столбик, раздался взрыв — рвущий ушные перепонки хлопок. И тут же на месте белого столбика вспыхнул огонь. И тишина наступила мгновенно. А катер... Он покачивался на волнах моря и был целёхонек, только шума моторов на нём уже не было. И огонь охватывал носовую часть.

Алексей Николаевич и генералы, и даже академик Буранов, который во время подготовки к взрыву поднялся с креслица, спустился на дно луговины, — все вышли из-за укрытия, заспешили к лодке. И уже в лодке, направляясь к катеру, Алексей Николаевич обнял за плечи Филимонова.

— Вот и инженер Гарин у нас появился. Алексей Толстой написал сказку, а вы её реальностью обернули.

— Дальность, дальность хорошо бы иметь, — важно заметил генерал с густым рядком звёзд на погонах.

— Ну, ну, — заторопились, — осадил их Алексей Николаевич. — Вам бы сразу... чтобы за всю вашу артиллерию работал.

Раздирающая душу картина открылась членам комиссии на катере. Все слабые постройки снесены, в палубной части, там, где находилась рубка радиста и работал электрический мотор, зияла рваная рана. Металл потрескался, изо всех щелей трюма струился чёрный удушливый дым. Пожар охватил весь катер.

Генерал с густыми рядами звёзд выгреб лодку из дымной полосы, поднял над водой вёсла, вопросительно смотрел то на Алексея Николаевича, то на изобретателя.

— Взрыв? О взрыве мне ничего не говорили? — обратил вопрос ко всем сразу.

Филимонов улыбнулся. Сказал:

— Боялся ошибиться, никому не говорил. Кажется, импульсатор не только зажигает радиоаппараты. Если к нему подключить энергетические установки, он даст пучок, способный взорвать электрические двигатели. Вон видите... Они не просто загорелись, а взорвались. Очевидно, импульсатор, повышая температуру внутри обмотки, приводит работающий на больших оборотах двигатель к механическому катаклизму.

— Хорошо! Ну, хорошо! — потирал руки Алексей Николаевич.

Посеревшее от времени и забот лицо Председателя оживилось, в небольших глазах блеснул огонёк задора.

— Это вам подарок, — повернулся он к генералам.

— Волшебник он, ваш изобретатель!

— Почему мой? — изумился Алексей Николаевич. Но тотчас закивал головой: — Да, да — мой. Хотел бы я иметь такого сына. Ну, ничего, достаточно уже и того, что такого сына имеет наша Родина.

Эти слова были сказаны на берегу, и сцену наблюдала Ольга. Она влюблённо смотрела на Филимонова, и по щекам, зардевшимся от волнения, катились слёзы.