Дубинушка

Ежесубботние рыбалки, которые сами собой без единого перерыва устраивались вот уже лет двадцать, начинались ночью, часу во втором, когда рыбинспекция, намаявшись за день, сваливала на свою базу в районный центр. И с каждым годом, и даже месяцем, рыбалка становилась многолюднее, особенно в последнее время, когда пришедшие к власти обманщики и воры, назвавшие себя демократами, стали вымаривать народ холодом и голодом, сокращать его на полтора миллиона в год. Народ же не хотел ни голодать, ни, тем более, умирать,— он вгрызался в землю, засевал каждый сантиметр овощами и фруктами, и рано утром, и вечером, и ночью таскал по Дону сетки, бредешки, добывал пищу.

Рыбалки принимали характер набегов на Дон, когда река тоже хотела отдыхать и всё сущее в ней предавалось гульбищам и играм.

Роль Евгения возрастала до степени мистической. Он форменно становился Нептуном, и рыбаки смотрели на него с надеждой: захочет Евгений помочь — будешь с рыбой, не захочет — тоже кое-что поймаешь, но лишь в том случае, если тебе улыбнётся удача.

По каким признакам раздавал Евгений свою милость — никто не знал. И как он это делал — тоже могли лишь догадываться.

Сегодня на рыбалку явились Шомпол и Швили, они крутились возле вице-губернатора, и Евгений из-за них не показывал Красновскому хорошего места.

Октябрьская ночь крепко пеленает во мрак леса и долы; где-то в чернильных тучах заплутался тоненький рожок молодого месяца, звёзды лишь изредка глянут на мир и снова нырнут под одеяло тяжёлых слоисто-дождевых облаков; воздух пропитан промозглой влагой, а река прячется под сенью береговых деревьев и лишь весёлые всплески играющих рыб манят надеждой на богатый улов.

Евгений на своей машине подъехал к самому берегу и тут, поблизости от своей палатки, наладил на приготовленных много лет назад камнях два котла и одну большую, литров на пятнадцать, кастрюлю. По опыту знал: ухи надо варить много, аппетит у рыбаков волчий, особенно теперь в сырую холодную ночь.

Уху Евгений варил сам. Однажды залетевший сюда случайно рыбак из азовского совхоза сказал: «Вы, конечно, говорить можете что угодно, но такой ухи, как варят наши рыбаки, никто ещё из вас варить не научился». Впрочем, поев Евгеньева варева, смиренно заметил: «Да, кажется, ваша уха и не уха вовсе, а чёрт её знает, какая это вкуснота». Просил у Евгения рецепт, но тот сказал: «Рецептом одним тут не возьмёшь, тут нужна композиция. А это уж, брат, удел мастеров особого сорта».

Обыкновенно Евгений все операции по сотворению ухи производил самолично и лишь резку лука да ещё две-три простейшие операции доверял помощникам, сегодня же, несмотря на то что на рыбалку приехал вице-губернатор, Евгений всё поручил Елизавете, Марии и хуторянке, приехавшей из своего хутора на «Запорожце» с двенадцатилетним сыном Василием. Татьяна никогда не была замужем, но сынка и дочку Ксюшу прижила от Евгения; Василий знал своего отца, нежно любил его и многие дни проводил у него в доме. В прошлом году отец купил сыну «Запорожца», и хутор Заовражный, на котором жили Татьяна с Василием и Ксюшей, стал ближе к дому отца, но если сын дневал и ночевал у бати, то мать его, имевшая на хуторе симпатию в лице тракториста Кирьки Безухова, наведывалась к Евгению редко. Нынче Таня вместе с Кирькой и Василием по просьбе Евгения налаживала третий очаг для варки ухи. Евгению сказала:

— Ксения в Сталинград уехала к тёте Гале.

Сталинград они называли по-прежнему. Хрущёвское имя Волгоград не приживалось.

— Как уехала? На чём?

— А так, села на поезд и уехала. Её проводники не гонят. Час езды — и она у тётки.

— Смотреть надо за детьми,— ворчал Евгений.— Девчонке десять лет, а она уже на поезде зайцем ездит.

— Ну, ты мне не указ! — огрызнулась Татьяна.— Не твои дети, не тебе и ответ за них держать.

— Знаем, чьи они дети,— осадил её Евгений.— Мать ты плохая, раз дочка бежит от тебя. Вот подам в суд и лишу тебя материнства. К себе заберу и Ваську, и Ксюшу!

Татьяна на это ничего не сказала. Слышала сердцем: любит Евгений Васятку и Ксюшу. Любит, а значит, и у них с ним, может, союз сладится. А Кирькой она дразнила Евгения. Не люб ей Кирька и до себя его не допускает. Любит одного Евгения. Безумно любит! И детей рожать только от него хочет. Она и сейчас беременна и с радостью ждёт третьего. И этот отцом назовёт Евгения.

— Да куда нам ещё один котёл-то? — возмущалась Татьяна.

— Народу ишь привалило — целый полк! — сказал Евгений,— бомжи пожаловали, а с ними все бездомные ребята. Человек двадцать будет.

— Ещё чего! Бомжей кормить! — заартачилась Татьяна, но Евгений её приструнил:

— Бомжи тоже люди. Их-то в первую очередь и накормим.

Евгению нездоровилось: болел затылок, стучало в висках. Недавно к нему это привязалось: голова стала болеть. Не часто, но случается: затылок вдруг заноет. С чего бы это? Ещё сорока пяти нет, а уже хвороба прицепилась. Он лежал на копне сухих веток и вяло наблюдал, как разворачивается рыбалка. Процесс этот без его участия всегда проходил бестолково, люди таскали туда-сюда лодки, стучали вёслами, громко галдели. Никто не видел и не слышал рыбу, не знал, где она находилась, а Евгений снисходительно прощал им эту бестолковость, не торопился вносить элементы научной организации труда. Он ещё не знал, кому будет помогать.

Я не верю в колдунов, шаманов, ясновидящих и умеющих читать задним местом. И хотя на вопрос моего друга маститого поэта Игоря Кобзева «Ты веришь, что у меня в сарае поселилась тень Суворова?» великодушно отвечал: «Верю, конечно, верю», мысленно же посмеивался над ним и над его дружбой с экстрасенсами, астрологами и всякими Джунами, у которых из пальцев летели искры. Однако Джуна Джуной, она человек восточный — он этих людей не знает, а вот в русских людях заметил свойства, на грани волшебства стоящие. Иной и пьёт много, и даже под хмельком вдруг скажет:

— Власть чертей и бесов ненадолго. Скоро снесёт её.

— Как снесёт, кто снесёт? — вопрошает Евгений, жадный до всяких неожиданных и смелых догадок.— Да кто снесёт-то? Ну, если бы раньше ты сказал — тогда другое дело. Раньше казаки были. Да и в городах рабочий люд словно в котле кипел, а сейчас-то... Кто её по кочкам понесёт, власть эту проклятую? Заводы-то они не зря остановили. Боятся, значит, больших коллективов.

— Снесёт её! Вот ты ещё поглядишь. Мы-то все, выпивохи, передохнем скоро, а ты тверёзый,— ты и увидишь.

— Да кто снесёт-то? Чего буровишь?..

Пьяница поднимал вверх палец.

— Он снесёт, господь Бог. Моя бабушка говорила: Бог шельму метит и щелчком её по башке обязательно стукнет.

— Чтой-то я не слышал, чтобы ты Бога поминал.

— Не поминал, а теперь вот и я приникаю душой к Богу. В трудные времена нам всегда Бог помогал. Ты думаешь, в сорок пятом мы целую Европу на колени одни поставили, да америкашки нам чуток подсобили? Одни, без Бога? Нет, Евгений, без Бога полмира не одолеешь. Вон сейчас Чечня проклятая. Полтыщи головорезов с кинжалами бегают, а мы их одолеть не можем. А всё потому, что Бог от нас отвернулся. На Кремль ему тошно смотреть. Там дьявол поселился, сатана двурогая. Раньше туда меченый проник, а сейчас лысый сидит и с рожками. Вот Господь-то и гневается на нас.

Не верил Евгений в дела сверхъестественные, а вот прозрения пьяного человека слушал со вниманием; он и сам знал, где бывает место на реке, куда придёт косяк рыбы, и какой это косяк, и какая рыба... А как это он узнавал — объяснить не мог. И сейчас вот удивлялся: чтобы так события охватить и в такую глубь заглянуть, как пьянчуга этот...

— Ох, затылок болит! — пожаловался сидящему возле него Василию. А тот пощупал ладонью затылок отца и сказал:

— Давление у тебя.

— Какое давление? Откуда ты знаешь?

— У мамки бывает. И так же болит затылок.

— Ну! И что?..

— А ничего. Таблетку кинет в рот, водой запьёт — и проходит.

— А сейчас у неё есть таблетки?

— Есть, конечно. Сейчас принесу.

Евгений кинул под язык таблетку, запил водой, и через час боль в затылке утихла. И мир повеселел, хотя на лес и речку тяжело валилась тёмная сырая туча.

Евгений, обняв Василия за шею и прижав его могучей рукой, сказал:

— Где ж ты раньше был со своей таблеткой? У меня-то голова уж давно болит, со вчерашнего дня.

— Откуда же я знал.

— Вот знай теперь. Пойди к мамане и половину её таблеток реквизируй для меня.

Василий ушёл и надолго пропал. А вместо него пришла Татьяна. Обхватила его за шею, заплакала.

— Да ты что ревёшь, дура?

— Кирилл замуж зовёт. Придётся идти. Негоже это бабе одной век вековать. Видно, уж судьба мне такая — пойду за Кирилла. А не люб он мне, не люб, слышишь. Обожглась об тебя, и с тех пор всё тело саднит. Тебя одного люблю. Тебя, чёрт ты приворотный! Будто и некрасивый, а ишь как баб к себе тянешь! Я после тебя всех других мужиков будто и не вижу.

Евгений гладил её волосы, говорил:

— И я к тебе душой потянулся, да сама знаешь: непутёвый я, не рождён для жизни семейной. Как увижу новую юбку, так и забываю всё на свете. В смысле баб я сильно общественный человек. Мать такого уродила.

И Евгений захохотал громко,— да так, что хохот его не совсем человеческий, далеко по Дону эхом покатился.

— Чёрт ты, не человек!

И Татьяна вновь ударила Евгения по щеке. На этот раз уже сильнее.

— Вот соберу по станице всех твоих любезных, устроим тебе самосуд.

Обхватила голову, поцеловала в губы. Так и трясла его: то кулачками в грудь толкнёт, а то захватит голову и жарко целует.

— А таблетки Вася тебе принесёт. И прибор для тебя японский в аптеке куплю. При такой-то распутной жизни давление своё знать надо, а не то, не ровен час, хватит удар — и отгулялся молодец. Баб-то скольких осиротишь. Теперь у тебя и ещё одна появилась — Лизавета.

— Будет тебе трепаться!

— А чего трепаться? Чай не в городе живём, а в деревне. Тут мы все на виду. Про твою-то новую кралю один муж её, пьяница отпетый, не знает. А все другие-то уж давно вас заприметили.

— Ну, ладно: бери мою лодку и с Василием вон к дубу на том берегу плывите. Туда сейчас окунь подойдёт. Васька знает, как бредешок раскинуть.

Василий при живом отце с малых пяти-шести лет выполнял роль хозяина дома. Евгений часто навещал эту свою семью, обустраивал курень, ссужал Татьяну деньгами, любил Татьяну, Василька и Ксюшу и собирался забрать их к себе, но холостяцкая жизнь и внимание станичных красоток его затягивали, и он всё откладывал женитьбу. Василий же во всём был ему помощником и выказывал удивительные таланты в хозяйственных делах. Он давно усвоил рыболовецкие хитрости и даже перенял у отца искусство находить место для рытья колодца. И не однажды уж находил, но ползал на животе по нескольку дней, и мать, видя, как это трудно ему даётся, не разрешала соглашаться на такую тяжкую работу. Были у него дедушка и бабушка ещё молодые, да с распадом в станице колхоза нигде не работали, а лишь возделывали огород. Потом неожиданно ночью кто-то увёз их в Сталинград. Василий волновался и даже плакал, но отец ему говорил, что дедушка и бабушка скоро объявятся в станице. Часто оставлял его у себя ночевать, а утром брал с собой на работу и учил всякому ремеслу. Мальчонка всё постигал быстро, и лишь ток воды под землёй долго ему не давался. Отец говорил:

— Молод ты еще, Васька. Глаз у тебя остёр, а вот, как вода под землёй ходит, постичь не можешь. Вода она душу свою и всякое волнение через любую толщу на свет божий подаёт. Живая она и с нами общаться желает. Вот когда поймёшь её, душу водяную, тогда и услышишь, и увидишь, и из плена её вызволишь. Она уж тогда и послужит тебе.

Но чтобы парень не падал духом, добавлял:

— Ты пока рыбу научись ловить, а как подрастёшь, у тебя и на колодцы талант проклюнется. И потаённые рыбные места показывал, где во впадине рыба собирается. И тот быстро запоминал эти места, и время, и погоду, когда рыба в любимые свои ямки заходит. И Василий, к удивлению даже взрослых опытных рыбаков, всегда приходил с реки с большой рыбой, едва умещал её в рюкзаке.

А недавно радостная весть облетела станицу: дедушка и бабушка вернулись домой.

Сегодня Василий как-то необычно много суетился, был чем-то взволнован. То и дело заходил к Евгению в палатку.

— Из города важные люди приехали. Им сам рыбинспектор свой катер отдал и сказал, в какие часы рыба в Быструю зайдёт.

Быстрая — рукав Дона, подходивший близко к станице. Здесь Евгений и служил на лодочной станции, и рыбу ловил. Василию сказал:

— Если меня спросят, скажи: заболел дядя Женя. Пусть сами ищут место.

У Евгения и вправду после головной боли слабость во всём теле появилась. Татьяна принесла ему других таблеток, и он выпил сразу две. А ей сказал:

— Ты с Василием бери мою лодку, и на ней плывите к дубу на том берегу. Васька знает, когда рыба пойдёт.

Женька высунулся из своего двенадцатиместного автобуса, который он недавно купил, оглядел небо и сказал:

— Нынче рыба косяками пойдет. Разная будет; и щука придёт, и сомы, и даже белуха пожалует. Сегодня воздух такой, палым листом пропитан и дождем запахло.

— Женьк! — подступилась Татьяна.— Да ты откуда это всё знаешь о рыбе? Уж не колдун ли ты в самом деле? Бабы-то о тебе чего только не скажут.

— А ты слушай их, баб этих. У них языки длинные. А и у тебя не короче.

С этими словами он растянулся на полу автобуса, сунул под голову руки. Татьяна уходить не торопилась. А Евгений, видя её краем глаза, продолжал:

— Бабы говорят — это хорошо. Люб я им, твоим бабам, вот они и гуторят. Им об меня интересно языки почесать. И не только языки.

И он многозначительно хохотнул.

Татьяна толкнула его в плечо:

— Ладно, я пошла. Мне сегодня рыбы много надо, а рыбинспектора не будет. Он свой катер этим двум иностранцам отдал. А если отдал, значит, деньги от них взял. За взятку-то эту и мы попользуемся.

— Не в иностранцах дело — вице-губернатор тут нынче, а ему-то инспектора и сами готовы наловить рыбы.

Она хотела прикрыть дверцу автобуса, но Евгений придержал дверь ногой, сказал:

— Не закрывай. Мне воздух нужен.

И она направилась к лодке, где её давно уж поджидал Василий.

Татьяна хотела было сесть за вёсла, но Василий взял её за руки и усадил на среднюю лавку. Мужским властным тоном проговорил:

— Не женское это дело — грести лодку.

Когда лодка уклонялась от дуба вправо или влево, Татьяна подавала команду, куда довернуть.

С холма, на котором стояла станица, сильно подул ветер, небо как-то вдруг помрачнело, на Дон и на лес задонский, точно театральный занавес, наползала чёрная туча. И скоро стало темно, и пропал дуб, и даже берега не было видно.

Послышался рокот мотора рыбинспекторского катера. Василий отвернул лодку, и катер пронёсся в сторону к дубу. За ним поплыл Василий. В нескольких метрах от берега он забил в илистое дно кол с привязанной к нему сеткой и затем второй колышек забил невдалеке от берега. Сказал матери:

— Сиди здесь и жди рыбу.

— А ты куда?

— Я пойду к дубу и посмотрю, что там делают турки.

Двух кавказцев, назвавшихся грузинами, казаки почему-то окрестили турками. Потом эти «турки» купили в разных концах станицы два пустующих дома, снесли их и на их месте начали строительство трехэтажных дворцов. Два или три десятка здоровых и молодых станичных мужиков они наняли на работу и хорошо им платили. В станице их зауважали, но продолжали называть обидным у казаков словом «турки». Скоро в станице узнали, что эти турки всего лишь представители каких-то богатых людей, а сами же они хотя и имеют много денег, и платят рабочим по триста-пятьсот долларов, но в сущности такие же наемные люди, как и казаки-строители.

Как-то по станице проползла весть, что когда дворцы будут готовы и в них поселятся настоящие хозяева, то эти хозяева купят окрестные земли: один скупит десять тысяч гектаров по правую сторону Дона, другой — столько же по левую, то есть те поля, бахчи и сады, на которых издревле стоит станица Каслинская.

Бабы загалдели:

— А как это — землю скупить? Разве такое позволят?

— Да кто ж и позволить может! Брехня всё это! Зря языками чешут. Спьяну-то и не такое наплетут.

На том станичники и успокоились. Но потом, два года спустя, прошёл новый слух: московская дума разрешила земли продавать.

Опять гуторили:

— Какие земли? Неужто все, какие захочешь?

— Ну, ты и захочешь, так не купишь. А вот из Америки миллионер приедет — тот купит.

— А как же мы будем? По чужой земле вроде бы и ступить нельзя.

— И-и!... Слушайте вы их! Народ горазд всякую чепуху молоть. Сегодня земля, а завтра, мол, и воздух продавать зачнут, и Дон наш Батюшку Березовский к себе в Англию уволокёт.

Тем закончился и этот разговор.

Ожидали, когда небо посветлеет и взору откроется поверхность Быстрой. Вася по прежнему лову знал: косяки рыбы засверкают под светом звёзд трепетной рябью воды, но сейчас поверхность Быстрой покрывалась тенью от чёрной тучи, и мальчик боялся, что ход рыбы он не уследит. Какая пойдёт? Этого и отец его не всегда мог сказать. Рыбы в Дону много. Косяк мелкой плотвы засветится, а вслед за ним и щуки зубастые воду взбурунят, а там и сом тупорылый под лунным светом воронёной тушей блеснёт, а в другой раз с глубины донской в Быструю свернёт заплывшая сюда с Азовского моря серобрюхая белуха. Но это бывает редко, и если уж царь-рыба величиной с акулу, а то и поболе, вдруг здесь объявится, она скоро на песчаную отмель угодит. И тогда с перепугу реветь начинает и хвостом по песку словно молотом бухает; казаки, и особенно казачки, случайно оказавшиеся в ту пору на берегу, немели от ужаса и Бога на помощь звали. Чудилось им, что дьявол морской в их края пожаловал и ждать им после такого гостя беды неминучей. И вправду ведь! — давно заметили: после белухи непременно что-нибудь случалось: или дом сгорит, или человек умрёт.

С неба вдруг посыпались крупные капли дождя. Татьяна метнулась к черневшему на бугре сооружению с камышовой крышей: его оставили приезжавшие из города рыбаки, и оно ещё хранило тепло их недавнего присутствия.

— Василёк! Иди сюда. Тут постель из соломы.

— Я пойду сетку налажу. А когда рыба придёт, мы услышим, как она плескаться будет.

Дождь полил как из ведра, и Василий, насквозь промокший, прибежал под навес. Татьяна ощупала головку сына и пропела своим низким, почти мужским голосом:

— Э-э, парень! Да ты можешь простудиться. Снимай-ка рубашку и штаны.

— Штаны ничего, не промокли, а вот рубашка...

Татьяна сдёрнула с него рубашку, подгребла солому, потом сняла с себя тёплую, подбитую ватой куртку, укрылась сама и накрыла прильнувшего к ней Василька. Он вначале дробно стучал зубами, весь дрожал от холода, но скоро согрелся и стал прислушиваться к тому месту на реке, где растянул свою сетку. Однако дождь усилился, и Вася незаметно для себя и матери уснул. Во сне он слышал, как где-то, далеко-далеко, на синих вершинах донецкого кряжа Эрдени, раздавался глухой и печальный плач девушки. А потом увидел и саму девушку. Она сидела на верхушке горы и горько рыдала; лил дождь, ветер трепал распущенные волосы девицы, а она всё плакала и плакала. Но вот его словно бы кто толкнул; он проснулся, и услышал, что плачет мама. Она прижалась к его спине, склонила над ухом голову и плачет тихо, почти беззвучно, но сотрясается всем телом, и всё жмётся к его спине, жмётся.

— Мама! — окликнул её Вася.

— А!.. Ты не спишь?

— Нет, а ты?

— И я не сплю.

— А кто это плачет?

— Плачет? Не знаю. Может быть, это я плачу.

— А зачем же ты плачешь?

— Зачем?.. Не знаю, зачем. Грустно мне, Вася. Вот и плачется.

— И не грустно. У нас всё хорошо. И папка нас любит. Он мне обещал нового «жигулёнка» купить, последней марки, большого, красивого.

— Ну, ладно. Если так, то я не буду плакать. А ты спи, спи, сынок.

Вася продолжал:

— А плакать не надо. Люди не любят слабых. Не любят, потому как и сами слабые, и сами часто плачут. Папка говорит: людей сейчас нет, а только мусор остался. Одни пьют, другие воруют, а третьи и сами не знают, чего они хотят. Это ящик их дураками сделал.

— Какой ящик?

— Телевизор. Его ещё голубым разбойником называют. Там, в ящике, будто бы не люди сидят, а бесы с рогами. Я присмотрелся: и вправду — на людей они не похожи. Ну, то есть люди, конечно, но не такие, как все. И кличут их не по-людски: Сванидзе, Хакамада, а ещё и обезьянка чёрная промеж их прыгает. Мне даже показалось, что у неё из-под юбки хвост торчит. Все они силу колдовскую имеют. Скажут: пейте, люди! И люди пьют. Говорят, в Москве или Петербурге все парни и девушки по улицам с бутылками ходят и прямо из горла пиво пьют. А потом хватают друг друга и на глазах у всех целуются. У нас в станице на что уж пьют, а и то казаки бутылку от людей прячут, стараются в сторонку отойти, чтобы, значит, от глаз подальше.

Помолчал Василий, а потом видит, что мать ему не отвечает, а будто бы даже и не слышит его, стал уверять её:

— Я когда вырасту, в рот папироску не возьму и водку хлестать не стану. Не хочу мусором быть, а работать научусь, как мой папа. Он всё умеет делать. И с бедных деньги брать не буду, а что надо, бесплатно сделаю.

— А ты, Василий, философ. И рассуждаешь так, будто взрослый.

— А я и есть взрослый. Мне скоро тринадцать стукнет. Тринадцать — слышишь?..

— Слышу я, Вася, слышу. Отец твой верно говорит: русский народ совсем измельчал. Видно, и вправду, бесы ему душу замутили. На что уж казаки честь свою пуще глаза берегли, а теперь и на них мара нашла. Уж если напьётся какой, страшнее племенного быка бывает. Недаром моя бабка говорила: бык опасен спереди, лошадь сзади, а пьяный со всех сторон. А твоя речь мне душу греет. Не хочешь пить — и не пей, и не кури, и к женщинам относись бережно. Она, женщина, уют и красоту жизни создаёт, род продолжает,— от неё, как от солнца, свет и тепло идут. Недаром на Востоке девочку, а затем и женщину от тёмных сил и дурного глаза берегут, в чёрную материю с ног до головы укрывают. Чистой и весёлой должна быть женщина! Ей муж хороший нужен. Без мужа она что полынь засохшая: куда ветер дунет, туда и несёт её. Нет страшней для нашего брата одиночества. Одинокая женщина как товар залежалый: лежит себе и лежит, а люди мимо проходят. Я вот такая теперь: болтаюсь среди людей, а замуж меня никто не берёт. Потому и плачу часто. Ночью-то лежу-лежу и вдруг слёзы сами польются из глаз. Обидно мне, Вася, и страшно одной-то жить. Хорошо, как вот теперь, молодая и здоровая, а как старость припожалует, да болезни разные. Кто тогда мне поможет и слова утешения скажет?..

— А я куда денусь? Чай, сын я тебе. И Ксюша есть. И папка у нас есть. Я вот скажу ему, чтобы вместе мы жили. И жениха тебе искать не надо. Есть же у тебя муж. Да ещё какой! И водку не пьёт, и делать всё умеет.

— Добрый ты у меня, Васяня. За эту твою доброту великая любовь тебе от людей выйдет!

Туча, простучав последними каплями по камышовой крыше, свалилась за лес, и небо, умытое дождём, заулыбалось звёздами, засверкало далёкой синевой известных человеку и ещё не открытых, но посылавших на землю свет галактик. Невдалеке от старого дуба, со стороны Дона, потянулась трепетная рябь рыбного косяка. Но ни Татьяна, ни Василий косяка не увидели; они безмятежно спали, свившись в комок и щедро согревая друг друга. К счастью, с того берега зорко следил за подводным царством вездесущий Евгений. Его разбудили ребята, неожиданно прикатившие на большом баркасе из районного центра. Их было человек тридцать; беспризорники, осиротевшие за годы проклятой перестройки, потерявшие родителей от нестроения жизни: от остановки фабрик, мастерских, развала колхозов и совхозов. Они услышали, что какие-то иностранцы хотят увезти их в Италию и там распределить по семьям, желающим приютить беспризорных русских детей, которых в России теперь миллионы. И оно бы хорошо, многие ребята и девочки мечтали о таком счастье, но кто-то им сказал, что это только говорят, что их приютят в семьях, а на самом деле они попадут в клиники, где будут брать у них кровь и вырезать органы для лечения богатых людей. Ребята очень испугались и ночью же с попутным катером поехали к дяде Жене, у которого они не однажды были и ловили с ним рыбу. Дядю Женю они нашли спящим в своём просторном пикапе. Старший из ребят Павел разбудил его и рассказал о замыслах двух иностранцев, которые, кстати сказать, жили в Каслинской и сейчас укатили наверх к Дону на катере рыбинспектора.

— Молодец, Павлик, что привёз из города бездомных ребят. Они-то по своей малости замысла извергов понять не могут, а мы с тобой примем меры. Только ты о нашем уговоре ничего и никому не говори. А то ведь...

— Он посмотрел в сторону Дона: не стучит ли там катер с двумя иностранцами...

— У них руки длинные. Любого из нас достать могут. Ты ребят от себя не отпускай, мы с тобой частный детский дом организуем, тогда и посмотрим, как это они наших ребят в Италию переправят. Я давно думаю об этом — всех беспризорных в нашем районе собрать и усыновить, и нормальную жизнь для них наладить. Есть у меня такие люди и в городе, и в районе,— помогут они нам.

Про себя Евгений подумал: «Вот тогда и пригодятся нам Манькины доллары».

Он Марию называл по-старому: Манькой.

— А теперь,— сказал Павлу,— бери мою лодку, нескольких парней на подмогу и плыви к тому берегу: там Василий сетку поставил, и Татьяна там, да, они, мерзавцы, поди уснули. А рыба тут как тут: видишь, косяк идёт. Не знаю, какая, но, кажется, немалая, и косяк порядочный. Садитесь на лодку, да вёслами не шибко бухай; не распугай рыбу.

Павел взял с собой трёх парней и двух девочек и, умело орудуя вёслами, повёл лодку к берегу, к месту, на которое указал дядя Женя.

Было ещё темно, когда проснулся Василий. Татьяна крепко спала, и он, стараясь не разбудить мать, вылез из-под куртки, снял с колышка свою рубашку,— она на ветру успела подсохнуть,— надел её и спустился вниз, где стояла лодка. Сетку кто-то снял и с нею увёз рыбу. «Наверное, приезжал отец»,— подумал Василий.

Посмотрел в сторону дуба: там, покачиваясь на волнах, стоял рыбинспекторский катер. Не осознавая, с какой целью, Василий побрёл к нему. И подошёл близко, со стороны кустов шиповника, затаился. Один из кавказцев негромко говорил:

— Трое каслинских сидят на «Постышеве». Их повезут в Италию.

«Как тогда... бабушка и дедушка. Они тоже были на "Постышеве"».

Василий чуть не вскрикнул, но зажал рукой рот. Уползая из кустарника в лес, мысленно повторял: «Трое каслинских!.. На "Постышеве"!». В мельчайших подробностях представилась ему картина, когда его дедушка и бабушка тоже оказались на «Постышеве» и он пытался их вызволить.

«Постышев» — речной трамвайчик, отслуживший свой век и откупленный для ресторана и гостиницы. На втором этаже спальные номера, а на первом — ресторан. Недавно его перекупила туристическая фирма. Её агенты приезжали в Каслинскую, ходили по домам безработных и обнищавших бывших колхозников и звали в Италию на работу и жительство. Отчаявшийся и обозлённый на местную власть дедушка Василия подписал контракт и вместе с женой двинулся на пункт сбора — на «Постышев». И там в первый же день напился и уснул, а Василий бродил по берегу и наткнулся на стайку беспризорных ребят.

— Вроде бы не наш, новенький,— окружили его ребята. Чего тут бродишь?

Василий рассказал, что его дедушка и бабушка отправляются в Италию.

Ребята окружили его плотнее, говорили тише, оглядывались по сторонам. Старший, чубатый и курносый, спрашивал:

— А ты хоть знаешь, зачем их туда тащат?

— Работать будут, жить по-людски. В Каслинской-то мы голодаем. У нас там тоже... ну, эти самые, демократы завелись. Колхоз разорили, технику и семена пустили с молотка, а теперь вот вроде бы и землю хотят продать. Будто бы им московская власть разрешила.

— Власть!.. Московская... Понимал бы чего.

— Казаки говорят. Соберутся возле магазина и гуторят. А я слушаю. Чай, не глухой.

— Слушаю. Политик нашёлся. Как же это московская власть,— будто бы наша, российская, и свою родимую землю продавать? А нас куда же? Хозяин-то может и сказать: земля моя, убирайтесь к лешему! Ну?.. И куда мы?

— Мы?.. В Италию, а вы — не знаю.

Курносый приблизился к Василию, зашептал на ухо:

— Маленький ты ещё, а потому глупый. Того даже не знаешь, что никакой работы нашим людям в Италии не дадут. Вас на заклание везут. У одного печёнку вырежут, у другого почки, а то и сердце из груди выскребут. И больным итальянцам вставят, а вас на помойку. Об этом весь город знает, газеты пишут, а вы лохи и дурьё деревенское. Беги скорее, говори деду, да дёру отсюда. Понял?..

Прибежал к дедушке, растолкал его и говорит всё это, а он пьяные глаза таращит и понимать ничего не может. Василий снова стал повторять про органы, а дед размахнулся и хрясь его по уху. Да так, что в голове зазвенело. И на другой бок завалился.

Потом Василий матери рассказывал. Она гладила его по голове, утешала:

— Сказки всё это. Ребята попугать тебя захотели.

Пошёл на улицу искать знакомую каслинскую девицу — она тоже согласилась поехать в Италию,— нашёл её на дискотеке; она с каким-то парнем прыгала и дёргалась, и извивалась, как минога на сковородке, а когда он попытался ей чего-то сказать, она толкнула его,— он упал и угодил под ноги какому-то здоровенному парню. Побежал на вокзал и — в Каслинскую, рассказать обо всём слышанном отцу. Про себя думал: если и на этот раз отец не поверит, он найдет газету и покажет ему, и маме, и всем каслинским людям. А не то, так и пойдёт в милицию. Пусть они проверят все документы и запишут адрес, куда отправляют русских людей.

На пристань он добрался к вечеру следующего дня. Перед тем, как подойти к «Постышеву», несколько раз глубоко вздохнул, успокоился и сделал такой вид, что его ничего не волнует и он от нечего делать прогуливается по набережной Волги. Прошёл два-три раза возле входа в речной трамвайчик и краем глаза оглядел человека, сидевшего на лавочке. Это был Вазур, иранец, служивший в охране. Вазур заметил Василия и крикнул:

— Эй ты — маленький казак! Иди сюда, слова тебе скажу.

Василий подошёл, но не близко; умышленно держался на расстоянии. Вазур с видимым спокойствием, но голосом нетвёрдым — таким, каким он обыкновенно говорил после выкуренной трубки слабого наркотика, продолжал:

— Начальник тебя искал. Скоро ходил в Италию, а тебя нет. Твой дед деньги брал, много денег! Тебе тоже давал, а ты зачем бегать?..

Вазур говорил всё тише, язык его едва поворачивался, и было видно, что он не так уж и хотел залучить Василия, однако Василий знал, что эти люди из сказочной страны Иран очень хитрые и их надо бояться. Решил его обмануть. Заговорил:

— Я тоже хочу в Италию. Там много еды, кругом море и всегда тепло. Я приведу твоему хозяину других ребят, много ребят. У них нет родителей. Они все бомжата и хотят в Италию.

— О!.. Это много хорошо. Ты будешь давать ребят, а хозяин даст бакшиш. И тебе даст, и мне даст.

— Пусть даёт деньги. Я тогда приведу ребят.

— Погоди. Один момент. Только один момент.

И он стал звонить по мобильнику. И скоро из пароходика вышел черноволосый толстый господин и Вазур показал ему на Василия. Толстый господин, очевидно он был итальянец, подошёл к Василию и заговорил с ним мирно, даже ласково:

— Ты имеешь много ребят?

— Много. Хоть сто!

— О-о!.. Это будет хорошо. А где они?

— Я их приведу, но мне нужны деньги.

— Деньги? Зачем тебе деньги?

— А тебе зачем нужны ребята? Ты ведь тоже получишь за них деньги.

— О, ты умный! Тебе мало лет, а ума много. Сколько же ты хочешь?

— Десять тысяч долларов.

— Десять тысяч?.. Твой грязный шпана так дорого стоит?

— Это не шпана, а русские ребята. Они хорошие, и — умные.

— Так, так. Сто маленький человек — это хорош. Я дам тебе деньги — тоже хорош. Вот они. Иди и давай тому дяде, кто даст тебе дети.

Василий сунул пачку долларов за пазуху, нехотя поднялся и пошёл прочь от парохода. Итальянец вдогонку ему крикнул:

— Когда будут ребята?

Василий ответил:

— Завтра.

И пошёл вверх по лестнице, ведущей к центральной площади города. Пришёл на вокзал и долго крутился среди пассажиров. Делал неожиданные повороты, нырял то в один угол, то в другой, а то прятался за колонну и отсюда осматривал людей, которые только что были у него за спиной. Так он выслеживал «хвост». Знал, что итальянец обязательно «пришьёт» «хвост» и тот будет неотвязно сопровождать его повсюду. Хитрые это были люди, торговавшие детьми, но и он, Василий, не промах. Вот уже два года он частенько наезжал в город, вливался тут в стаю маленьких бомжей и промышлял с ними еду и деньги. Его называли кто казачонком, а кто шпынём — по причине малого роста. И при каждом новом появлении знакомые ребята кричали: «Шпынь приехал! Шпынь!..» А иные тянули руки, просили: «Хлеб есть?.. Может, фрукту сухую привёз?..» Ребята знали, что казачонок иногда из деревни привозил сушёные яблоки, груши, а в другой раз банку с маринованными грибами или огурцами.

Вышел из-за угла дома, откуда был виден главный вход в городскую милицию. И когда убедился, что никто за ним не наблюдает, прошмыгнул в раскрытую дверь. И тут его встретил дежурный офицер. Он сидел в стеклянной будке и ястребиным взором оглядывал каждого входящего. Он был капитан и звали его Ордан. К удивлению офицеров, служивших в милиции, Ордан плохо говорил по-русски. Местным сотрудникам, которых, кстати, оставалось в милиции всё меньше, Ордан говорил, что он кавказец. В минуты дружеских бесед офицеры подступались к нему, и каждый спрашивал: «Почему ты так плохо говоришь? Кавказцы у нас все хорошо говорят по-русски, а ты мало знаешь наших слов». Ордан обыкновенно сильно раздражался при этих вопросах и отвечал торопливо и сбивчиво: «Что говоришь, приятель? Моя жил в горах — сильно высоко и далеко: там нет русских слов, там мало знай ваш язык, там знай наш язык, родной».

В какой стране находились эти горы, какой он был национальности, никто не знал. Ордан хранил эту тайну как самый важный военный секрет. Зато в милиции знали, что у Ордана три жены и одиннадцать детей. Одну жену и шесть детей школьного возраста он привёз в Россию, а две жены с малыми ребятами до времени оставил там, в горах. Все русские, служившие в управлении городской милиции, знали, что новая демократическая власть, состоящая сплошь из Хакамад да Грефов, всё больше боится пикетов, демонстраций и разных народных шествий; особенно их пугают волнения вроде того, которое недавно произошло в Воронеже по поводу поднятия цен за коммунальные услуги. Вдруг как подобные волнения вздыбятся по всей стране — что тогда делать?.. И потому власть накачивала в милицию тёмных людишек иноземного разлива, мечтала и армию перевести на контракт, чтобы и туда за деньги понабрать субъектов, которые выполнят любой приказ и подавят любые протесты. Ордан был из такой братии, но справедливости ради скажем: вёл он себя тихо и всем улыбался. Однако многим казалось, что это была та самая улыбка, которая бывает на лице повара, когда он острым зубчатым ножом чистит ещё живую рыбу.

Дежурный дал знак Василию, и тот подошёл, заглянул в окошко.

— Кто тебе нужен? — с подчёркнутой вежливостью и как бы даже радостно спросил офицер.

Василий торопко огляделся, сказал:

— Начальник нужен. Самый главный!..

— Но я тоже начальник. Говори, что надо.

— Генерал нужен.

— А если у нас главный полковник?

— Нет, я слышал — генерал. Секрет у меня большой. Ему могу сказать.

— Ну, ладно. Генерал так генерал.

И повёл Василия на третий этаж. Тут офицер прошёл в кабинет начальника, а потом вышел и кивнул парню на дверь: входи, мол.

И Василий вошёл.

Генерал, отвалившись на спинку кресла, равнодушно смотрел на вошедшего паренька. На его одутловатом усталом лице отражалась не то что брезгливость, но явное неудовольствие и тем, что офицер навязал ему парня, и тем, что этот парень был весь обшарпан, грязен с головы до ног, а с ветхой его одежонки, казалось, что-то сыпалось на ковёр и пахло кисловатой прелью. Узенькие азиатские глаза генерала при появлении Василия ещё более сузились, нижняя губа отвисла, мосластые скулы резко обозначились — он сейчас походил на казахского всадника, спрыгнувшего с коня и увидевшего перед собой мальчика, совершенно непохожего на тех ребят, с которыми он рос в родном ауле. Это был один из многочисленных кадров, которых демократическая власть, боящаяся всего русского, откуда-то позвала для наведения порядка в России. При виде паренька он даже ни о чём его не спрашивал. Ждал, что же ему скажет этот мальчик. А Василёк хотя и не возгорелся желанием говорить с неприятным чужим человеком, но делать нечего, раз генерал, то надо.

И он заговорил:

— На пристани итальянцы, они увозят людей на органы.

— Как это на органы?

— А так. Увезут к себе домой и вырежут у них почки и сердце, и всё другое. Там мои дедушка и бабушка. Я тоже был у них. Пообещал привести сто ребят, и они дали деньги. Сказали: веди побольше, и мы дадим много долларов. Вот, смотрите: иранец Вазур мне дал.

И он положил на стол деньги.

— Они покупают наших людей. Разве такое разрешается?

Генерал полистал купюры долларов.

— Какие же это деньги? Они фальшивые. Это фантики, а не деньги.

— И никакие не фантики! Доллары настоящие.

— Ну, ладно. Я сейчас приглашу бухгалтера, и он сдаст их в банк на проверку. А ты откуда знаешь, что наших людей везут на органы? А если они едут на работу? А, может, это туристы?

— Об этом все говорят. И газеты пишут. Я слышал, как читали на вокзале. А эти деньги, которые мне дали — разве не за органы? Зачем нужны в Италии русские бездомные ребята? Я маленький, а и то понимаю, а вы генерал и не понимаете. Давайте мне назад деньги, и я пойду в редакцию.

Генерал поднялся, прошёлся по кабинету. Подошёл к Василию, тронул его за плечо.

— Сразу и обижаться. Ты сейчас иди на вокзал и делай вид, что собираешь бездомных ребят. А мы с этими итальяшками разберёмся. Понял?..

Василий недовольно сжал губы и вышел из кабинета. Генерал ему не понравился, и он вспомнил, как в газете, которую читали на вокзале, говорилось, что торговать людьми иностранцам помогала милиция. Ему от этой мысли стало страшно, и он ускорил шаг и почти бегом пробежал мимо дежурного милиционера. И уже на улице подумал, что генерал прикажет его догнать и пристукнуть где-нибудь в тёмном углу. Им-то, как и всяким ворам и разбойникам, свидетели не нужны.

Осмотрелся и вдруг увидел, как со стороны милиции из-за угла дома выбежали два дюжих парня. Василий прижался к водосточной трубе и, когда громилы, перебежав улицу, устремились к вокзалу, побежал к пристани. Здесь у входа в ресторан на пароходике «Постышев» увидел сидящего на лавочке дворника Трофимыча. Подошёл к нему, спросил:

— А где итальянец?

— Тю-тю твой итальянец. И дед твой, и бабушка, и многие другие ребята — тоже тю-тю. Подошли три автобуса, всех погрузили и — повезли. То ли в Ростов, то ли в Саратов. Оттуда в Сочи, а из Сочей на теплоходе или в Италию, или в Турцию. Там много тепла и солнца. Загорать наши русские будут.

Помолчал Трофимыч, подтянул к себе Василька, сказал:

— Ты в милицию больше не ходи. В нашем городе торговля людьми налажена. А торговля эта без милиции и без прокурора не может происходить. Беги, брат, в свою станицу и помалкивай. Нынче депутатов, и тех как зайцев стреляют, а уж что до нашего брата — им раз плюнуть. Так-то, друг Василий. Такая теперь жизнь к нам пришла. Ты не кручинься. Дедушка и бабушка вернутся. Им детки малые нужны для каких-то опытов.

Василий знал, что задерживаться ему на пристани опасно. Попрощался с Трофимычем и пошёл берегом Волги в сторону бывшей Красноармейской верфи. Там жила мамина сестра тётя Галя. У неё он и переночует. Но до тети Гали не дошёл. Скоро впереди на пустынном месте увидел костёр. Возле него маячили две тени. Подойдя ближе, разглядел парнишку лет семи-восьми и совсем ещё маленькую девочку. Она плакала и звала маму. Василий, подойдя к ним, спросил парня:

— А где она, ваша мама?

— Пьяную её в автобус толкнули, а я схватил Зойку и оттащил.

— Зачем же ты её оттащил? Ведь там ваша мама.

— Мне дядя один сказал: «Бегите отсюда. Людей-то наших в рабство повезли. А то и ещё хуже». Мы маму звали, а она деньги взяла и водки напилась.

Зоя тянула за рукав брата, канючила:

— К маме хочу. К маме...

Василий наклонился к ней, сказал:

— Мама уехала. Ты подожди немного, и она приедет. Гостинцев тебе привезёт. Куклу большую.

Посторонний мальчик и его ласковый голос успокоили девочку,— ей было года четыре,— а тут ещё и куклу пообещал. Она вытерла кулачком слёзы, успокоилась. А Василий нашёл возле костра палочку, расшевелил огонь. Он только теперь разглядел ребят. Обращаясь к парню, спросил:

— Тебя как зовут?

— Тимофей.

— А я Василий. И мои дедушка с бабушкой уехали. Что же делать будем? Вы раньше-то где ночевали?

— Дома. У нас комната была, но мама продала её, а на деньги водку и пиво покупала. Негде нам жить теперь. На вокзал пойдём.

— А кто вас ждёт на вокзале? Айда-ка лучше к нам в станицу. У меня дом есть, и печка в нём, и дрова. А еду найдём как-нибудь.

Тимофей ничего не сказал, а только взял сестрёнку за руку, и они пошли.

Вся эта история произошла совсем недавно, и Василий, заслышав разговор кавказцев, вспомнил её и обрадовался, что дедушка и бабушка как-то вывернулись из этого плена и невредимыми возвратились домой. Сейчас он думал: может, и все другие люди оттуда вернутся.

Так или иначе, но упоминание о пароходике «Постышеве» его испугало, и он побежал к маме, которая ещё спала под соломенным навесом. Василий разбудил её, и они через минуту уж плыли к тому берегу, где весёлые и счастливые рыбаки рассаживались вокруг котлов, от которых далеко распространялся ароматный запах ухи.