Дубинушка

Евгений гордился своей трезвостью. Молодому мужику, много пившему, он иногда скажет:

— А тебе, братец мой, детей иметь нельзя: от пьяницы каждый третий родится уродом, а если и здоровый случится, то умишком будет слабоват, пороха не изобретёт.

Слышали такой разговор и казачки, боялись рожать от пьяниц. Не одна из них при этом кидала завистливый взгляд на Евгения: вот бы рожать от кого. Здоровый, красивый и трезвый. Впрочем, случалось и выпьет он рюмку-другую. Тогда похвальба на него находит: увидит идущую по хутору женщину, скажет заехавшему к нему из города рыбаку: «Вон пошла — тоже моя любезная. Тут, почитай, полстаницы мои жены. И детей рожают, на меня похожих».

И потом с грустью добавит: а куда ж и деваться-то им: казаки-то лихие частью спились, частью разбежались по городам и там пытают судьбу. Мор на русскую землю пошёл, сатана в Кремле поселился. А он, сатана, умнющий, недаром с ним и сам Бог сладить не может. Иногда и отгонит от людей подальше, но проходит время — и сатана снова верх возьмёт. Наш сатана беспалый; русский богатырь Илья Муромец в схватку с ним вступил и два пальца у него на руке оттяпал. И ещё душил его наш Илья, и оттого сатана голос потерял; не по-человечьи он говорит, а как-то рычит по-медвежьи и глазами нехорошо зыркает. А чтобы его армия не трогала, он из Генерального штаба список полковников потребовал. Отчертил из них пятьсот человек и тут же указ написал: присвоить им звание генералов. С тех пор эти «лампасники» — так зовут кабинетных генералов, которые пороха не нюхали — в рот президенту смотрят и как истуканы головами кивают,— одобряют, значит. Одним словом, сатана и раньше на Русь являлся, но он мало отличался от человека, а нынешний на большую обезьяну похож. А те, кто его близко видел, говорят, что из глаз у него искры вылетают, и если та искра попадёт на человека, то тело до кости прожигает. Однажды подвыпивший казачишко, распустив слюни и тараща на Евгения ошалелые глаза, сказал:

— Врешь ты всё, Евгений. Где только и научился,— в тюряге, наверное.

На что Евгений заметил:

— В тюряге многому научиться можно. Там народ трезвый, а на трезвую голову дельные мысли приходят.

И в тот раз про сатану новую быль рассказал:

— Я по зарубежному радио слышал: наш правитель министров лёжа у себя дома принимает. Так будто бы английский премьер Черчилль в силу своей старости и чрезмерного веса делал, но тот был умным, а этот?.. Долго он смотрит на пришедшего, а потом скажет:

— Ты кто таков?

Ну, тот отвечает, кто он и зачем пришел. А «всенародно избранный» покажет ему на дверь:

— Иди, милый, иди. Я, па-анимаешь ли, забыл, зачем тебя звал. В другой раз придёшь.

Не знает он, какое задание давать министрам, потому священники и говорят: он и есть сущий сатана, а сатана души не имеет, он хотя и сильный, но сила его только в одном проявляется: как бы побольше навредить людям.

Мария подрастает у Евгения на глазах. Вот она на рынок ходить стала, кавказцам помогает. Дядя Женя Пирата к себе в хлев перевёл, кормить его и ухаживать за ним стал, а Сильву Мария в своём подворье оставила. Как-то дядя Женя сказал Марии:

— Матери у тебя нет, так ты не обижайся, вместо неё я тебе совет дам: ты кавказцев близко к себе не подпускай. У них руки липкие и — грязные. А если кто обидит, мне говори, я им покажу, кто у нас тут хозяин.

В другой раз заметил:

— Ты, Маша, ходи ко мне, как домой. Одиночество томит и сушит. Мы все тут родственники. Я тоже тебе не чужой. А на рынке не по тебе работа. У тебя козочка, а у меня тыквы, картошка есть. Я варений много банок заготовил, а в другой раз и Денис кролика даст. Он сейчас частенько Пирата у меня берёт, за кормами ездит.

Случается, о жизни речь заведёт:

— Жениха для тебя подсматриваю. Ты теперь на выданье. Пора уж.

— Дядь Жень, не говорите вы про такое. Мне даже думать боязно об этом.

— А чего и бояться? От судьбы своей бабьей не уйдёшь. Лишь бы женишок трезвый попался. Сейчас трезвые мужики в большом дефиците.

— Ну, не надо. Прошу вас.

Машу такие разговоры смущали, но она хотя и возражала, но не обижалась.

Евгений любит политические разговоры. О нём в станице говорят: «Наш доморощенный философ. Умнющий, дьявол! Страсть какой умный!..»

У него в сенях во всю стену плакат синей краской нарисован: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой». И в скобках простым карандашом подмалёвано: «Гёте это сказал, немецкий поэт». Почти каждому, кто приходит к Евгению, он показывает на плакат, говорит: «Ты за свободу каждый день идёшь на бой или как?..» В ответ слышит: «А ты сам-то ходишь за неё, эту самую свободу, на бой, да ещё и каждый день?..» Евгений серьёзно говорит: «Я — да, каждый день бьюсь за жизнь и свободу. Вот и сегодня ткнул тебя носом в плакат: значит, кое-что уже сделал. А вечером ко мне рыбаки из города приедут. Разный народ, профессора, журналисты — тоже приезжают. Я с каждым из них этот политический разговор заведу. И каждому скажу: «Не я, а поэт немецкий это написал. О чём-то он уже думал, когда стихи такие сочинял. Меня-то за такие слова идиотом назовут, а того-то немца крутолобого дураком не назовёшь».

Если женщина к нему заглянет, разговор заведёт о детях. Упрекать зачнёт: «Как же это так? Женщина ты молодая, здоровая, красивая, а детей не рожаешь. А как же народу русскому быть — погибать из-за таких, как ты?.. Ты вон посмотри на цыган и кавказцев, прихлынувших к нам в станицу. У них по семь-восемь детишек и почти каждая молодая женщина с животом ходит.

Попади на тот случай боевая, да языкастая, лепит ему в глаза: «Женька, брось ты языком молоть! Муженька-то в прошлом годе схоронила. От водки сгорел, бедолага. От кого же и рожать теперь?..» Серьёзная это проблема, гибнут во цвете лет казаки: кто от водки, кто от жизни проклятущей, что на Русь нам инородцы из-за океана, словно лебеду канадскую или жука полосатого, затащили. Свесит над коленями простоволосую голову Евгений, задумается. Иногда и такое скажет:

— Я в газете прочитал: в Петербурге женщин на полмиллиона больше, чем мужчин. Там потому и губернатором бабу выбрали. Нам бы, как арабам, многожёнство завести. Нельзя вашего брата в одиночестве оставлять. Опять же и природа. Она своего требует, а наша шпана инородческая, что расселась в Думе и в Кремле, этого не понимает, а лучше сказать: как раз они-то и устраивают все это мучительство на русской земле. Кремлёвский шут Жирик сказал недавно: в нашей Думе двести преступников сидят. И думцы такой плевок проглотили. Теперь ходят по коридорам, смотрят друг на друга и думают: кто же из них преступник? И когда их начнут отлавливать.

Мария заботится о Евгении:

— Я вам с рынка фрукты принесла; вот хурма, а тут винограда немного; правда, приморожены, но сладкие, есть можно. И вам, и Денису, но ему я уж завтра отнесу.

— Неси, неси, а он тебе жареного кролика даст. Вчера двух зарезал и меня накормил. Денис — парень хороший, но кролики его — тю-тю, скоро на распыл пойдут. Кормить нечем, денег у Дениса нет. Автомобиль у него сломался. Жена-то из богатеньких, но хвост показала. Разругались вдрызг. «Я,— говорит,— чтоб этот смрад вонючий нюхала!» Села в машину и умчала в город. Так Денис теперь без жены и без машины, а скоро и без кроликов останется. А уж как он любит этих своих ушастиков! Мечта, говорит, у меня есть: Ростов и Волгоград крольчатиной накормить. Но теперь-то уж корм не на что покупать.

— Кушайте, дядь Жень.

— А ты себе-то хоть оставляешь молочка?

— А как же! Пол-литра на день остаётся. Молочко-то у Сильвы густое, сладкое — точно сметана. Я, когда у меня ничего другого нет, так и молоком одним сыта бываю. К тому ж и привыкла я к козочке своей. Двое мы с ней в целом свете остались, ровно сёстры, а с нами и Пират, и Шарик.

— Эт хорошо, когда любить есть кого, а я вот бобыль, миром забытый. Аки перст одинокий во всём свете живу. А и тоже ничего. Живу себе и не ропщу на Бога. Каждый день, спущенный с небес, как праздник принимаю. Весёлый я, а потому и жизнь мне в радость. Скучать не умею. И ещё, скажу тебе по секрету: женщин страсть как люблю. Мне твоя матушка, незабвенной памяти Пелагея, с самых школьных лет нравилась. Хороша она была, ровно куколка. Бывалочь, пройдет мимо окон, а у меня внутрях всё жаром занимается. Взглядом-то оглажу фигурку её прелестную и зайдусь весь. И вины моей тут никакой нет; родители генов таких вовнутрь меня много сыпанули.

— Моя мама нравилась, а в жёны взяли её подружку Галю.

— Ну, это так уж вышло. В жизни всякое бывает. Тебе было два года, я достраивал дом, и я уж хотел предложить ей руку и сердце, да она на ту пору полюбила другого. И сказала мне на манер морячки: «Ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть».

Мария не впервые про эту влюблённость дяди Жени в матушку её Пелагею речи слышала; и не только от него, но и женщины станичные ей рассказывали, а иные так и прямо намекали: мол, отец он твой, потому и любит тебя, и во всём опекает, и в компьютерную школу волгоградскую посылал, учёбу за весь год оплачивал. Знать бы уж мне: так ли всё это? Да как с такими вопросами подступишься? Духу не хватает. А сейчас вот вдруг спросила — не то шутя, не то серьёзно:

— Дядя Жень, а уж не папаша ли вы мой? Бабы-то станичные давно об этом гуторят.

Евгений стал вдруг серьёзным. Вышел из-за стола, подошёл к ней, обнял за плечи.

— А что, Машенька, разве плохо тебе отца родного иметь?

Встрепенулась Мария, приклонила голову к плечу Евгения и — расплакалась.

— Ну, ну, дурёха. Сразу уж и в слёзы. Давно хотел открыться, да всё не знал, как и подступиться. Родные мы с тобой. А разве ты не слышишь ток крови нашей? В меня ты пошла — и лицом, и духом. Вся вылитая наша, вольной степью овеяна, донской волной омытая. Казачка ты, от головы до пят казачка. У мамы-то твоей очи были тёмные, цыганские, а у тебя, как и у меня, васильками светятся. Ну, какие же тебе ещё справки нужны? Родные мы с тобой, как есть роднёхонькие. Ну, вот: а теперь-то вся наша жизнь веселее пойдёт, точно с горки ледяной покатится. Ты только слушай меня, делай всё, как повелю тебе. Всё-таки батька я, а не какой-нибудь дядя Женя.

И он крепко прижал к груди её головку, целовал волосы.

— Но ты вот что мне скажи: отчегой-то у тебя нынче вид взволнованный; ты будто курицу у соседки украла. А?.. Признавайся: что с тобой происходит?

Мария не стала запираться, на ходу придумала:

— Меня кавказец напугал; я когда по лесу шла, он за мной увязался.

— Ну, ты, конечно, быстро ему пятки показала?

— Убежала от него, а теперь вот успокоиться не могу. Ты, дядь Жень, останься у меня ночевать. Боюсь я одна-то.

— Если так, то конечно. Стели мне на диване.

Постелила ему на диване, а сама в спальню пошла. Приоткрыла занавеску на окне, смотрела на улицу. Снег под луной отливал синим светом и тихо искрился и будто бы дышал, как живое существо. Крыши на соседних домах темнели большими пятнами, а дорога тянулась к лесу, и там, казалось, чернели какие-то тени, и они будто бы двигались, угрожающе собирались в кучу, точно это были люди или звери. Маша задёрнула занавеску и глубже зарылась под одеяло. Она слышала, как билось в груди сердце, стучало в висках, и страх от всего пережитого копошился во всех уголках сознания. Подумала: «Как хорошо, что у неё остался ночевать...» Она хотела назвать его отцом, но даже мысленно не могла этого сделать. И с тревогой подумала: «Так что же я и всё время буду называть его дядей?..»

Мария долго не могла заснуть. Нельзя сказать, чтобы открытие её поразило; она и раньше ощущала на себе его отцовскую заботу. О чём бы его ни просила, он всё для неё делал, а частенько ссужал и деньгами. И тут ей пришла мысль: и его одарить. И сделать это так, чтобы он никогда не узнал, что деньги от неё, иначе пойдут расспросы, что да как, да откуда взялись. Подумала и о том, что и Денису надо дать денег, и другим односельчанам... Ей-то зачем так много!

Думала об этом, уже засыпая, спала она крепко, до тех пор, пока в дверь не постучали: «Эй, девка! Я пошёл. Закрывайся!». И отец хлопнул дверью. А на дворе его радостным лаем встречал и провожал Шарик.

Маша оделась и первым делом затопила плиту. Жаль, что у неё не было печки русской, как в иных старых домах; в её небольшом домике ещё дедушка сложил голландку — так с давних, старинных времён называлась плита с кирпичным массивным дымоходом. И плита, и дымоход нагревались быстро и на все сутки удерживали тепло, и кастрюли с приготовленной едой тоже были тёплыми до самого вечера.

Сегодня Маша стала готовить себе и Сильве овсяную кашу. Было ещё темно, когда она, сидя у окна и налаживая свою причёску, увидела дядю Женю и Дениса, идущих по улице и о чём-то оживлённо беседующих. Очевидно, они направлялись в магазин, который к этому времени открывался. Маша, не раздумывая, метнулась в сарай и достала из-за мешковины три упаковки долларов. Думала так: Денис — фермер, ему нужно кормить кроликов — ему я дам две пачки, отцу — одну. Набросила на плечи куртку и вышла на улицу. На счастье никого вокруг не было, и Маша, зная, как открывать форточку спальни дяди Жени, кинула ему на постель пачку денег. Форточка Денисовой гостиной всегда была открытой, и Маша опустила ему на стол две пачки. И, успокоившись и оглядев всё вокруг, чинным шагом направилась в свой курень. Воображение её ярко рисовало картину, как дядя Женя и Денис раскроют упаковки и увидят кучу долларов. Что они подумают и что затем будут делать с деньгами?

Ей стало вдруг смешно. Смех душил её, и она хохотала в голос. Присела на снежный холмик и смеялась, смеялась. От природы Мария была смешливой и страсть как любила потешные ситуации. Эту так неожиданно сотворённую ею историю она находила не только счастливой, но так же и таинственной, и особенно, забавной. Они, конечно же, как и она, перво-наперво подальше запрячут деньги. И станут ждать, не объявится ли человек, который подбросил их, и не потребует ли деньги назад? Мысль эта их испугает, но она непременно придёт им в голову. Не могут же такие большие деньги упасть с неба. Кто-то непременно объявится и скажет: «А ну-ка, гаврики, давайте назад мои денежки». Но кто же это такой чудак, который так рискованно разбрасывает свои деньги?..

Эти вопросы волновали Машу, смешили её, и она чувствовала себя счастливой. Никогда в жизни ей не было так весело, любопытно и интересно. Ах, поскорее бы они пришли из магазина, и тогда Мария к ним придёт и станет болтать о каких-то пустяках, в то же время наблюдая за ними, жадно ловя каждое слово, каждый их жест. Вот только бы не рассмеяться и не выдать своё участие в этой грандиозной финансовой афере.

Её клиенты не заставили себя ждать; весело болтая и размахивая руками, они шли по улице и даже не взглянули на Машину избушку, не цыкнули на Шарика, который то ли от радости встречи с ними, то ли от инстинктивного желания защищать свой дом лаял, визжал и метался у калитки.

Маша знала: мужики выпили по сто граммов водки. Денис обыкновенно ходит по улице чинно и руками не размахивает, но если он идёт с дядей Женей, да ещё после возлияния, он и говорит громко, и руками машет, будто на него нападают комары и он их отгоняет. Дяде Жене он говорил:

— Вы вот умеете: глоток выпили и будет — больше ни капли. А я не могу; нальют полстакана, я и лакаю, пока дно не увижу. Боюсь обидеть казаков, подумают ещё, что ломаюсь. Нет-нет, я больше по утрам в магазин ходить не буду. И вы меня не зовите.

— Ну, а это ты, Денис, напрасно говоришь. Пятачок у магазина — это наш майдан, тут мы встречаемся, разговоры разные говорим: что на белом свете происходит, да как нам, казакам, жить дальше, что делать и где силушки останние приложить. Власть-то, вишь, какая на Русь навалилась, в одночасье колхозы наши и совхозы порушила, комбайны и тракторы жуликам за бесценок продала. Мы как теплоход в океане: шёл-шёл в голубом просторе, и все мы радовались, песни пели, а тут вдруг айсберг миллионнотонный вырезался из тьмы. Ткнулись на полном ходу — и перья от нас полетели. Ты вот говоришь: полстакана выпил. А зачем её, водку, целых полстакана вовнутрь себе пускать? Водка-то почище артиллерии крушит нас. Мое-то поколение сорокалетних враг давно этим оружием свалил, а теперь за вас, двадцатипятилетних взялся. Водка и телевизор — вот они танки и пушки современной войны. Вот ты бы и сказал об этом казакам, налившим тебе полстакана. Я-то уже говорил, они на меня рукой махнули, а если бы ещё и ты запел моим голосом — глядишь, и задумались бы. Так-то вот, Денис. Кролик кроликом, а с народом общаться надо. Мы теперь думать должны, как вольный Дон-Батюшку от новой напасти охранить. У нас в казачьем гимне слова такие есть: «Всколыхнулся, взволновался Православный Тихий Дон». Это значит, уж приходила какая-то беда, вот и всколыхнулся он, наш Тихий Дон. Тут, как видишь, и в прошлом являлись напасти, и тогда вспучивался Дон, волновался, и гнал со своих полей супостата. А водку... Её можно и не пить, а так... вид только подавать, что и ты не гнушаешься пьяной компании. Я давно уж так делаю. И вот тебе моё слово: впредь и ещё меньше пить эту отраву, а то, может, и вовсе откажусь. Пусть тогда на меня косятся казаки; почешут-почешут языки и бросят. И сами побольше думать зачнут. Помолчал Евгений, взъерошил копну начинающих седеть волос. И с воодушевлением, тряхнув головой, продолжал:

— По голубому ящику чужебесы нам твердят: русский народ изначально пьёт много; будто бы и в далёкую старину казаки и мужики по утрам надирались и по деревне пьяные шатались, песни орали. И будто бы наш главный герой и защитник земли русской оттого тридцать три года на печи валялся, что от самогона горючего не просыхал. Нет, Денис, не верь ты этим басням. Я теперь русский народ не люблю; плюнул бы ему в рожу. Это спьяну русские люди врага не разглядели и во все кремлёвские палаты его пропустили. Будь наш народ трезвый, разве он отдал бы власть и деньги, и все сокровища, и заводы, и редакции газет, и радио, телевидение паучью лупоглазому?.. А недавно я смотрю: батюшки мои родные! уж и негритянка безносая по экрану, словно обезьяна, прыгает и чего-то всё верезжит, и чему-то научить нас хочет. Сильно я тогда разволновался, долго заснуть не мог. Включил радио и слышу: англичане многоумные из Лондона бегут! В маленькие городки, на фермы, да и так, просто на побережье в палатках селятся, лишь бы от большого города подальше. А всё от тех же, от чужебесов побежали. Их коварная Тэтчер, а потом и улыбчивый простачок Блеер им за пазуху негритосов насыпали. Нынче мигрантов со всего света в Лондон по сто двадцать тысяч в год приезжает. Сначала-то чопорные англичашки смотрели на гостей с любопытством: во, мол, народ какой на свете бывает. Ничего не ест, не умывается и спит где попало. За каждой маминой юбкой куча ребятишек бежит. И все такие чёрненькие — от асфальта не отличишь. Ну, смотрели, улыбались, головами качали, а потом одного англичашку по вечеру в подъезде тиснули, другому голову трубой проломили... А вскоре уж и не выйти вечером на улицу. Стаями разбойники ходят. Ну, и... побежали англичане из Лондона. Скоро они к нам в Россию запросятся. А у нас, сам видишь: азия да кавказ дворцы на горах строят. Это нас-то, казаков, теснят, а что же про мужичьё косопузое думать. Москву-то, как слышно, и давно инородцы захватили. Немцы армаду танков и самолётов двинули, а Белокаменную захватить не сумели, а эти без единого выстрела взяли. По радио слышал: армян в столице только за последние два года на два миллиона прибавилось; азербайджанцев полтора миллиона в Москве живёт, а теперь и азия прихлынула: таджики с мешками марихуаны, казахи, узбеки, туркмены. А с Дальнего Востока наползли китайцы, корейцы, вьетнамцы. Москва разбухла от незваных гостей, скоро в Косово превратится; русские там в меньшинстве окажутся. Но русские не англичашки, они не побегут из своей столицы. Не было ещё такого, чтобы русские столицу свою бросали. Характер у нас не тот. Они как беду почуют, так и сплотятся в боевые фаланги на манер древних славян, а тут и из других русских городов на бой за столицу отряды потянутся. Вот тогда и закипит московский котёл, запылает костёр, вспучится гнев славянский. Хотел бы я посмотреть, куда тогда побегут думские сидельцы и мэр столичный — толстенький жидок в рабочей кепочке. И все, кто поджег славянский костёр, будут метаться на раскалённой сковородке, как мечутся и извиваются миноги у меня на жаровне.

— Ладно, дядь Жень. Страшно мне становится после речей ваших. Понять не могу: то ли сказку вы мне говорите, то ли и вправду русские люди без боя оккупантам нашу Москву отдают... Домой пойду к своим кроликам.

А скоро к нему пошла Мария, понесла молока. Денис ходил вокруг дома и чего-то искал. Маша звонким и невинным голосом спросила:

— Потеряли что-нибудь?

Денис встрепенулся, развёл руками:

— Да вот... смотрю: не приезжал ли кто-нибудь? Да вроде нет, колёсных следов не видно, а вот к окну кто-то подходил. Надо же кому-то,— раздражённо добавил он,— заглядывать в чужие окна!

Маша испугалась, подумала о том, что Денис сейчас же догадается, что следы на снегу её, но Денис на разбитые ботинки, купленные в развалах для старья, не посмотрел. Она сказала:

— Да это я подходила, хотела молока вам в форточку подать,— я даже крикнула, но вас не было.

— Ты? — испуганно спросил Денис.— Это ты подходила?

— Да, я, но вас не было, и я решила прийти позже.

Денис смотрел на неё пристально, и взгляд его был шальной, испуганный.

— Ты ничего не видела?

— Я? Где?.. Возле вашего дома? Нет, ничего.

— А... на столе?.. Ты в форточку заглядывала?

— Заглядывала и хотела поставить на стол молоко, но... потом раздумала.

— На столе ничего не видела?..

— На каком столе?

— На моём! На каком же ещё-то?

— На вашем? Нет, ничего я не видела. А что там я могла увидеть?

— Что?.. Не знаю. Но, может, кто из города приезжал? Может, супружница? А?..

— Не знаю. Я никого не видела.

Маша поставила на стол бутылку с молоком и вышла. Она только здесь, на улице, дала себе волю и от души рассмеялась. Подумала: «Казалось бы радоваться должен, а он ишь как всполошился. Деньги-то с неба не падают. Вот теперь и ломай голову».

Зашла к дяде Жене. Этот сидел у окна под иконой и страшно таращил на неё глаза. Маша испугалась.

— Дядь Жень, вы чего?

— Кто?.. Я?..

— Да, вы?

— Ничего. А ты чего?

— Я-то?.. А мне чего?

— И мне тоже. А что — видно чего-нибудь?

— Смотрите как-то нехорошо.

Дядя Женя поднялся, задев головой угол иконы с изображением Иисуса Христа. Зачем-то взмахнул руками и крякнул. И шагнул к Маше.

— Вы чего? — отступила к двери.

— Да что ты всё: чего да чего? Выпил я чертовщины какой-то. Сейчас же знаешь, травят нас азики проклятые. Водку самодельную гонят. А там на дворе никого нет?

— Нет, не видела. А кого вы ждёте?

— Не знаю, но кто-то должен быть. Ты никого не видела?

— Нет, дядь Жень, я была у Дениса. И у него никого нет, и у вас. А кого вы ждёте?

— Не знаю. Наваждение какое-то! А ты в нечистую силу веришь?

— Да зачем мне в неё верить? Я и так по ночам боюсь, а вы мне ещё страху нагоняете. Какая тут у нас нечистая сила в деревне? Если на кладбище, а тут-то чего ей делать?

— А она, если нечистая сила, так и дела делает нечистые. Так-то ни с того ни с сего она тебе добра не подбросит; например, сапоги новые или консервы мясные. Или, как думаешь, подбросит?.. Бабушка-покойница ничего тебе про нечистую силу не рассказывала?.. Или ещё про что-нибудь... невероятное?.. Ну, чего молчишь? Стоишь, словно аршин проглотила. Говори чего-нибудь. Чёрт знает, что со мной сейчас происходит! Душа с места сдвинулась. У тебя не бывает такого?

— Бывает, конечно. И ещё как часто. Ночью проснусь и смотрю в потолок. Страшно мне в доме одной-то. Если б в городе, так и ничего бы, а в деревне — жутковато.

— Ну, это у тебя пройдёт. Не век ты будешь одна куковать. Заведётся дружок — и страхи улягутся. Женская тревога, ясное дело, от одиночества. Это даже и не тревога, а томление.

— Да ну вас! — махнула Маша рукой.— Вечно они у вас, эти намёки. А я вам правду говорю: странный вы ныне какой-то! Может, и впрямь водку какую грязную выпили? Я по радио слышала, будто за время рождественских и новогодних праздников в области нашей четыреста мужиков водкой отравилось. А сколько же их тогда по всей России полегло? Так это вроде как бы на войне люди гибнут.

Помолчали оба, а потом Мария, стоя у косяка двери, проговорила:

— Я теперь на тумбочке у кровати приёмник поставила, слушаю и утром, и вечером. Так вчера академик выступал, у него фамилия Добролюбов, но, скорее всего, Благонравов, так он напугал меня: сказал, что мы, русские люди, вымираем и нас с каждым годом меньше остаётся. Неужто правда это?

— К несчастью нашему, это так, но академик одного не учёл: судьбу народа не бесы колченогие решат, а процессом деторождения Бог правит. Смотрит он смотрит на нас, идиотов, да как сыпанёт нам деток миллион-другой, мы и снова на ноги встанем. Тут ещё посмотреть надо, что он за птица такая, этот академик? Может, он и нарочно нас, русаков, стращает.

Евгений сидел под иконой в белой рубашке с растрёпанными волосами. На Машу не смотрел, а про себя тихо заключил:

— Оно, конечно, случалось такое, что и целый народ погибал, но это в том разе, если он культуры высокой не набрал. А у нас-то... Весь мир нашей культурой пропитан; сойди мы со сцены — и все другие народы осиротеют, весь мир людской пошатнётся. Они ведь, народы, вроде как бы дети малые: не могут в одиночку против дьявола стоять. Он, дьявол, то СПИД на них нашлёт, то музыку попсовую. Вот сейчас бабку Пугачиху-Певзнер с Киркоровым на нас напустил. Прыгают они на экранах, и нас в омут заманивают. Ну, молодёжь толпами и бежит за ними. Она, молодёжь, глупая и всё яркое любит. И чтоб всё в жизни не как у людей было, а как-нибудь иначе. Если на экране кто орёт не по-человечьи, то и она повторять начинает. Её теперь пивом стали заманивать. А пиво — оно на желудок действует. Вроде кислоты серной: кишки разъедает.

Евгений замолчал, а Мария толкнула ногой дверь и вышла. Отец не на шутку её напугал. Разговоры о Пугачихе ей показались странными. Как бы он и совсем с ума не спрыгнул, думала она, направляясь домой.

«Скажу ему, откуда деньги. Нельзя же так мучить отца родного».

Маша отвязала Шарика, повела его в дом. Пёс у неё был небольшой, пушистый, и глаза его сверкали чёрными весёлыми огоньками. Он любил, когда хозяйка ночью заводила его в дом и указывала место в ногах у кровати. Шарик будто бы даже кивал головой, давая понять, что место своё знает и готов защищать хозяйку от любого врага. И Маша была с ним спокойна: Шарик далеко слышал подходившего к калитке дома и тихонько подавал голос. Мария с ним тотчас же засыпала и спала крепко до позднего утра. И если бы не доить Сильву, она спала бы и до обеда.

Ранним утром она почувствовала прикосновение к щеке чего-то тёплого и влажного. Проснулась. Шарик тянет к ней мордочку и лижет языком. И поскуливает. На своём собачьем языке он говорит, что на дворе у калитки кто-то ходит. Скоро она поняла, что ходит отец. Давно приметила, что отца и Дениса пёс встречает радостным, нежным скулежом, а для всех других жителей деревни у него другой голос, не такой приветливый.

Поднялась, сунула в валенки ноги, накинула на плечи старый, ещё бабушкин нагольный тулупчик, вышла из дома. У калитки стоял запорошенный снегом отец. Маша называла его то отцом, то дядей Женей. Видно, он давно ходил по деревне или где-то тут, поблизости от своего дома, и успел замёрзнуть, но домой не идёт.

— Ты уже проснулась? — сказал он обрадованно.

— Я-то бы и спала ещё, да Шарик разбудил.

Пёс подбежал к Евгению, крутился возле ног. Евгений достал из кармана кусочек булки, сунул в тёплую мордочку Шарика. Пёсик знал, что этот большой, добрый и пахнущий рыбой человек носит для него в кармане что-нибудь вкусненькое. Другой дядя — то был Денис — не всегда давал еду, но если уж давал, то мяса. Шарик за то никогда не облаивал этих двух соседей и бежал к ним со всех ног, заходясь безудержной собачьей радостью.

— Я к тебе зайду, обогреюсь. А?..

В горнице разделся и сел на табурет спиной к ещё не остывшей печке. Маша тулупчик не снимала, сидела за столом под иконой Скорбящей Божьей матери. Смотрела на Евгения с детским удивлением, не могла понять, чего это он бродит по деревне в такую рань.

— У тебя не было такого, чтоб в голову разные мысли лезли? Всё лезут и лезут и спать не дают.

— У меня?.. Вроде бы нет, не было. А с чего бы им ни с того, ни с сего в голову лезть?

— А вот бывает. Причин нет, а они лезут. Вернее так сказать: причины есть, они хоть и пустяковые, а всегда найдутся. Вспрыгнут в голову, и мнут, давят — тошно станет. Я однажды в поле на дороге кошелёк нашёл, в нём три рубля было. Хотел потратить деньги, но раздумал. По дворам ходил и не успокоился, пока не нашёл хозяина. А зачем мне три рубля, если совесть неспокойна. Я и сейчас вот... Случись так, если б, скажем, деньги мне подбросили, я бы думал и думал: тратить их или ждать, когда хозяин объявится и скажет, по какой такой причине он их мне подбросил. Самому, что ли, не нужны?..

— Да кто же это деньги другим подбрасывает? Что это вы говорите...

Хотела назвать его «папа», но не смогла.

Маша хотела успокоить Евгения, но только масла в огонь подлила; он откинул назад голову, безумно смотрел в потолок. И тихо, отрешённо проговорил:

— И я так думаю: кому это взбредёт в голову свои кровные денежки чужому человеку подбрасывать. Ну, был бы родной, близкий... А таких-то у меня, кроме тебя, в целом свете нет. Я для всех чужой.

И, поднявшись и одеваясь, уставился на Марию, трагическим тоном проговорил:

— Один я во всём свете человек и для всех чужой, ненужный. Вот в чём штука, Мария, чужой, ненужный!

Махнул рукой и с силой толкнул дверь. Мария вслед ему крикнула:

— Отец, постойте!

Евгений вернулся. Смотрел на неё, а она смотрела на него.

— Ну, чего тебе?

— Простите меня, дядь Жень. Это я вам доллары подбросила.

— Ты?

— Да, я. И Денису — тоже в форточку кинула.

— Да зачем же подбрасывать? Отдала бы уж, по-людски... если они у тебя завелись. А, кстати, откуда у тебя так много денег?

— Азики со мной рассчитались. Заработала я.

— Азики?.. Ну, если азики.

Присел к столу. Почесал затылок.

— Уж очень много... Сказать кому — не поверят.

— А зачем же говорить? Вы их тратьте, а откуда они — кому какое дело?

— Э, нет! Приедет следователь и за шкирку возьмёт: что да откуда? Мне ведь за починку крыльца таких денег не дадут. Так-то, девка.

Подумал Евгений, потом спросил:

— А тот азик, в случае чего — может подтвердить, если надо будет?

— Да нет, дядь Жень, азики, они народ летучий: сегодня он есть, а завтра — к себе в Баку уехал. А то и дальше — в Турцию. Спрашивать некого будет.

Долго ещё сидел Евгений, думал. Потом поднялся:

— Ну, ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Будем жить-поживать, да добра наживать.

У порога постоял. Не оборачиваясь, проговорил:

— Азик такие деньги из рук не выпустит, ну да ладно: что сделано, то сделано. Об одном тебя попрошу: молчи ты об этих долларах, как рыба.

По пути домой решил:

— Зайду к Денису. Вместе всё обговорим и обсудим.

А Мария с беспечностью дитя малого завалилась в постель и тотчас же уснула. Молодость смелее смотрит в завтрашний день, возможные гримасы судьбы её не пугают.