Филимон и Антихрист

Глава четвёртая

Москва вступила в эпоху новой тревожной жизни. В Кремле буйствовал своенравный царь-государь с плебейским именем Никита. При нём считали, что министерства лежат бревном на пути технического прогресса. В бесчисленных апартаментах бесчисленных контор воцарилась холодящая душу тревога. Сотни, тысячи людей почувствовали себя, как в коляске, летящей с горы без лошадей и кучера.

На ветру перемен слетали вывески трестов, бюро, институтов, трещали хребты важных начальников, лишались насиженных мест инспекторы, ревизоры, агенты — массы людей попадали в жернова перестройки, кончали одну жизнь, начинали другую. Газеты печатали статьи с цифрами бездельников, окопавшихся в институтах, научных центрах, назначались комиссии, перетряхивались штаты в райкомах, райисполкомах. Одни министерства упразднялись, другие сливались. На приветствие «Салют!» балагуры отвечали: сольют, сольют. Потом вдруг реформы притормозилисъ.

Столичная жизнь вновь вступала в прежние берега. В этой обстановке Зяблик, чуть было попритихший, снова вздыбил шерсть, развил новую инициативу. Вновь менялось имя института. У входа появилась интригующая вывеска: «"Титан" — институт сверхтвёрдых сплавов». И казалось сотрудникам, что их дом-утюг ещё выше вознёс голову над Москвой-рекой. Выстоял он под ударом лихолетья, ещё живее закипел в нём людской муравейник. Ярко загорелась над институтом счастливая звезда: «импульсатор Филимонова».

О результатах испытаний ходили фантастические слухи. Сам Филимонов не вылезал из своей стальной совершенно секретной комнаты; в коридорах его и Ольгу не поймать — проносились метеорами и на все вопросы отвечали: «Хорошо прошли испытания».

Буранов и Зяблик точно в землю провалились. Уж не арестовали ли их? Но нет, Зяблика видели в министерстве, при встрече с приятелями он махал руками: «Ничего не спрашивайте, не надо меня ни о чём спрашивать!» И делал вид, что страшно торопится. Атмосфера таинственности возвышала и его, кто-то пустил слух, что в числе авторов прибора будет стоять и имя Зяблика.

Исчезновение Буранова — его, говорят, и дома нет, и в больнице он не лежит, — таинственная беготня по министерским коридорам его первого заместителя Зяблика, слухи-утки, летавшие в воздухе, распаляли фантазию институтских, не было в громадном здании уголка, где бы ни возникали новости, одна нелепее другой.

С опасностями свыклись. И никто не придал значения команде, раздавшейся однажды утром: «Начальников отделов, лабораторий и всех докторов наук, член-корров — "свистать" наверх, в конференц-зал».

В директорском кресле сидел заместитель министра по науке и новой технике Бурлак, справа от него — старший научный сотрудник Филимонов, слева — академик Буранов. Зяблика не было за красным столом. Такого не помнят!

Академик не смотрел на входивших, не отвечал на приветствия — свесил над столом отяжелевшую голову. Поблизости, в первом ряду кресел, сидела Дарья Петровна — его неизменная спутница.

Ким Захарович Бурлак поднял руку, приглашая ко вниманию; он сидел в высоком, специально изготовленном для директора кресле — сидел вальяжно, полуразвалясь; светлый костюм, пёстрый галстук, две волны крашеных тёмных волос скрадывали преклонный возраст — он ещё вполне сходил за крепкого мужчину, немного усталого, обременённого грузом государственных забот, но сохранившего интерес к жизни.

— Прошу внимания, товарищи! Я не могу говорить громко. У меня есть сообщение, позвольте зачитать.

Не поднимаясь, а лишь придав позе деловой характер, заместитель министра стал читать:

«Институт твёрдых сплавов за сорок лет своего существования решил ряд научных проблем, оказавших воздействие на многие отрасли народного хозяйства. Отсюда вышли учёные, составившие ядро отечественной школы специалистов по твёрдым сплавам. Ныне в стране успешно функционирует целая сеть научных центров, создающих новые виды твёрдых материалов, изучающих структуру атомных соединений и кристаллов. Научные центры находятся в городах с сильно развитой металлургической промышленностью, они имеют под рукой базу, благоприятные условия для экспериментов. Именно это обстоятельство послужило причиной крупных открытий, успешных решений фундаментальных проблем, сделанных в последнее время в периферийных центрах. Учитывая это, Коллегия министерства сочла возможным сосредоточить в других институтах программу исследований по твёрдым сплавам, а "Титану" поручить заказ большой государственной важности, выполнение которого отныне явится вашим главным делом. Речь идёт об аппарате Филимонова. Коллегия приняла решение назначить директором института доктора технических наук, академика Филимонова Николая Авдеевича.

— Академика? — раздалось из зала.

— Да, имею удовольствие сообщить: ввиду особой важности открытия товарища Филимонова, ему в порядке исключения, без защиты диссертации, присвоены одновременно учёная степень доктора физико-математических наук и на общем собрании Академии Наук он единогласно избран академиком.

В заключение позвольте поблагодарить Александра Ивановича Буранова за многолетнюю плодотворную работу на посту директора института. Коллегия министерства выносит ему благодарность и награждает ценным подарком.

Скорбный вздох исторгнулся в зале. Так внезапный порыв ветра взрывает тишину, проносится над заснувшей рекой, шевелит окаменевшую крону деревьев. И, вспугнутая внезапным вздохом, дёрнулась белая голова Буранова, — распрямил плечи академик, приподнял над столом грузное, одряхлевшее тело. В щелочках оплывших глаз блеснул огонёк былой силы.

— Логика жизни, — заговорил он властным, чуть дрожащим голосом, — предполагает начало и конец; я подошёл к своей черте; мне нелегко, но я сохраняю твёрдость. Не всех товарищей, стоявших у колыбели «Котла», я вижу здесь, но многие достижения в области науки о твёрдых сплавах достигнуты их умом и их волей. Многое тут сделано их руками.

Академик оглядел простенки, в которых висели портреты основателей «Котла», и все в зале также окинули взглядом знакомые лица подвижников.

— Мы были преданы делу, — продолжал Буранов, — мы отдавали ему все силы. И если мы ещё не все свои замыслы осуществили, в том нет вины: человек, как и металл, имеет свой запас прочности, срок службы.

Буранов закашлялся, Дарья Петровна поднесла воду и таблетки. Но академик мягко отстранил её. Тронул за плечо Филимонова, продолжал хрипловатым севшим голосом:

— Иной преемник моих дел представлялся мне и всем вам, коллеги и друзья. Николай Авдеевич — человек в научных сферах неизвестный и, да простят меня товарищи из министерства, не сведущ в делах института. Но жизнь любит парадоксы. И, хотя парадоксы нередко возникают как следствия трагических ошибок, мы будем верить — на этот раз ошибки не произошло.

Академику стоило больших усилий договорить речь; при последних словах он осел, уронил голову на грудь — затрясся в глухих рыданиях. Дарья Петровна повела его к боковой двери.

Филимонов, оставшийся один на один с переполненным залом, перехватив десятки пронзительных, затаивших тревогу глаз, сказал просто, по-домашнему:

— Доверие, оказанное мне, я постараюсь оправдать делами. Рассчитываю на вашу солидарность и поддержку. Одно могу сказать определённо: всякий, кто стремится принести пользу науке и народу, найдёт во мне верного союзника.

Зяблик и при новом директоре был неотлучен, голосом вкрадчивым, певуче-женственным говорил: «Для вас теперь главное — не погрязнуть в административной суете, не утонуть в текучке». И плотно закрывал за собой дверь кабинета, вёл Филимонова в потайную комнату, оборудованную срочно для секретной работы. Дверь в неё находилась в углу кабинета, заподлицо вписывалась в стену; Зяблик указывал линию, по которой должен подходить хозяин — дверь тогда бесшумно открывалась и так же тихо закрывалась, едва хозяин входил в комнату. Окна здесь с двух сторон заделаны стальной решёткой.

У дальней стены — громадный стол с атлантами на тумбах, а за ним полки и на них модели металлургических машин, агрегатов, отдельные детали и слитки, слитки. Мир «Титана», его вчерашний день и день завтрашний!

У Филимонова забита голова расчётами, — где бы ни был, что бы ни делал, а мозг считает, ищет ходы, варианты — работает. Поднял голову — Зяблик стоит. «Начальник!» — мелькнуло в голове. И хотел подняться, место уступить, но вспомнил: «Я же директор!» В такие минуты думал с досадой: «Какой я директор! Голова не тем занята».

Спросил строго:

— Вам чего, Артур Михайлович?

Про себя решил: «Не нужен мне бурановский угодник, другой заместитель будет».

Мысль ясная, сразу же после назначения пришла в голову, но с переменами не торопился. Успеется, незачем горячку пороть, думал Николай. Да и нет пока подходящей замены.

Но что это? Зяблик кинул портфель на край стола, склонился к Филимонову. Дышит в самое ухо, лист бумаги берёт, чертит перед носом директора.

— Вариант первый, Николай Авдеевич. Я был в министерстве, там свои люди, во всем идут навстречу — любая просьба, все заявки — извольте, пожалуйста! Вот варианты.

— Какие варианты?

Зяблик распрямился, обидчиво поджал губы. Левый глаз конвульсивно сощурился, правый тревожно распахнулся — знак сильного нервного возбуждения.

— Николай Авдеевич! — проговорил дрогнувшим от обиды голосом. — Если я вам не нужен, вы так и скажите. Найду место. Министр без дела не оставит. Однако умейте уважать человека, который ради вас же старается. Десятки инстанций, лиц — всех обошёл, квартиру выбивал.

— Благодарю вас, но я не просил.

В голосе директора прозвучала нотка вины, и она не ускользнула от слуха Зяблика, — ему была брошена нить, он ухватился за конец её, продолжал:

— Я ваш заместитель, у меня по институту дел невпроворот, но вы учёный, вам недосуг заниматься бытом. А быт, сами знаете, — квартира, дача. Вам теперь положено.

«Квартира? — думал между тем Филимонов. — Да, да, — разумеется. Я теперь директор, мне по штату, по положению, по каким-нибудь неписаным законам причитается. Я не знаю этих законов, а он знает. Там «свои люди». У него везде "свои люди"».

— Хорошо, хорошо, квартира мне нужна — хватит, помотался за город, но я вас не просил, — продолжал Николай с твёрдостью в голосе.

— У меня, наконец, есть обязанности, — с явной досадой проговорил Зяблик, — и я привык выполнять их без напоминаний. Мне странно слышать от вас нотации. Дело так хорошо устроилось, — вот они, два варианта. Посмотрите, пожалуйста, и я удалюсь. Могу и совсем покинуть институт!

Зяблик подвинул к Филимонову два листа, на них изображались планы квартир. Николай то на первый план взгляд скосит, то на второй. На первом изображались пять комнат, лоджия, просторный, в три метра шириной, коридор. «Зачем мне такая, — подумал Филимонов и почувствовал стыд за одну только возможность занять одному большую квартиру. — Незачем она мне».

Он резко двинул листок в сторону, сосредоточился на втором варианте. А тут и того больше — пять, шесть… семь комнат. Две лоджии, два туалета, и даже входа в квартиру два — с площадки одного подъезда и другого. Поднял недоумённый взгляд на Зяблика: тот сидел прямо, гордо откинув голову, и сиял, именно сиял, потому что и в позе его, и в жёлтых подрагивающих глазах светилось торжество, сознание силы своей и власти.

— Мне такая? — спросил Николай,

— Вам.

— Зачем?

Зяблик поднялся и в негодовании заходил по комнате.

— Вам не нравится? — склонился он над планом.

— Нравится. Но я одинок, зачем мне такая площадь? И потом два входа, два туалета, — бывают разве и такие квартиры?

Зяблик засиял, замотал головой; на сытом румяном лице разлилась улыбка, и маленькие глазки совсем утонули в жирных складках, одни желтые полоски блестели победно.

— Бывают, Николай Авдеевич, ещё и не такие бывают: два этажа, бассейн. А что? И бассейн! Разве бассейн — это так уж плохо? Вы, верно, полагаете, что, как прежде, принадлежите сами себе и вольны устраивать собственную жизнь по своему вкусу? А честь науки, престиж государства — о них бы тоже стоило подумать.

— При чём тут престиж государства? — дрогнул голос Филимонова.

— Завтра приедет делегация иностранных учёных, — где вы её примете? Учёный с мировым именем, академик! Тут, знаете, понимать надо!

Зяблик кончиком пальца тронул план семикомнатной квартиры. Не давал передышки молодому директору:

— Много — не мало, Николай Авдеевич, и два входа не помешают. Сегодня вы — один, завтра — семья. Сегодня мир в семье, завтра бои местного значения — вы в одну дверь, жена в другую. Наконец, учёный вы — дай Бог каждому. Имя расти будет, до небес подниматься. Большому кораблю — большое плавание.

Пробегал взглядом квадраты комнат: восемнадцать метров, сорок — наверное, гостиная. Полезная площадь сто пятьдесят метров! Двинул по стеклу лист с планом:

— Нет, Артур Михайлович, не подходит мне такая квартира, жить в ней не сумею, не так, знаете, воспитан.

И встал, давая понять, что разговор окончен, кинул на Зяблика жёсткий быстрый взгляд — решил тут же кончить дело с заместителем.

— Нам с вами, Артур Михайлович, придётся расстаться. Сожалею, но интересы дела...

Сжался от этих слов вчерашний некоронованный хозяин института, но здравого смысла не потерял. Решил обороняться.

— Позвольте, я в институте много лет, мне Александр Иванович доверял.

— Вам Александр Иванович доверял, а у меня вот список лиц, кто может войти в эту вот мою рабочую комнату. Вас в этом списке нет. Пишите заявление, не то я вас уволю по другой статье.

Зяблик отступил назад, опустился в кресло. Раскрыл старый, набитый до краёв портфель и долго рылся в нём, растерянно потряхивая головой, улыбаясь и пожимая то одним плечом, то другим. Он при этом и говорил что-то, но смысла его слов Николай не мог постичь. Зяблик был не тот, каким его всегда видел Филимонов, он обмяк, скис. Так, наверное, замирает автомобиль, из которого вдруг в один момент выльется бензин, вода и масло; так детская игрушка, развинченная шалуном, сиротливо валяется в углу.

«Не упал бы, — думал Николай. — Упадёт, забьётся в падучей».

Но нет, Зяблик оживился, сказал:

— Я тут всё налаживал. Я и Александр Иванович.

Новый директор поднялся из-за стола, с силой провел кулаком по взвизгнувшему стеклу.

— Пишите заявление! — повторил глухим, сиплым голосом.

И Зяблик сдался, трясущейся рукой вынул из кармана ручку, написал заявление. И ручку положил на лист, на то место, где ломкими буквами вывел подпись: «Зяблик». И, не взглянув на Филимонова, пошёл к выходу. По ковру шёл мелким нескорым шагом, вся его фигура выражала покорность, смирение, — он как-то печально выгнул спину, опустил голову, и портфель тяжело висел в руке.

Филимонов смотрел ему вслед и не мог поверить: Зяблика ли видит или кого другого? Чувство жалости, простого человеческого участия шевельнулось в сердце Николая. Все обиды в одно мгновение перегорели, и на их пепелище теплилась жалость, чувство, так знакомое русскому сердцу. И ещё думал Николай, глядя вслед уходящему Зяблику: «Он с квартирой ко мне, а я...»

Зяблик в дверях замешкался, рука с портфелем зацепилась за ручку — с трудом выдрался из кабинета.

Был момент, когда Филимонов хотел окликнуть, сказать: «Ладно, работайте пока», но скрепил сердце, преодолел минутную жалость. И на углу заявления поставил резолюцию: «Просьбу удовлетворить». В тот же день был подписан приказ об увольнении Зяблика по собственному желанию.

Бурлак позвонил Филимонову и заговорил с ним с благодушной шутливостью, извиняя неопытность молодого директора:

— Мы несколько удивлены вашей резвостью. Ну, этим — приказом об увольнении.

— Кто это «мы», Ким Захарович? Говорите яснее.

— Мы — это я, министр, его замы.

— Прошу передать министру и его замам: впредь я не намерен давать вам отчёт в каждом случае новых назначений и смещений сотрудников. Что же касается вас лично, Ким Захарович, прошу не утруждать себя заботами об институте. У нас с вами отношения давние, их история и характер не могут быть основой для плодотворного сотрудничества. Ясность в отношениях всегда предпочитал любой лицемерной канители.

Бурлак, видимо, оглушённый натиском Филимонова, не сразу нашёлся с ответом. Николай положил трубку.

Вскоре из канцелярии министра позвонили в институт и сообщили: приказ об увольнении Зяблика опротестовал юрист. Нельзя увольнять больного человека. Оказалось, со дня назначения нового директора Зяблик таскал в кармане больничный лист — на случай внезапного приказа об увольнении.

По кабинетам министерства и института поползли слухи о бессердечии нового директора, о его неопытности и чересчур скорых решениях. Человек, давший повод слухам, собирался в больницу. Дарье Петровне и Буранову говорил: «Заболел я. Кажется, всерьёз и надолго».

Артур Михайлович слёг в больницу. Лежит в палате один, у изголовья сестра бессменно дежурит — газеты больному читает, телевизор включает, лекарства подносит. Больница особая, для людей важных, сановных. Когда телефон в палате зазвонит, сестра удаляется. Не любит Зяблик при свидетелях по телефону говорить.

Перед обходом врача Артур Михайлович на спину ложится. Голову запрокинет и в потолок смотрит. Спазмы сосудов головного мозга у него — от чрезмерных умственных нагрузок болезнь такая развилась. Чуть перетрудится Зяблик или волнения на службе — в больницу ложится; тут и палата наготове, и врачи знакомые, и сёстры. В лесу больница расположена. Добрые люди Лесную больницу придумали — в ней и отдохнёшь, и подлечишься. Зяблик и в санаторий едет неохотно, ему бы в Лесную лучше; в ней и дважды в году, и трижды полежать можно.

В Зябликовой палате часто звонит телефон, сестре то и дело выходить приходится. Беседует Зяблик с дружками подолгу. И меньше всего о болезни, а всё о делах институтских. Вот говорит кому-то:

— Пусть знают: не держусь, не плачу, — была бы шея... Зяблик всем нужен.

Кидает настороженный взгляд на дверь, прикрывает ладонью трубку:

— Бурлака на пенсию? Кто «Титан» курировать будет? Неизвестно? О-о!..

Внезапная новость подкашивает Зяблика. Рвётся важная нить с министерством. Зяблик клонится к подушке, тяжело дышит. А трубку не бросает: дружок-приятель, видно, его утешает, подбадривает.

Потихоньку Зяблик вновь поднимает голову, разговаривается. Но до конца прийти в себя не может. Положив трубку, долго лежит недвижно. Голова его теперь запрокинута не нарочно, глаза остекленело уставились в потолок.

Сестра вошла в палату, испуганно смотрит на больного:

— Что с вами? Вам плохо?

Второй день начался веселее. Всё больше друзей узнают телефон Зяблика — звонят, звонят. И Артур приободрился; от звонка к звонку всё больше набирает сил, взгляд твёрже, смелее. Уже первый звонок вернул его к жизни.

— Зяблик! Ты нас удивил своим глупым поступком — подал заявление об уходе. Люди из твоего института пришли ко мне — на них лица нет. Ты их напугал до смерти. А я что могу поделать? Я решил, что ты сумасшедший. Да, да — так поступают только сумасшедшие.

Артур долго не может сообразить, кто с ним говорит. Возмущает нагловатый тон, бесцеремонность выражений. Отвечать не торопится; знает: говорит важный человек. Из своих, близких, но... важный. Слушал. А «важный» продолжал:

— Ты забыл, в какой мы живём стране. В советской, друг мой, советской. И живём не как-нибудь, а по законам конституции. У нас права, записанные в конституции. Мы равные среди равных, свободные среди свободных, — свободные! Как же ты забыл об этом? Трусишка ты, Зяблик, паникёр!

Вспомнил Артур, вспомнил! Маленький этакий человечишко, а держится Наполеоном. Неведома его должность, но знает Зяблик: руки у него длинные, при желании из воды вытащит, а придёшься не по нраву — раздавит, как червяка. Однако Зяблик и своё самолюбие имеет. Сказал в трубку:

— Заявление — пустой звук, я в кармане больничный имел. Директор совершил глупость, мне того и нужно было. Пусть в институте говорят больше; от этих разговоров Филимон в глазах людей падает, а я поднимаюсь. Зяблик знает, что ему нужно делать!

Оба помолчали. И было это молчание значительным. И Зяблик, и тот... Важный обдумывали дальнейшие ходы. Важный понимал: Зяблик — красный угол, убери его, и «Титан» рухнет, уплывёт из рук; в институт медведь нечёсаный забрёл. Свои порядки заведёт. Как допустить такое?

— У меня в министерстве свой человек, — терпеливо объяснял Зяблик, — заявление пошло к нему в руки.

— Министерство — море, океан, — стоял на своём Важный, — туда текут реки бумаг. Твоя бумага могла изменить направление, попасть на стол другому человеку — что тогда? А? Нет, Зяблик, ты эти шуточки брось. Свою судьбу держи в собственных руках. Как это у них говорят: на Бога надейся и тогда сам не оплошаешь.

Зяблика возмутила наглая болтовня Важного, он с раздражением сказал:

— Я вас понял, что я должен делать? Ответ последовал немедленно:

— Ничего. Лежите. Долго лежите. Я позвоню Бурлаку, он пока на работе; пусть «похоронит» заявление. Вы потом напишете другое — о переводе. И не директору, а министру. И будет сделан слух: вас назначают директором другого института. А Филимон будет просить: останься Зяблик. Вы упираетесь, а вас просят, — а? Хороший получится спектакль! Вас просят долго. Наконец, вы соглашаетесь. А люди? Они качают головой и говорят: «Вы посмотрите, какой важный человек, наш Зяблик! Министерство за него горой стоит. Филимонов тоже будет так думать. Не сразу, но... смирится. Мы так сделаем. Нам будет жена министра помогать, Вера Семёновна. А пока пусть на арену выйдет Пап. Он явится к «нечесаному» с ордером на квартиру. И предложит ему другие свои услуги.

«Нечёсаным» Важный окрестил Филимонова, ему нравилось так называть нового директора — «нечёсаный».

Артур Михайлович кладёт трубку, а голос Важного ещё долго сладкой музыкой звучит в ушах. Голос, подавший надежду, осветивший путь.

Бурлак после разговора с Филимоновым примолк, затаился. Он вообще не выносил шума. Чуть где зарождается конфликт — поднимает руки. На его спокойном, всегда улыбающемся лице изображён призыв: «Тише, братцы, зачем нам шум?» Здесь же гроза обрушилась на его голову. Он замолчал и тотчас же запустил в обращение слушок: Бурлак собирается на пенсию. Дунул в ушко человечку, способному тут же сообщить новость Филимонову. «Пусть успокоится, — думал Бурлак. — Он хоть и медведь, а лежачего топтать не станет».

Знал Бурлак и о том, что в дело Зяблика вмешался Важный, Тактика Важного — поднимать шум, звонить тому, другому, всё изображать в чёрных красках: мол, теснят, съедают, гонят, ущемляют права человека. Важный — мотор, пружина. Его оружие — телефон: большое дело — много звонков, малое дело — мало звонков. При особой нужде, однако, он и письмо сочинит, и десятки подписей соберёт; в другой раз миссию составит, с челобитной группу праведников в казённый дом поведёт. Газеты, радио у него под руками.

Важный — это один канал, одно колесо сложного механизма; другой — Вера Семёновна, жена министра. Она на правах равного члена, «родной сестры», входит в тайный, мало кому ведомый «Дамский клуб», куда, кстати, ещё в начале двадцатых годов вошла могущественная матрона с планетарными связями — Мама Бэб; но верховной матронессой Клуба, восседающей в незримом золотом кресле под самыми звёздами, является лучезарная и богоносная Розалия Генриховна.

Её как будто бы в природе и нет совсем, и мало кто её видел в глаза, и уж совсем никто не слышал её речей, и даже голоса, но она есть. И если уж дело совсем сложное, к ней постучатся; она в защиту пострадавшего поднимет забугорные «голоса». И тогда загалдят специалисты по русскому вопросу, комментаторы, консультанты.

Много и других механизмов создано для защиты Бурлака и Зяблика, нам же достаточно упомянуть лишь эти, чтобы показать сложность ситуации, в которую попал наш незадачливый Филимон. Да он и глазом не успеет моргнуть, как окажется в ловушке Зяблика и забьётся, зажужжит, точно муха в тенетах паука.

Впрочем, подождём делать выводы. Злоключения Филимона входят в ту стадию, где кто-то кого-то должен побеждать, а кто-то вынужден разделить горькую участь поверженных.

Таланты Зяблика велики и мало кому ведомы; он стратег, он гений, и сейчас, стоя посреди больничной палаты, скрестив руки на груди, он, подобно Наполеону, мысленно оглядывал ряды своей армии, фронт людей, к которым Артур Зяблик принадлежал, которые в железное кольцо спаялись. Чуть одного заденешь — всё кольцо гремит и колеблется, и шум такой над землёй идёт, будто сто тысяч водородных бомб взорвались.

В исподнем белье важно шествует он по палате, а то остановится у окна и долго стоит в позе полководца. Не страшен ему ни чёрт, ни дьявол, ни новый директор института Филимонов. Жизнь со своим горячим пульсом ворвалась в палату Зяблика. Филимонов разгром учинил в институте: многие темы закрыл, людей разогнал. Звонки, звонки, звонки. Папы звонили. И мамы:

— Что там происходит, товарищ Зяблик? А министерство куда смотрит? Наш Вадик пришёл — лица не нём нет! Ни проверки, ни комиссии, шлея попала под хвост директору. У нас, наконец, советское государство! Конституция! Мы в суд подадим.

Зяблик не оправдывал Филимонова, но и не чернил шефа. Сохранял деликатность; тон солидный, государственный:

— Особо важный заказ дан институту. Филимонов — автор открытия, «Титан» на него работает. Суда над ним нет.

Понимал: Филимонов получил право на реорганизацию, его такими уколами не возьмёшь.

Папы замолкали. Мамы становились тише, но ворчать продолжали. Прикидывали и заключали: сынка обратно не втолкнёшь, а Зяблик пригодится. Расставались друзьями.

Месяц пробыл в больнице — мало! На волю вышел, но больничный таскал в кармане — благо, врачи свои. К медведю не приближался, задерёт. Чинил завалы, расставлял капканы. Ходил по комнате квартиры Буранова в тёплом халате, повязку шёлковую на шее поправлял.

Дарья Петровна, пряча лицо, улыбалась. Повадки Зяблика знала наперечёт. Он теперь надолго больным притворится. Хлопотала возле него Дашенька, а сама стальной пружиной сжалась. Мысленно прикинула: пора приспела и тебе в дамки прыгнуть, а не то момент упустишь.

Академик лежал с тяжёлым приступом головных болей, — спазм сосудов головного мозга был нешуточный! По утрам просил газеты, журналы «Огонёк» и «Здоровье», читать пытался, но тотчас глаза отводил в сторону. Пододвигал транзистор — и музыка иголками вонзалась в мозг, пекла голову. Не оживлялся и при появлении Дарьи Петровны. Не спрашивал ни о чём. Институт оторвали от сердца, рана кровоточила.

Острые чуткие взоры кидала на него украдкой Дашенька. Сколько протянет? Жила как на вокзале, квартира казалась чужой и временной. Библиотека завещана институту, вещи, мебель ничего не стоят; автомобиль и дачу, хоть отписал в завещании, но Зяблик заронил сомнение, — дескать, дача институту принадлежит. И квартира тоже. Умри завтра академик, и Дарья Петровна вместе со своим мужем поедет на край Москвы, в Тёплый стан, — там у них на пятом этаже в коммунальной квартире жалкая комнатёнка.

Стройный план действий составился в голове Дарьи Петровны: упредить манёвры Зяблика, вырвать инициативу. И как истый стратег, приступила к его выполнению.

Нигде не обучалась военному искусству, но ведала: чтобы победить врага, надо знать его замыслы. В мягких тапочках, шёлковом халатике неслышно плавала по квартире. А Зяблик — даром, что больной! — туалет тщательно наводит, песенки ровно кот мурлычет. Дашенька всему объяснения ищет. «Ждёт кого-то, пёс шелудивый! Не иначе — женщину!»

Чаю свежего заварит, кофе со сливками соорудит; чаю академику подаст, кофе Зяблику на письменный стол снесёт — и тоже песенку мурлычет, новостишку походя обронит. С одного угла кресла зайдёт, с другого и низко наклонится к Зяблику, облако французских духов распустит.

Мысль работала быстро, сердце жаждало мести. «Погоди, чёрт вонючий! Ты у меня иные песни запоёшь!» Телефонные разговоры слушала. Зяблик говорил подолгу; болтлив он, времени не ценит. Говорил с Папом и Галкиным. То они звонят, то сам им позвонит. «Ого-о! Вот они, главные твои подручные!»

— Прекрати операцию! — глухо, прикрыв рот рукой, говорил Папу. И взглядом тревожным стрелял на дверь библиотеки: не слышит ли Дарья? Она стояла у двери, смотрела из затемнённого угла в щели и всё видела и слышала. — Медведя усыплять надо, а ты дразнишь. Уймись на время, отступи! Нас с тобой нет. Придумай что-нибудь потоньше.

Мягкие тапочки скользнули между книжных полок — Дарьи след простыл. «Операция! Что он там ещё затеял?!» В библиотеке Зяблик появился. Вздохнул облегчённо — не слушала Дарья!

Звонил Галкину. И вновь Дарья стояла тенью в углу.

— Парамонов письмо прислал, а вчера — телеграмма из Душанбе: умер Парамонов, упал при спуске с горы, лёгкие отбил и почки. Метод разработал, плавку с импульсатором Филимонова. Статью написал. Просит соавтором числить Ольгу, она ему ход математический подсказала. Тут премией государственной пахнет. Хорошо бы тебя подставить вместо Ольги. Почерк Парамонова знаешь? Ты, говорят, почерк чужой подделывать мастер!

Не дослушала Дарья Петровна, скользнула прочь из библиотеки. И на кухне у окна несколько минут стояла, пот с лица вытирала, в горячечном трансе шептала: «Ну, мерзавец! Ну, подлец! И какая только мать на свет такого народила!» И хоть внутри всё кипело от возмущения, но в вихрях святого гнева волны радости разливались, «Поймала на крючок! Крепко посадила!» И сжимала пальцы в кулаки, повторяла: «Вот где ты у меня теперь, голубчик! Вот где!»

Она ещё не знала, как распорядится тайной, оказавшейся у неё в руках, но твёрдо верила: Зяблик у неё в кармане, она теперь что захочет, то с ним и сделает. Лишь бы Галкин клюнул — согласился бы подставить себя вместо Ольги. Вот тогда бы я их зацепила!

Кстати, что за фрукт этот Галкин? Надо с ним покороче сойтись. И с Ольгой, и с Филимоновым. С этим труднее — говорят, норовист и в одночасье большим человеком сделался, а и к нему ход найти нужно. Домой пригласить, пусть библиотекой пользуется.

Нетерпение подхлёстывало мысли. Вдруг как Галкин не пойдёт на аферу? И тут же: пойдёт! Видимо, тот ещё голубчик. Зяблик не играет вслепую. Если бьёт по банку — промаха не будет.

И пошла Дарья Петровна к себе в спаленку, и закрылась на ключ. В маленьком блокноте, что среди духов и пудры хранился, всё услышанное буквочками и значками, одной только ей понятными, записала. И хотела бы в конце приписать: вот ловушечка, в которую я тебя, милый Зяблик, с превеликим удовольствием загоняю. Но от излияния такой откровенности умная женщина воздержалась.

Филимонов, сев в кресло и увидев перед собой папку с документами, пригласил секретаршу.

— Академик Буранов подписывал такие документы?

— Да, подписывал, когда бывал здоров.

Николай с пристрастием оглядел секретаршу: что за человек, стоит ли оставлять её своей ближайшей сотрудницей? И тут же к нему пришло решение, одно из важных в цепи его новых директорских обязанностей: технических сотрудников не трогать, пусть все остаются на своих местах.

— А если болел?

— Их подписывали заместители — Зяблик и Дажин.

Попросил позвать к себе члена-корреспондента Академии наук Федя.

Федь держался независимо, даже как будто бравировал бросавшейся всем в глаза чертой своего характера. Он был прям, худ, один глаз имел стеклянный, говорил резко, с подчёркнутой прямотой, отдававшей грубоватостью. Протянул руку Филимонову, сказал:

— Вас теперь одолевает сонм подхалимов — я бы не хотел множить их число. И всё-таки скажу: искренне рад вашему назначению.

— Спасибо. Вы как полагаете, справлюсь я с этой должностью?

— Нет, не справитесь! Запутают мерзавцы вроде Зяблика и Дажина. Гоните их в шею — мой вам совет. — Николай улыбнулся, но промолчал.

— Да вы садитесь. Я хочу с вами посоветоваться.

— Чем могу быть полезен?

— Интересует ваш взгляд на слабые места в деятельности института. Вы человек прямой, зоркий...

Запнулся Филимонов на слове «зоркий» — неудачно выразился; и Федь, стрельнув на директора единственным, небесным глазом, поморщился, словно от зубной боли.

Сказал — ножом отрезал:

— В кормушку институт превратили! Из двенадцати лабораторий — три-четыре по-серьёзному работают, остальные суетятся, мельтешат, а толку с гулькин нос.

— Невесёлая статистика! Но сейчас я хотел бы сделать вам предложение — стать первым заместителем директора института.

— Благодарю за честь, но вынужден отказаться. Наукой занят, некогда!

— А я? Разве я не занят наукой? Сами же говорите: кормушка!

— Дело — да, жалко. Разве что на время могу согласиться. Не оставляя лаборатории. Два часа в день — на административные занятия. Вечером, когда мозг устанет. Павлов, кажется, говорил: лучший вид отдыха — перемена занятий. Разве что.. год-другой поработаю.

Филимонов пригласил секретаршу с бумагами, передал Федю папку. Сказал:

— Посмотрите. Мы потом каждую важную бумагу вместе обсудим. Не хотелось бы отстраняться даже от малых дел, но боюсь дров наломать. Пока будем решать вместе.

Слышало сердце: горячо будет решать вопросы Федь, но верил в его ум и мудрость. Он порой может сказать неприятные вещи, но это-то как раз и нужно.

Директор проводил Федя в кабинет Зяблика, вручил ему ключи. Позвал секретаршу.

Продиктовал приказ и тут же его подписал. Постоял с минуту возле секретарши, сказал:

— Пишите второй приказ.

И продиктовал:

«Проектно-конструкторский отдел и все цеха, лаборатории, мастерские объединить в производственно-экспериментальный сектор. Товарищу Галкину в пятидневный срок разработать штаты нового сектора и представить план перевода всех работ на исследования по программе импульсатора. При составлении новых штатов и планов руководствоваться принципом строжайшей экономии государственных средств».

Подписал и этот приказ. И сказал:

— Я буду работать, телефон не соединяйте — ни с кем! А посетители пусть оставляют мне записочки: кто они, что им нужно, телефон или адрес. Просить об этом каждого, кто бы ни пришёл. И извиняйтесь от моего имени, говорите, что занят, работаю, но что не оставлю без внимания ни одну просьбу. Принимать будем раз в неделю, день назначу позже. Сотрудников моей группы впускать в любой день, но — после обеда. Таков будет наш порядок, прошу исполнять его в точности.

В кабинете стоял большой стол с атлантами — морёный дуб, зелёное сукно, позолоченные подсвечники, мраморный чернильный прибор с громадным лежащим львом; перед столом кресло подстать судейскому. На нём Филимонов разложил книги, справочную литературу и журналы с новейшими статьями по математике на четырёх языках: английском, немецком, французском и испанском.

Сам устроился за журнальным столиком у камина, включил одну каминную спираль и свет, имитирующий пламя, и даже лёгкое потрескивание «дров» слышалось в хитром электрическом устройстве, вмонтированном в заправдашный камин. Буранов — человек старой закваски, камин напоминал ему молодость, близких, давно ушедших людей, он любил посидеть возле камина, распить с друзьями чай.

Филимонов поставил на журнальный столик машину, задумался. Он сейчас вспомнил о Шушуне. «Секретарь партбюро, а я — решаю без него, наверное, так не годится». Он ещё не был в райкоме партии, не представлялся секретарю, хотя министр советовал ему сделать это в первый же день вступления в должность. «Там расскажут, — неспешно текли его мысли, — как мне взаимодействовать с партбюро института».

Но тут он неожиданно и о другом подумал: «А он-то, Шушуня, почему не идёт? Поздравил бы, сказал бы дружеское напутствие». Мысль эта неприятно поразила, кольнула в сердце догадка: «Корчит из себя, чванится». Но нет, нет же... Не был никогда таким Шушуня. Надо позвать, объясниться.

Позвал Шушуню. Вышел к нему навстречу, развел руки:

— Ты что же это? Все меня поздравляют, а ближайший сотрудник и товарищ глаз не кажет!

Глаз Шушуня не сказал и сейчас, набычившись, мотал головой из стороны в сторону, рассеянно пожал руку, буркнул:

— Поздравляю.

И отошёл к окну, устремил взгляд во двор института, словно вспоминая недавнюю сцену, как он лебезил перед Зябликом и грубо демонстрировал холодность к опальному Филимонову. Вспомнил об этом и Николай и, вспомнив, опустил над столом голову, сидел молча. «Да, струсил Шушуня, иначе его поступок не назовёшь, но стоит ли помнить, терзать душу себе и ему, не проще ли забыть? И для них обоих лучше, и делу — польза!» Так думал Николай перед тем, как пригласить Шушуню, так он был настроен и сейчас. Но Шушуня смотрит во двор, — он ничего не забыл, он продолжает свой внутренний монолог с совестью.

Николай вышел на средину кабинета, стал в раздумье ходить из угла в угол. Подошел к Шушуне, положил руку на плечо:

— Ну, старина. Выше голову!

Шушуня тихо проговорил:

— Не знаю, что со мной сделалось. Сломалось что-то внутри, сам себе стал противен. Может, в нём... — кивнул на кабинет Зяблика, — дьявольский какой-то механизм заложен; простаков таких, как я, дурачить может? Ну да ладно: тошно мне! Отпустил бы ты меня из института. Так лучше будет!

Не вдруг ответил Филимонов:

— Не винись, Никодим. Вчера в больнице большой писатель умер; так будто бы перед смертью, поднявшись на руки и окинув всех замутнённым взором, проговорил: «Что с нами происходит?» Так что же?.. Что с нами происходит? Где тот дух, который помог нам одолеть немцев? Ты старше меня, должен знать — скажи мне!

— Дух был, да у многих вышел. Люди, пришедшие с войны, увидели, что в жизни всё на так, как в бою — в жизни побеждает не сильный, а подчас — и очень часто! — наоборот: тот, кто слаб душонкой, трусит, гнётся. Я, брат, служил в министерстве — насмотрелся.

Шушуня повернулся, взглянул Николаю в глаза.

— Нет! — командным голосом сказал Филимонов. — Ты — математик, Никодим, и я не напрасно тратил время, обучая тебя иностранным языкам и гармонии чисел. Намерен предложить тебе серьёзную программу. Что же до совести?.. У тебя ещё будет случай показать бойцовский характер! Наша с тобой война только начинается.

— Есть, командир! Разреши идти?

Проводив друга, Филимонов позвонил министру. Тот обыкновенно не торопился с ответами, но тут заговорил с ходу и, как показалось Филимонову, с раздражением:

— Два первых ваших приказа поставили «Титан» с ног на голову. Одна треть штата рискует потерять работу. Переключайте, но постепенно. Большинство тем институтских оставляйте, а дела по импульсатору расширяйте.

— Так и делаю, товарищ министр. На улицу никого не выбросим, всех устроим, а вот первого зама, извините, я назначу другого. Зяблик в институте не нужен.

— Ладно. Министерство во всём будет вам помогать.

— Мне нужны квартиры для новых сотрудников. Буду набирать математиков, докторов наук.

— Сколько нужно квартир?

— Много. Сто пятьдесят, двести.

— На сотню рассчитывайте. Что ещё нужно?

— Благодарю. Больше пока мне ничего не нужно.

Отношения с министром с первых же дней устанавливались строго официальные, деловые. Сказывались давние симпатии министра к Буранову, Зяблику, и нового человека он пока к сердцу своему не допускал. Понимал министр: Филимонову даны большие права, он, в сущности, стал единоличным хозяином «Титана» — что взбредёт в голову, то с ним и сделает. Перечить новому директору никто не станет, в его руках — дело особой государственной важности. И министр для себя принял единственно верное в сложившихся обстоятельствах решение: Филимонову ни в чём не перечить.

Филимонов же, очутившись на посту директора, испытывал сложные чувства, прежде всего, чувство бессилия. Мучила его не только неспособность дать новую силу импульсатору, ещё больше угнетала неизвестность. Не было уверенности в завтрашний успех, в успех через год, через пять, через десять лет; он находился в состоянии человека, забредшего в джунгли за тысячи вёрст от всего живого, зашедшего во мрак и топи и не знавшего оттуда выхода. Лишь он один понимал — да ещё Ольга с ним! — что успех делу может принести только случай, только вязь многих счастливых совпадений. К ним вели расчёты, бесконечные, изнурительные числовые анализы вспыхивающих вдруг догадок и предположений.

Как же тут расширить научную программу? Какие звенья создавать, лаборатории? Или как другие: делать видимость больших работ, раздувать штаты, шуметь о задачах, поисках. И под аккомпанемент шумихи ещё больше раздувать штаты, выколачивать из государства деньги. Знает Филимонов: так и делают иные учёные. Слышал он, как Сталин, при упоминании трёх известных учёных, будто бы сказал: «А-а, это те самые, которые много обещают и ничего не дают».