Дубинушка

— А, может, и не надо возвращать. Я слышала, банкир любит рок-поп музыку, а у меня есть для него... Дайте магнитофон, я проиграю его любимую песенку.

Маша не спеша вставила кассету, и «музычка» заиграла. Как раз в этот самый момент к ним вошёл Павел. Сел за стол. Слушали. А когда девяностаминутная лента закончилась, Маша вынула кассету, положила её в карман куртки. Павел смотрел на сестру с любовью, но и в то же время с нескрываемой тревогой. Задал вопрос:

— Где ты взяла её... эту кассету?

— Не скажу. Это моя тайна.

— Тайна-то тайна, да только ты нам её должна открыть.

— Была должна, да расплатилась. Не открою.

— Мария, не дури. Ты хотя у нас и умница, но не всякий ребус способна разгадать. А дело в том, что кассета твоя таит силу большой бомбы или ракеты. Очевидно, и тот, кто тебе дал её, не понимает этого. А если бы понимал, он такой бомбой не размахивал где попало. Она и в кармане твоём взорваться может.

— Ну, Павел, нагнал страху! Знала бы, так и не показывала бы её вам.

— А кому бы ты её показала?

— А никому. Стёрла бы, а на её месте музыку бы написала.

Павел подошёл к ней, обнял за шею, привлёк к себе, поцеловал головку.

— Во всём ты у меня умница, а тут понять не можешь: кассета эта большую пользу сослужить людям может, многих деток наших, русских и девочек глупых, доверчивых от великой беды уберечь способна. Ну?.. Теперь-то ты меня понимаешь?

В разговор вступил Денис:

— Всё она понимает, а только дурачит нас. Я давно заметил: озорница она большая, и во всех, даже очень сложных вопросах дальше взрослых видит. Недаром же она дочка такого великого мудреца, как Евгений. Ладно, Мария: кто хозяин этой кассеты?.. У кого ещё она есть?

И Мария, посерьёзнев, сказала:

— Венька Чубатый мне её дал послушать, и не всю, а лишь малую часть. Я же заложила её в свой магнитофон и втайне от него переписала обе стороны. Он об этом не знает.

— Понятно,— сказал Павел.— Он возил этих турок, они считали его за дурачка и выбалтывали свои секреты. А он потом из отрывочных фраз сплёл этот прекрасный венок и похвастался тебе. У него, конечно, и другие есть кассеты,— ведь он возил турок не один год, да только переписать все его кассеты будет не просто.

Денис заметил:

— Он и действительно не очень умный парень, и я боюсь, что кассеты разлетятся, словно воробьи. А вот кому они попадут — неизвестно. Может и так случиться, что парню за эти кассеты снесут голову. Можно себе только представить, как взбеленится Дергачевский, прослушав такую «музыку».

Маше от этих слов стало не по себе. Она сильно встревожилась за жизнь Чубатого. Жалостливое её сердце вдруг заныло. И она, обращаясь к Павлу, сказала:

— Что же мне делать? Я бы не хотела, чтобы парню сделали плохо. Мне жалко его.

Павел заглянул ей в глаза, тихо проговорил:

— Уж не любовь ли у вас с Чубатым?..

— Сразу и любовь?.. Ну, при чём тут это?.. Жалко мне парня — вот и всё. Он хотя и дурашлив, и водку пьёт, а — хороший. Скажите, как помочь ему? Я завтра же сама поеду в Паньшино.

И Павел, сдвинув брови и подумав, сказал:

— Ехать к нему не надо. И не нужно его пугать, а деликатно намекнуть, что показывать её кому-нибудь опасно. Даже можно сказать: если фигуранты, упоминаемые в ней, про неё прознают, они могут принять меры, в том числе и самые решительные. Но об этом ему сказать лишь тогда, когда он тебе и другие кассеты даст прослушать и ты так же тайно от него их перепишешь. Вот эту операцию хорошо бы провернуть как можно быстрее. А про эту вот кассету ты никому не говори; и я очень тебя прошу отдать её мне, а я уж постараюсь употребить её на пользу людям и государству.

— Я для тебя её и записала. И, пожалуйста, поверь мне: ни слова никому о ней я не скажу. А теперь хотела бы обсудить с вами другой вопрос.

И она стала излагать этот другой вопрос.

— В своё время я дала Вячеславу деньги — небольшие, такие, чтобы они его не напугали. Сейчас у него работают восемь наших, станичных казаков, четыре казачки, дети да два художника из города. В Ростове заканчивают отделку иконостаса. Он мне ничего не говорит, но я подозреваю, что деньги у него на исходе. Как-то обмолвился: золота на купол мало, хорошо бы ещё прикупить, но денег нету. Вот я и хотела бы ему помочь, да как же я дам ему доллары? Откуда, скажет, берёшь? Бог весть, чего будет думать? Вот и хотела бы вас просить взять у меня деньги и ему передать. А?.. Хорошо я придумала?..

Собеседники молчали. Сидели за столом, свесив головы, думали. Мария знала, о чём их думы, и чуть было не расхохоталась. Однако удержалась и сидела тихо, не шевелясь, и даже чуть дышала. Ждала вопроса, и он последовал:

— А у тебя эти самые доллары-то ещё остались?

— Да, у меня есть деньги. И немало. Но мне-то они зачем? Немного-то, конечно, я себе оставлю, но — немного. Доллары-то всё равно скоро полетят.

— Куда полетят? — удивился Денис.

— Ну, обесценятся. В Америке назревает кризис. Скоро и вся она со всеми своими штатами обвалится, хаос у них начнётся, как сейчас у нас в Грузии или в Молдавии.

Павел и Денис смотрели на неё так, будто она только сейчас вдруг к ним в открытую форточку залетела. Почти в один голос спросили:

— Да ты откуда это всё знаешь? Жириновский в юбке объявился!

— Знаю. Я каждый день перед сном радио слушаю. И телевизор смотрю. А если и вы будете слушать и смотреть, и вы узнаете.

— Ну, ладно,— заговорил Денис,— положим, Америка и вправду полетит в тартарары. Она этого заслуживает. Но доллары?.. Их сколько у тебя и где ты их взяла?..

Мария не стала запираться. Решила говорить начистоту, почти начистоту. Без того, конечно, чтоб сказать уж абсолютную правду. А присочинять и расцвечивать сюжеты она умела.

— Слушайте меня и больше не приставайте с вопросами. Вы мне надоели. Деньги у меня ещё остались — и немалые. А сколько точно, я одному Шарику своему да козочке Сильве сказать могу, а вам не скажу. А если будете добираться, сильно рассержусь и уйду от вас. Ну, так вот: откуда деньги?.. Ещё раз вам повторю, но теперь с некоторыми подробностями. Работала я в кабинете хозяина рынка; он был турок, но от всех скрывал это, выдавал себя за азербайджанца, а в другой раз и за грузина. И однажды его срочно куда-то позвали. Он выбежал и его долго не было. А потом мне по мобильнику позвонили: закройся в кабинете и никого не пускай. Даже если будут выламывать дверь — не пускай. Я закрылась, посмотрела на сейф. В дверях торчал ключ: хозяин забыл его, чего раньше с ним никогда не было. Я открыла дверцу и увидела в сейфе три сумки с пачками денег. Одну из них, самую большую, взяла и бросила в свою хозяйственную сумку, где обыкновенно носила фрукты. А сейф закрыла и ключ от него сунула в складку оконной занавески. А вскоре забарабанили в дверь. Стучали те, кто мне звонил по мобильнику. Я открыла им, и они бросились к сейфу. Один азик на ухо мне шепнул: «Барон умер в автомобиле по дороге домой». Народ прибывал, и я потихоньку вышла из кабинета. А в кабинете взламывали сейф. И что уж там, и как там было дальше, я не знаю. На автобусе приехала домой и сосчитала деньги. Их было много, но не так много, как могло бы быть и как бы мне хотелось. Ну?.. Довольны теперь? Больше я вам не прибавлю ни слова. Барона нет, и нет уж тех людей, кто ломал его сейф. Одни из них куда-то уехали, других поубивали. Они всегда делили барыши, и ненависть друг к другу у них была звериная.

История казалась настолько правдивой, что друзья поверили Марии, но смотрели на неё с недоумением и даже как бы с некоторым недовольством. Не нравилось им, что Мария так и не сказала, сколько же у неё денег и на какие суммы для Вячеслава, а заодно и для себя они могли рассчитывать. По праву родства первым заговорил Павел:

— Хорошо, конечно, что ты заботишься о Вячеславе, мы тоже отдали ему сколько могли, но я надеюсь, ты и нас не забудешь. У меня, к примеру, остались гроши в кармане, а и Денис, похоже, рублики считает на своих, теперь уже двух фермах.

— А ты о нас с Денисом не беспокойся, доходы и расходы его ферм у меня в компьютере, а чтобы карманные рублики у вас шевелились, я, так и быть, помогу вам. Но для начала вы мне скажете, как передать Вячеславу для его святого дела, ну... к примеру, сто тысяч долларов?

— Сто тысяч! — воскликнули в один голос Денис и Павел.— Такие у тебя деньги? Да ты хоть себе-то оставишь чего-нибудь? Опять же и отцу надо. Он все свои денежки на церковь истратил. О нём-то ты не забыла?..

Мария улыбалась. Её забавляли их испуганные лица, впечатление, произведённое на них огромностью названной суммы.

— А вы обо мне не беспокойтесь. Много ли мне одной надо? А ребята мои в приют пошли, им там веселее, да и учат их. Они, правда, каждый день ко мне бегают, меня за маму признали, но и с ними я проживу. Они в этом году большой огород взрастили, погреб овощами да картошкой заполнили, яблок из сада натаскали. К тому же и Сильва нас кормит.

— Нет, Мария,— заговорил Павел,— несерьезный ты по всем статьям человек! Не можешь ты разумно распорядиться своими деньгами. Придётся реквизировать их у тебя и взять над тобой опеку. Тебе в институт идти надо, а там нынче без денег и делать нечего.

— Не пойду я в институт! — решительно заявила Маша.— У Дениса на фермах работать буду. А не то, так малышню учить. Для детского сада или начальной школы моих знаний хватит.

— Ну, ладно,— остановил её Павел. И обратился к Денису: — Как ты думаешь: такие-то деньги вручить Вячеславу можно? Сумма-то — вон какая! Она, конечно, нужна ему; он и рабочих новых наймёт, и художников из города пригласит. Ему изнутри купол расписывать надо, потолок, стены... Хватит там ещё дел. Но вот сумма-то слишком большая, смутить его может.

— Деньги по частям ему выдавать. Думаю, тут проблемы не будет.

И повернулся к Марии:

— Ну, а нам с Денисом — подкинешь чего-нибудь?

— А я так решила: вам троим — то есть вам и папане ещё по пятьдесят тысяч дам, ну, и себе на молочишко останется. Вот и весь гешефт, как говорит Шомпол.

— И еще вопрос,— наклонился к ней Павел,— ты эти деньги от фальшивых очистила?

— Да, ты за это не беспокойся. Фальшивых у меня много было,— я их отобрала и в печке сожгла. Так что... можно не волноваться. А вы только скажите Вячеславу, чтобы на купол больше золота положил. Пусть вся округа смотрит на него и радуется. И я буду радоваться всю жизнь: гляну на золотой купол, а он жаром на солнце горит. То-то душе отрада!

Павел встал из-за стола и подошёл к Марии, обнял её голову и целовал волосы.

— Умница ты у меня, сестрёнка! Как это хорошо, что я нашёл тебя под лавкой. Одного только боюсь: как бы кто тебя не обидел. Вот чего я перенести не смогу. Пожалуй, в доме своём я жить не стану и в город на жительство не поеду, а к тебе перейду и до полного твоего жизненного устройства, то есть до замужества, жить я с тобой буду. И ты не противься, не гони меня. Врозь-то если будем жить, душа у меня изболится, потому как полюбил я тебя сильно. Слышишь ты мою любовь?..

— Слышу я, слышу. У меня с тех пор, как брат объявился, так и жизнь другая началась. Счастливая я теперь. А что до опеки, о которой ты говоришь, так уж и быть: забирай мои денежки, а то и вправду мне с ними одно беспокойство.

— Ну, и ладно. А теперь домой пойдём. У тебя ночевать останусь.

Денис проводил их до калитки.

Осенняя ночь дышала холодом, с Дона тянул северный тугой ветер.

Жил-жил парень отроду двадцати двух лет, и был он весел, беспечен, и жизнь ему казалась бесконечным праздником. Но тут как-то постепенно, потихоньку, и будто бы с какого-то заднего хода заползла в его сердце змия подколодная — любовь, а в голову залетела мысль о женитьбе. И, говоря стилем Радищева, огляделся он вокруг себя, оценил своё житьё-бытьё, и душа его страданиями человеческими уязвлена стала. И горько он задумался: а ведь и в моей жизни, если хорошенько разобраться, всё плохо. Ну, вот согласится Мария выйти за меня замуж, привезу я её домой и что же она тут увидит?..

И решил он приводить в порядок дом, усадьбу и добыть где-то денег.

На его беду из города приехал отец; там он поругался с женой, не хотела она больше терпеть его пьянства и прогнала из дома. И тот теперь жил на хуторе, продавал всё, что оставалось ещё в доме, и пил, и пил.

На второй день после беседы с Марией поднялся Вениамин раньше обычного. Заглянул в комнату отца: тот лежал на кровати в верхней одежде, и даже в грязных сапогах. Волосы были спутаны, лицо в синяках и ссадинах, под глазами лиловые мешки, и щёки нездорово вспухли. И подумал Вениамин: «А ведь ему нет ещё и сорока трёх лет. И он имеет высшее образование, работал агрономом в колхозе. И мама умерла от его пьянства, от непереносимых страданий. Как же он, их единственный сын, не уберёг её, ничем не помог?.. И как он не помог отцу одолеть роковую страсть?..

Тихо прикрыл дверь и вышел на улицу. Над крышами домов, обволакивая трубы, лохматился туман, с неба незримо и упорно валила морось,— на душе было мрачно и тоскливо. Может быть, впервые за двадцать два года жизни Вениамин испытал сосущее чувство безысходной тревоги. Хотел бы увидеть соседние куреня, левады, людей, собак и кур, копошащихся на снежных проплешинах, но не было никаких признаков жизни; древнее селение казаков словно бы вымерло.

Паньшино — большой хутор. Он мог бы называться и станицей, но еще со времён Стеньки Разина, который здесь со своими двумя братьями начинал собирать боевую дружину, Паньшино назывался хутором — и до нынешних времён он упорно хранил своё родовое имя. Вениамин вспомнил, что в этот ноябрьский день три года назад умерла его мама, и решил в память о ней устроить хороший завтрак. Спустился в погреб, искал на полках банки с перцем, огурцами, помидорами, но банок не было. И не было в ящиках с песком моркови, не висели под потолком гирлянды сушёной рыбы — пусто было в погребе, и лишь в углу стоял небольшой бочонок, и в нём он нашел несколько солёных огурцов. Ни он, ни отец ничего не сеяли на огороде, и нечего было хранить в погребе. Вспомнил, как тут много было всего при маме и как отец заставлял его вскапывать грядки, сеять разные овощи, картошку, и затем удобрять, поливать — и так всё лето, до тех пор, пока не соберут урожай и не заложат его на долгое хранение в погреб. Но потом мама заболела, а отец всё больше пил — земля на леваде заросла сорной травой.

Вылез из погреба, пошёл в магазин. Денег у него хотя ещё и немного, но водились, и он в магазине закупил продукты. Хотел бы обойтись без вина, но отец его не поймёт и никакого завтрака без вина не получится. Купил бутылку слабенького красного и пошёл домой. Отец ещё спал, и Вениамин без него накрыл стол чистой скатертью (ещё осталась от матери), красиво расставил тарелки, рюмки, нарезал хлеб, мясо, овощи. И пошёл будить отца. Сегодня он не станет с ним ругаться и упрекать его за пьянство тоже не станет.

Разбудил. Сказал:

— Отец, пойдём завтракать.

Николай Степанович с трудом открыл глаза, с удивлением смотрел на сына. Что это с ним случилось? Давно не было такого, чтобы вот так — тихо, по-хорошему сын к нему обращался.

— Ты чего?

— Завтракать пойдём. Маму помянем. Небось не забыл: нынешним днём мама умерла.

— Ну, да — умерла. И что же? Ты чего такой?

— Какой?

— А такой. Нормальный. Обычно лаешься, а тут...

— Ладно тебе. Поднимайся. Я в магазин ходил. Вина принёс.

— Вина?

— Да, и вина.

И отец снова смотрел на своего Веньку. Не узнавал его, не верил, что сын с ним вот так... по-человечески. Не как обычно, когда только и слышишь от него ругань.

Не спеша поднялся, умылся, сел за стол. А тут на столе варёная картошка, огурцы, мочёные яблоки. И вино, и рюмки. Глухо проговорил:

— Да, сынок. Умерла наша мама, рано ушла от нас. Ей бы жить да жить... Ну так выпьем за упокой души. Царствие ей небесное. Поспешно разлил вино, выпил. Осмотрел стол: нет ли ещё и водки? Помрачнел, стал поспешно есть.

— Ты бы водочки купил. А вино — что ж? Оно и есть вино. Толк от него небольшой.

— Скоро и вино запретят. А уж водку-то и совсем прихлопнут.

— Кто запретит?

— Старики. Вон в Каслинской: дед Гурьян собрал казаков на майдан и — запретил.

— Как это запретил?

— А так, сказал: больше ни капли и — баста. И не пьют казаки. Как бабка заговорила.

— Слышал я про это, но не поверил. И что же?.. Послушались казаки?

— А как не послушаешься? Гурьян сказал: кто нарушит запрет, того плёткой на майдане. При всём честном народе.

— Да ну! Врёшь ты, Венька!

— Вот те крест. От меня запах как услышала Мария, знакомая девчонка, так и сказала: объезжай станицу стороной, а не то казаки услышат спиртной дух, так на майдане плёткой отстегают.

Отец слушал, а сам наливал себе вина и пил одну за другой рюмки. О сыне он как бы забыл, не хотел с ним делиться драгоценной влагой. Пил и с тревогой смотрел на дно бутылки — оно неумолимо приближалось.

Спросил:

— А Камышонок?.. Неужели и он?..

— Его-то есаулом назначили. Он и будет пороть провинившихся. Он теперь трезвый как стёклышко. Там в станице храм старинный восстанавливают, так и он помогает. И будто бы бесплатно.

Николай Степанович торопливо допил вино и посмотрел на свет: не осталось ли там чего. И не сразу поставил её на стол, а покрутил в руках, ещё раз посмотрел на свет и, убедившись, что в бутылке не осталось и капли, шумно и почти трагически вздохнул.

— Водочки бы,— тихо попросил сына.

— Не, водочки нельзя. Теперь, я думаю, и вина, и пива нельзя будет пить. Я так и капли в рот не возьму. В Каслинской разговоры слышал: будто от спиртного Россия погибает. Если вас, пьяниц, не остановить, так казаки и совсем сопьются, а за ними и бабы. Так что, отец, давай зарок дадим: не пить больше. А я тебе работу найду. Там, в Каслинской, две фермы наладили, работники нужны.

Отец встревожился; в глазах его даже страх появился. Как это не пить? — говорил он всем своим существом. Да разве можно такое?..

А сын продолжал нагнетать страху:

— У нас на хуторе кто самый старый человек?.. Кажется, дед Амвросий? Так я к нему пойду сегодня, расскажу, как дед Гурьян приказ на трезвость отдал. И наш дед такой приказ отдаст. Он же знает обычай казаков. У нас извечно так: если старик сказал — выполняй. А не то, выведут на холмик, где домик Степана Разина стоял, и при всем честном народе плёткой отстегают.

— Ну-ну! — возвысил голос Николай Степанович.— Не вздумай у меня. А то я живо!..

— А чего живо-то? Да ты посмотри на себя: ты уж и ребёнка одолеть не сможешь, а не то что меня. О тебе же хочу порадеть, да о таких, как ты. Вас-то, выпивох, много на хуторе. Спасать вас надо. Вот и пойду к старику.

Вениамин решительно поднялся и направился к двери. Отец к нему. И этак тихо, с покорностью в голосе:

— Вень!.. Дай на бутылочку.

— Нет, отец. С пьянством будем кончать. Мне жениться надо, а как я тебя такого невесте покажу? Да она испугается и не пойдёт за меня. Ты посмотри-ка на себя в зеркало. На кого ты похож?..

Вениамин хлопнул дверью и направился к деду Амвросию.

Дед Амвросий жил посредине хутора возле холма, на котором стоял домик Степана Разина. Ему было сто два года, но он держался на ногах, в любую погоду и в любое время года работал в саду, а если и не в саду, то обязательно что-то делал. Старуха его давно умерла, два сына и дочь жили в городе, звали его к себе, но он говорил: пока я ещё не старый, буду жить у себя. Возле дома у него висела рельса, и он два-три раза в год собирал хуторян, давал распоряжения. Давно им сказал, чтобы землю не продавали и цыган из хутора прогоняли. Но, видно, из-за этого его национализма Тихон Щербатый и прислал администратором на хутор залетевшего на Дон из каких-то краёв нерусского человека по имени Хасан. Хасан этот жил на хуторе один, но в конторе сидел редко, а всё больше ошивался на районном рынке, где у него было много родственников и друзей.

Чубатого дед встретил у калитки, спросил:

— Чего тебе?

— В Каслинской был сбор, дед Гурьян приказал казакам не пить.

— Ну? А они?..

— Не пьют.

— Хорошо. У тебя труба есть?

— Нет у меня трубы.

— Ну, тогда ударь в рельсу.

Вениамин с радостью принялся колотить в рельсу. И колотил долго, и сильно — так, что могучие звоны далеко катились за Дон.

Люди сходились. И скоро на холме, с которого Разин начинал свой грозный поход по земле русской, уж сошлись стар и мал — весь хутор. Возле деда, как всегда, стояли два казака: один пожилой и бородатый Василий, а другой молодой, угрюмый и молчаливый Григорий.

Старик церемоний не разводил, он сказал:

— В Каслинской взялись за ум, бросили пить, живут по-божески, а мы?.. Хуже, что ли, их?..

Казаки и казачки замерли, и даже дети стояли тихо. Дед Амвросий повернулся к Василию, затем к Григорию. Тихо проговорил:

— Передайте приказ: водку не пить!..

Кто-то крикнул:

— А пиво? А самогон?..

Дед уточнил:

— Ничего не пить. Только воду из колодца. И молоко.

Василий трубным голосом повторил приказ.

Дед продолжал:

— Бабам рожать.

Василий и эту команду повторил:

— Бабам рожать!..

Народ зашевелился, послышался смешок, женские голоса. А дед подавал новую команду:

— Землю не продавать.

Василий орал:

— Землю не продавать.

В этот момент невдалеке от деда остановился автомобиль. Из него вышел Хасан. И дед, увидев его, Василию:

— Хасану ехать домой.

Хасан заверезжал:

— В чём дело? Зачем такой спектакль?

Дед Амвросий не удостоил его взгляда, проговорил:

— Не уедешь — будем пороть плетью.

Эту команду Василий и Григорий уже проорали вдвоём — и особенно громко:

— Не уедешь, будем пороть плетью!..

Народ стал расходиться. Чубатый и Николай Степанович возвращались домой вместе. Сын сказал:

— Ну, что, отец, будешь пить или как?

— Пить-то, наверное, буду, но только из хутора придётся уезжать. Время покажет. Посмотрим.

Забегая вперёд, скажем: зеленый змей улетел и из хутора Паньшино и больше его никто не видел. Отец Чубатого тоже не пил. И как-то сказал сыну:

— Я думал, не отпустит она меня, родимая, а вот приказал дед Амвросий — и отступила. Удивительное дело — и не тянет. И снова я свет увидел. Дело теперь надо искать, работу.