Дубинушка

Метров двести шли по дну оврага, вышли к берегу Быстрой, и здесь Мария вновь подала ему руку, предложила войти в лодку, прислоненную к стволу старой березы.

— Вы удивляетесь, зачем я вас сюда привела? А тут у меня святое место, тут я в трудные минуты жизни творила молитвы, и Бог посылал мне всё, что я у него просила. И даже больше посылал, а однажды послал мне такую благость, которая помогала и мне, и моим близким.

— А ты веришь в Бога?

— А как же? Разве есть люди, которые не верят в Бога? У нас даже пьяницы, эти падшие ангелы, не смеют отрицать наличие Бога. Но он от них отвернулся и не посылает благодати.

— Это великолепно! Это очень хорошо, что ты такая молодая и не прельстилась соблазнам сатанинского телевидения.

— Я знаю, что там орудуют бесы; у нас все старые люди так говорят. Ну, ладно, а теперь перейдём к делу. Вот здесь, на этом месте, я хочу дать деньги за вашу работу и помолиться Богу, чтобы эти деньги принесли вам счастье.

Из кармашка платья она вынула пачку долларов и протянула Борису. Тот взял пачку и повертел её в руках. Сказал:

— Здесь десять тысяч долларов. Я работал у вас полтора месяца. Ну, пятьсот, шестьсот, может быть, восемьсот долларов я заработал, а вы мне даёте десять тысяч.

— Да, десять тысяч. Вы помогли мне с домом, а я хочу помочь вам закрепиться в нашей станице, жить у вашего дяди — и так, чтобы вы жили с достоинством, не терзали себе душу, чтобы никто не корил вас куском хлеба.

Борис внимательно, проникновенно смотрел в глаза Маши,— здесь, в отражениях тёмной, говорливо плескавшейся у берега воды, её глаза казались тёмно-серыми и очень красивыми. Шальная мысль вскочила Борису в голову: «Женой бы хорошей была!» Но он эту мысль быстро отогнал, она показалась ему кощунственной. «Ведь ей и шестнадцати нет». Нахмурив брови, спросил:

— Откуда у вас такие деньги?

— А вот это моя тайна. Побожитесь, что никому не скажете, и тогда я её вам открою.

— Вот те крест — никому не скажу.

И Борис перекрестился.

— Тогда слушайте. Я работала в районе на рынке. И там старшим у азиков был толстый противный Захир. Он давал мне деньги и говорил: «Ходи за меня замуж, будешь жить, как английская королева». Я смеялась, а однажды сказала: «Вы старый, а я молодая. К тому же русская и жених у меня должен быть русский». Он ругался по-своему и грозил кулаком. А потом полетел в Турцию и там женился на дочери какого-то шаха. От него приезжал человек и вручил мне сто тысяч долларов. Будто бы Захир ему сказал: «Я хочу, чтобы эта девочка была счастливой».

Такая история была и в самом деле, был и такой человек — Захир. Но только прислал он не сто тысяч, а всего лишь десять тысяч. Однако сказку такую Маша придумала на ходу,— Борис поверит в неё и возьмёт деньги.

Нельзя сказать, что Борис поверил Марии, но одно ему было ясно: Мария работала на рынке, а там крутятся большие деньги. Он спросил:

— Знает ли кто-нибудь о том, что ты мне рассказала?

— Никто! — вскричала Маша.— Никто не знает, а вам я доверилась.

Борис снова вертел в руках пачку банкнот и потом сказал:

— Я могу взять у тебя эти деньги, но взаймы. Как только я заработаю, так и отдам.

— Берите на здоровье, а у меня ещё осталось довольно. Мне хватит. К тому же я работаю.

— Да, я знаю. Денис мне рассказывал. Он хорошо тебе платит.

Борис положил в карман деньги, и они пошли домой.

В тот же день за ужином Борис Простаков решил начистоту поговорить с генералом. Сказал ему:

— В Москве я скопил немного денег и хотел бы обговорить условия нашего с вами совместного проживания. У меня есть десять тысяч долларов, что мы будем с ними делать?

Генерал приятно изумился.

— Десять тысяч! Это же целое состояние. Я тоже кое-что скопил на чёрный день, и мы с вами можем купить автомобиль, а на остальные жить-поживать и добра наживать. Если к моей пенсии будем прибавлять по сто долларов в месяц, да плюс к этому продукты с нашего сада и огорода — полагаю, нам надолго хватит.

На следующий день поехали в город и там купили подержанную, но ещё хорошую «Волгу». Водительские права у обоих были, и они возвращались домой своим ходом.

Тем временем Шапирошвили вёл переговоры с Денисом и Машей. Им он предлагал создать семейный детский приют на сто детей и для этого отводил недавно отстроенный дворец.

Денис возразил:

— Мы с Марией пока ещё не являемся мужем и женой, как же мы будем оформлять семейный приют?

Шапирошвили вскинулся:

— А-а, какие пустяки!.. У вас есть деньги, да?.. А у меня дети и верный хороший человек,— он уже такой хороший, что каждый день стоит за плечом губернатора. Он выберет момент и сунет бумагу. И вам будет подпись. Такая уже подпись, что дальше некуда. Вы только покажите пачку доллар.

— У нас нет пачки денег.

— У вас нет доллар, но он есть в банке. Там сидит Дергачевский. Он тоже хороший человек. Такой хороший, что если я скажу, то будет кредит. Вам надо десять тысяч? Они у вас будут. А если двадцать — тоже будут. Вам надо делать согласие, и я буду знать, кому и где надо нажимать кнопки.

Денис смекнул, что в создании приюта заинтересован и банкир Дергачевский. А раз так, то и деньги можно получить серьёзные.

— Двадцать тысяч для такого дела — это не деньги. Тридцать тысяч — тоже не деньги. Наше условие: сто тысяч. Детям нужно хорошее питание, одежда, а к тому же штат воспитателей и уборщиц.

— О-о-о!.. Такой гешефт не пойдёт. Это такая куча, как делают сена на поле. Банкир такую кучу не даст. А если даст, как отдавать будешь?.. Дети гешефт не делают, прибыль от них нету. Сто тысяч плюс процент — где возьмёшь?

— А если двадцать тысяч даст — тоже отдавать надо?.. Кроличьи шкурки ему дам. Возьмёт Дергачевский кроличьи шкурки?.. Жене на воротник, а себе на шапку.

Денис понимал, что дети банкиру нужны для сбыта за границу. Деньги он под них даст — и сто тысяч не пожалеет, но решил дальше пытать Шапиркина, выудить у него побольше информации о планах, связанных с детским приютом.

— Мальчики, девочки тогда хороши, когда они накормлены, веселы, красиво одеты. Таких любая заграница возьмёт.

Шапиркин всполошился:

— Зачем заграница?.. Кто тебе сказал, что детей пошлём за границу?..

— Я сказал. Кто же больше?.. Десять продадим, а за вырученные деньги ещё сто бездомных наберём. Так и будем выполнять план правительства. Москва теперь вроде бы тоже взялась за бездомных ребят. Дума к выборам готовится. Вашим ребятам надо показывать свой патриотизм. Вот пролезут они снова в Думу и опять забудут про бездомных. Так я понимаю высшую политику?

Шапиркин таращил на Дениса глаза и не понимал, о чём он говорит и какая Дума. Для Шапиркина весь его жизненный интерес лежал в кармане олигарха, которому он служит. Он знал: сейчас за хороших упитанных и веселых детей много дают. Но, конечно, он об этих своих мыслях никому на свете не скажет. Заработать доллары и махнуть с ними на Гавайские острова — тут и вся стратегия жизни этого человека.

— Ну, если сто тысяч не даст,— решительно парировал Денис,— то и приюта не будет. Пусть его создают другие. А кроме того, от банкира деньги возьму с условием: приют создам и детей поставлю на ноги, а через год никакого процента и самого кредита возвращать не стану. Деньги-то я на детей потрачу, а не на кроликов.

Шапиркин испугался. Деньги банкир может дать только под ферму Дениса. Ни у кого другого в станице такой недвижимости не было. И сумма его напугала. Сто тысяч!.. И Шапиркин залепетал несвязно:

— Дергачевский — человек разумный, а сто тысяч — это фантазия. Это такой гешефт,— я знаю, какой это гешефт?.. И какой это прибыль, и кому прибыль?.. Мне такая прибыль?.. Тебе?.. Или банку?.. И кому уже нужен такой ваучер?..

— Ваучер ищите у Ельцина и у Чубайса. Это они за фантики все заводы и целые города русские жулью в карман сунули. А тут дети бездомные. Они что — кролики, которых можно резать и сдирать с них шкурку?.. Спросите у Дергачевского, чего он хочет и зачем делает приют. А я вам свои условия сказал. И всё! Дебаты кончены. Мне надо работать.

Шапирошвили, озадаченный таким афронтом, нехотя поднялся и попятился к двери, но как раз в этот момент к ним вошёл Борис Простаков. Вежливо поздоровался с Шапиркиным, подал руку Денису. Весело спросил:

— Слышал я, детский дом в станице будет. Может, на работу меня возьмёте?

Шапиркин оживился:

— Электрик нужен, слесарь по трубам, по кранам нужен. Делать такую работу умеешь?

— Как не уметь? Я, можно сказать, родился сантехником, а что до электричества, так я с малых лет до него горазд.

Шапиркин протянул руку:

— Шапирошвили много слов не любит. Если ты человек хороший и любишь Кавказ, даём тебе руку. Зарплату будем делать большую: тысячу баксов хватит?.. Каждый месяц тысяча, прошёл месяц — ещё тысяча. Ну, ты доволен, нет?..

— Тысяча это мало, но если у вас больше нет, буду работать и за эти деньги.

Шапиркин заговорил обиженно:

— Я плохо понимаю русских. Если он ничего не получает, ему хорошо, он молчит. Но если ты ему даёшь, он ещё смотрит, и считает, и делает кислый вид. Кавказ даёт работу, Кавказ даёт деньги — а что, это разве плохо?.. Ну, ладно, ладно: не люблю говорить много слов. Если будешь работать — работай. Завтра дадим приказ.

На прощание победоносно поднял руку и милостиво помахал ею. Кавказ любит играть роль. Он прирождённый артист и при случае примет эффектную позу. Денис же был спокоен. Он был уверен: банкир условия его примет. Выхода другого у Дергачевского не было. Ему светили миллионы, и он понимал: другой такой шанс в жизни вряд ли подвернётся. Едва захлопнулась дверь, Денис сказал Борису:

— Я рад, что мы будем вместе работать.

— Я тоже. Но мы должны как можно быстрее проникнуть в тайные замыслы банкира и этого... кавказского шута Шапирошвили.

— Кое-что мне уже известно, но именно кое-что. Говорят, в России сейчас четыре миллиона бездомных детей. По всему можно заключить, что демократы на всю катушку раскручивают механизм спаивания русских людей, наркомании, разврата и прочих сатанинских прелестей нового порядка. Бездомных детей станет ещё больше. А за этим идёт и рынок работорговли. По-моему, и у нас они хотят наладить этот дьявольский конвейер перекачки детей за границу. Впрочем, это только мои догадки. Мы должны затаиться. Разыгрывать простаков и до поры ничему не сопротивляться. Не исключено, что они пустят в ход большие деньги и станут нас подкупать. Вот тогда от нас потребуется бдительность: как бы ненароком не вползти в болото криминала, откуда будет трудно выбраться. Ну, это в будущем, а сейчас надо готовиться к приёму ребят. Небольшую партию их привезут из райцентра, а остальных из Ростова и Волгограда.

Денис, Борис, эти русские парни, вроде бы и просты с виду, но если в душу им поглубже заглянуть, то каждый из них, обсуждая гешефт Шапиркина, строил и свои планы, но только пока они об этих планах даже друг другу не говорили.

В тот же вечер Денис зашёл к Марии и попросил разрешения «размять» Пирата,— обыкновенно коня прогуливала Мария, особенно в те дни, когда на нём никуда не ездили и он застаивался и начинал бить копытом, призывно ржать,— и тогда Мария, как это делал и её отец, седлала его и выезжала по излюбленному маршруту: мимо церкви, затем кладбища, а уж потом объезжала вокруг всю станицу. Но в последнее время её всё чаще подменяли Денис и дядя Женя.

— Хорошо, Денис, ты поедешь, но примерно через час. А вначале я проедусь, потому что обещала.

— Кому обещала?

— Пирату! Кому же ещё?

Денис в недоумении смотрел на неё.

— Как это обещала? Он что — человек, что ли?..

— А как же! Конечно... не человек, а понимает. Я с ним обо всём договариваюсь. И когда вам отдаю его для поездки в лес за дровами — тоже говорю с ним. А как же иначе? Я и всегда, еще с детства, когда он и я были маленькими, научилась говорить с ним. И он меня понимает. Да ещё как! Если ему что нравится и я ему обещаю, он радостно кивает и кладёт мне на плечо голову. А то ещё и лизнёт языком. Это он меня целует. Я очень люблю ласки Пирата. И за это выношу ему пирожок. Или белый хлеб с повидлом. Он и яблоки ест, и груши, только если я ему подаю на ладони. И я знаю, когда он скучает и зовёт меня. Именно меня и никого больше. А ты разве не знал о том, что он такой же, как и мы, но только говорить не умеет? А я всё жду, что он и заговорит со мной. А сегодня я ему обещала и сама его прогулять.

— А и ладно. Но только после прогулки я зайду к тебе, и мы обговорим некоторые секреты.

Прогулки с Пиратом были для Марии счастливыми часами жизни. Начинались они ещё тогда, когда Пират едва вырос, а Марии было десять лет; тогда отец её однажды посадил в седло и, придерживая коня за уздечку, провёл возле своего дома. С тех пор прогулки эти повторялись, а вскоре конь настолько привык и полюбил свою юную наездницу, что, казалось, и сам испытывал от этих прогулок большое удовольствие. Пират возил её так, будто в седле сидела и не девочка, а открытая чаша с молоком и он боялся расплескать драгоценную влагу. Так постепенно они привыкали друг к другу, и в дни, когда отлучался отец, она самостоятельно седлала коня, затягивала подпругу и выезжала далеко на прогулку. После того же, как она осиротела и Пират видел возле себя одну Марию, они стали не просто друзьями, а чем-то единым, родным и очень дорогим друг для друга. Так, наверное, казаки роднились с конями в боевых походах, и если кто говорил «казак», то невольно подразумевались сабля казацкая и конь боевой.

Мария надела жакет, брюки, сшитые по её рисунку,— на манер формы, которую носили женщины профессиональные наездницы, взяла для Пирата угощение и вошла к нему в «комнату» — так она называла конюшню. Пират повернул к ней голову, засветил агатовым радостным глазом. Он знал, что предстоит прогулка, весь потянулся своим стройным телом, перебрал ногами, голосисто заржал, изъявляя и радость встречи с хозяйкой, и восторг от предвкушения вечерней прогулки по окрестностям станицы. Мария сунула ему пирожок с картошкой, расчесала гребнем гриву, ловко накинула седло и уздечку. Взяла плётку и вывела Пирата на улицу. Соседи видели, как она пушинкой влетела на седло и пружинно слилась с конём, будто в седле и было от рождения её место. Белый, как лебедь, жеребец встал на дыбы, заржал победно и плавно пошёл лёгкой рысью. Так он шёл по давно протоптанной тропинке до церкви, а тут перешёл на неспешный шаг, которым обыкновенно они шли возле кладбищенской изгороди и выходили на дорогу, бегущую вдоль станицы. Пират грациозно выгибал шею, мотал головой, стараясь глянуть то левым, а то правым глазом на седока, которого он любил всем своим верным лошадиным существом. Это были и для Марии минуты детской радости и ни с чем не сравнимого счастья. Она знала: на неё смотрят, ею любуются. Казачки приникали к стёклам окон, а казаки, особенно пожилые и совсем старые, выходили во двор и почти со слезами восторга смотрели на так ладно сидевшего в седле всадника, и вспоминали годы, когда и они имели коней или ездили на колхозных, демонстрируя врождённую казацкую стать, вспоминая историю своих дедов и прадедов, для которых конь был спутником боевых походов, другом, который никогда и ни при каких обстоятельствах не подводил хозяина. Казаки провожали Марию завистливым взглядом, мысленно благодаря её за минуты внезапных счастливых озарений.

Мария знала всё это и то переходила на легкую иноходь, а то и пускалась в галоп, давая коню так любимую им волю. Впрочем, больше она шла шагом, беседовала со своим красавцем-другом, беспрерывно говоря ему ласкающие ухо слова.

Вернувшись с прогулки, Маша дала Пирату еду, поставила на место кадку с водой и простилась с ним до завтра. Уже спускались сумерки, в недавно отстроенном доме Евгения и на ферме Дениса зажигались огни. Мария пошла к Денису.

Денис принимал Марию как важную даму. Расставил на столе роскошный чайный сервиз, разные сорта шоколада, галантно пригласил к столу.

— Я видел, как ты садилась на коня и пошла своим излюбленным маршрутом. Ну, Мария!.. Выросла у меня на глазах. Ты так эффектно смотришься в седле!.. Этак-то и не заметишь, как влюбишься в тебя.

— И что тогда?..

— А тогда... Обыкновенно что, последует признание, а затем и предложение руки и сердца.

— Это у всех так бывает или у вас так было?

— У меня так было. Наверное, и у других...

— Не знаю. Я ещё такого не проходила, экзаменов не сдавала. Но я полагаю, не затем вы меня пригласили.

— Да, Мария. Хочу говорить с тобой серьёзно. Ну, во-первых, спасибо тебе большое за деньги. Ты так щедро меня одарила. Если же будешь нуждаться, я тебе буду их возвращать.

— Не надо возвращать. Давала тебе на дело, и ты, как я понимаю, умело ими распорядился.

— Хорошо. А теперь я хотел тебе предложить учредить совместное дело, если, конечно, у тебя ещё остались деньги.

Мария молчала. Она вела себя как заправский предприниматель, хотела знать, чего же от неё ждет будущий компаньон.

— Кроличью ферму расширять дальше не хотел бы,— продолжал Денис.— Хочу прикупить землицу и поставить на ней ферму молочную. Построим сыроваренный цех, наладим производство сырковой массы. Мы тогда и для всей станицы найдём работу.

— Мысли ваши мне очень нравятся, но зачем же прикупать землю и всё строить заново? Ферма молочная в колхозе была, и скотные дворы ещё целы. Их отремонтировать, настелить полы, вставить окна...

— Ах, Мария! Да ты умница и уже готовый прораб. Я думал об этой ферме, но хотел всё строить заново и под современную технологию. Однако стоит ещё и над этим вариантом подумать. Важно нам решить денежные дела. Банкир Дергачевский мне обещал кредит, но больше двадцати тысяч долларов он не даст, а этих денег, как ты понимаешь, нам не хватит. Хорошо бы и своих добавить.

— Сколько же вам надо?

— Ну, десять тысяч, двадцать, а если можно, и тридцать тысяч.

Мария поднялась, её глаза озарились победным блеском.

— Дам тебе сто тысяч долларов! Довольно будет?..

— Ну, Мария! Ну, голова!.. И характер у тебя — наш, казацкий.

Денис тоже поднялся. Оглянулся на дверь, посмотрел на окна. Приблизился к Марии, зашептал на ухо:

— Не спрашиваю, откуда у тебя такие деньги, но хотел бы тебе сказать: ты хоть понимаешь, что денежные дела надо хранить в строжайшей тайне?

— Я-то понимаю, а вот тебя хотела бы просить об этом. Мне хоть их и подарили, но я бы не желала давать никаких объяснений. Пусть это будет нашей с вами тайной. И даже моему папаше говорить не надо.

— Понял и зарубил это себе на носу. Дай я тебя расцелую.

Потянулся к ней и хотел бы её поцеловать в губы. Мария отстранилась от него:

— В щёчку можно, а этак-то... будешь целовать свою жену Дарью.

Денис крепко поцеловал её в щёку.

— Ну, шельма, ну, Мария!.. Всё больше тянусь к тебе, но и боюсь: предложи я тебе выйти за меня замуж, а ты дашь мне от ворот поворот. Я ведь гордый, не перенесу такого камуфляжа.

Денис от природы был немножко артистом; к делу и не к делу вворачивал в свою речь мудрёные словечки, и не всегда такие, в которых и сам понимал смысл.

— Придёшь ко мне через три часа,— сказала уходя от него Мария.— Я к тому времени приготовлю для тебя денежки.

— Но нам нужно заключить с тобой письменный договор.

— А это ещё зачем?

— А как же!.. Нужен во всём порядок.

— Вот ты и налаживай этот самый порядок, а у меня и своих дел хватает.

И Мария вышла. А через три часа Денис пошёл к ней и забрал деньги. И принял решение: «Завтра же поеду в район, рассчитаюсь с Дергачевским, а затем через недельку-две снова явлюсь к нему и возьму ещё больший кредит. Такие активные деловые отношения с банкиром отведут от меня всякие подозрения и позволят быстро создать ещё и молочную ферму».

Прошло две недели, и Денис поехал к Дергачевскому. На площадь Советскую, где находился банк, он приехал в полдень. И увидел странную картину: у многих столбов и у заборов толпились кучки народа. В стороне от одной такой кучки поставил машину. Протиснулся вперёд и увидел наклеенную на столбе листовку. Читал:

«Бывали хуже времена, но не было подлей».

Кто-то сказал:

— А вон там, перед входом в зелёненький дом ветеринара, другая листовка: «Можно русского убить и ограбить, но никому ещё Россию не удавалось покорить».

Другой показывал на здание бывшего райисполкома:

— А там большой лист бумаги и на нём карандашный портрет Дергачевского, и похож, как две капли воды! А под портретом крупным шрифтом одно лишь слово: «Паук!». И стрелка, показывающая на здание банка. Так банкир, как только пришёл на работу и узнал об этой листовке, послал двух женщин, и они хотели было содрать её, но люди их прогнали. Тогда банкир прислал двух пятнистых парней. Им тоже заградили дорогу. Казачки стали на них кричать: «Пятнистые шкуры! Кого защищаете?.. Вора, укравшего наши деньги, обобравшего весь район?..» И этих прогнали. А народ всё собирался и собирался. И тогда явился начальник милиции с отрядом ментов. Бабы кинулись на него и погоны сорвали. Кто-то из соседнего магазина притащил пустые ящики, соорудили трибуну и люди лезли на неё, кричали всяк своё. Позвонили в город, а оттуда будто бы пришла команда: «Людей не трогать! Иначе поднимется весь райцентр, а из станиц и хуторов приедут казаки, и это уже будет большая буза, с которой и не совладать».

Кто-то подал голос:

— Да мы то, почитай, тоже все как один сюда пришли. Банкир Дергачевский дёру дал и будто бы до сих пор не появился. Из города ему охрану прислали; вон машина крытая стоит. Вокруг банка с автоматами ходят, а и в банке парни здоровенные толкутся. Им бы на полях, на огородах работать, как прежде это было, а они рыжего сморчка от народного гнева стерегут. Вот уж вправду на том столбе написано: «Бывали хуже времена, но не было подлей».

И ещё кто-то говорил:

— Из банка будто бы ночью женщины сюда подходили, и к тому столбу, на котором про банкира написано; тёрли тряпками, щётками,— и будто бы всё постирали, а утром люди на площадь пришли, а они, листовки, все как новые. Или их заново налепили, или они не стираются. Это вроде бы как заколдованные. Вот они, дела-то какие! Видно, сам Бог помогать нам взялся. Мы хотя и отошли от него, и храм у нас в запустении, а он, вишь как, не обиделся, не отступился. Недаром говорят: Бог это любовь. Он многотерпелив и многомилостив. Попустил на нашу землю этих... дергачевских, а потом увидел, что уж совсем они нас за горло взяли, помогать стал.

И, минуту спустя:

— Хотел бы я увидеть умельца, кто этими бумажками весь район на уши поставил.

— Почему район? — возразила женщина.— И в других местах, и в городах, что по-над Волгой и Доном раскинулись. Везде они, эти листовочки, словно огни от костра разлетелись. Да не один это умелец, а молодёжь на борьбу с лиходеями поднимается. Может быть, даже уже и школьники. Много их, таких листовок, и разные слова на них написаны.

Листовок особенно много налепили у автовокзала, где люди толпились со всех станиц и хуторов района, и на столбах у железно-дорожной станции, и на пристани. И все видели, как возле них, толкаясь среди зевак, появлялся глава администрации Тихон Щербатый. Он внимательно перечитывал листовки, записывал каждую в блокнот. В разговоры с казаками не вступал, никаких распоряжений не отдавал, медленно и величественно переходил от листовки к листовке, и думал, думал...

А всё дело в том, что вчера к нему зашёл Дергачевский и будто бы между прочим обронил новость: наши ребята в Волгограде решили выдвигать тебя на выборах. Сказал просто, тихо и тут же перешёл на обсуждение других тем, совершенно незначительных, но Тихон, потрясённый новостью, уже ничего не слышал и не понимал. Выбирать-то предстояло не кого-нибудь, а лицо едва ли не самое важное во всём Нижне-Волжском крае. Занять кресло владыки!.. Да он и мечтать об этом не смел.

Но вот листовочки эти... ох, как не ко времени!

Денис, потрясённый увиденным и услышанным, направился к банку. Тут его у входа задержали два парня,— на русских не похожие, да и на кавказцев тоже. Маленькие, щуплые, глаза узкие, словно щелочки, косо прорезаны. И возраст не определишь: то ли парни, то ли мужики у них такие. Вспомнилась пословица: маленькая собачка до старости щенок.

Ощупали карманы, повернули, по бокам ручками скользнули. И отошли. Денис было направился на второй этаж, к хозяину, но и тут ему заступил дорогу дюжий парень — с виду русский, но речь с акцентом.

— Кто нужен? — спросил.

— Хозяин,— недовольно буркнул Денис.

— Он вас вызывал?

— Нет, но он меня знает. Мы с ним в техникуме вместе учились, а к тому же я — постоянный клиент банка.

Дюжий и строгий открыл дверь:

— К вам Денис пришёл. Вы его знаете?

— Да, пусть пройдёт.

И Денис прошёл. Покачивая головой, направился к столу, сел на приставной стул.

— Ты что головой качаешь? — спросил Дергачевский.

— Охрана у тебя строгая. Обыскали с ног до головы; решили, что я убивать тебя пришёл. А мне зачем же убивать своего благодетеля? Не будь твоих кредитов, я бы и ферму не поставил.

— Ну, вот — так считаешь, а посмотри вот на это...

Он подвинул на угол стола пачку листовок.

— Почитай, что там написано.

Денис читал:

«Мы всё потеряли, но нас не возьмёшь. Победа будет за нами».

«Аристократом нынче стал зажравшийся плебей».

«Русские идут твёрдым шагом, на своей земле наводить порядок...»

Дальше  читать  не  стал,  отодвинул  от  себя  листовки. Сказал:

— А разве это плохо, если русские на своей земле будут наводить порядок?.. Тебе ведь он тоже, порядок нужен. Тогда не надо будет держать такую охрану. Она, чай, недёшево стоит?.. Порядок всем нужен. Вот и президент вчера собирал министров, он и от них требует порядка.

— Денис, не валяй дурака! Ты отлично знаешь, чем это пахнет. Это же национализм! — самое страшное, что только можно представить!

— Не понимаю тебя, Роман. В Америке национализм — первейшее качество гражданина, и от президента, когда его выбирают, требуют верного служения нации. Не кому-нибудь, а нации. И он на конституции клянётся быть патриотом, националистом, а вы же все за американский образ жизни ратуете, по телеящику нам крутых американцев показываете. И вдруг — национализм это плохо. Понять я этого не могу.

— А я тебя понять не могу! — откинулся в кресле Роман.— Или ты идиота разыгрываешь, или меня за такового держишь. Там народ умный, цивилизованный, ему национализм — благо. В Израиле тоже национализм. Там, если ты не еврей, тебе и места на кладбище не дадут. Но евреи — одно дело, они народ древний, умный; они человечеству Христа дали, и Маркса, и Энштейна. Вы же Пушкиным хвалитесь, а Пушкин и не русский, а эфиоп несчастный. А русский народ и не народ вовсе, а смесь татар с калмыками и монголами. Совсем недавно они вместе с медведями в лесу жили, в лаптях ходили, шкуры на плечах носили. Нам, русским идиотам...

Но тут банкир понял, что хватил лишнего, решил смягчить свои аттестации. Заговорил тише:

— Нам-то, русским, разве можно позволить такое? Да мы тогда все магазины и конторы разнесём, погромы учиним.

— А ты что же — и себя к русским причисляешь?

— А кто же я? Отец-то у меня русский, Кузьма Иванович Дергачёв. Ты же знаешь его — начальником заготзерна был. Недавно умер он.

— Отца я твоего знаю, хороший казак был, царствие ему небесное. Но вот матушка Эльвира Абрамовна... Сам же ты говорил: мама у меня еврейка. И как только с помощью Горбачёва и Ельцина власть в России твои соплеменники захватили и все денежки наши по своим карманам бездонным рассовали, так и ты Дергачевским назвался. Евреем-то теперь выгодно быть; нынче еврей, как при Петре Первом немец, гоголем по русской земле ходит. Как же, хозяин!..

Разговор принимал неприятный характер, и собеседники замолчали. С банкиром в таком тоне и Денис, его сокурсник по техникуму, не разговаривал; Дергачевский в районе первым человеком заделался. Без него ни одного дела открыть нельзя. Ферму заводишь — проси кредит, мастерскую сапожную открыть, ателье, и даже ларёк поставить на базаре — кланяйся Дергачевскому. Казалось, совсем недавно они с Денисом в техникуме промкооперации учились и даже будто бы в дружбе состояли. Когда же в Москве ельциноиды все конторы и министерства захватили и дикий капитализм стали налаживать, Романа вдруг в банк позвали и назначили директором. Все операции по выдаче денег он по приказу сверху приостановил. Ни зарплаты, ни пенсии не выдавали, а уж потом только, когда Роман из директора банка в его хозяина превратился, тут и началось некоторое движение финансов, но лишь с таким расчётом, чтобы из каждой операции банкиру выгода была. Словно дьявол из бутылки, выпрыгнул процент — величайшее изобретение евреев. В газете объявили: «Бывший районный банк под всякое частное дело кредиты выдаёт». Ну, люди и потянулись к банку. И Денис тогда кроличью ферму решил ставить. Взял кредит и не сразу понял, что процентик-то у него о-ё-ёй. И когда время пришло возвращать заём, то и получилось: из каждых ста дней восемнадцать он на своего дружка Романа Дергачевского работал. Но деваться было некуда, припожаловал в банк и во второй раз. Надеялся, что Роман по старой дружбе уменьшит процент, но не тут-то было: Роман не щадил никого. В Ростове и Волгограде банковский процент был ниже, но Роман знал: в большом городе деревенскому человеку кредит не дадут: нет гарантий его возвращения, потому и ползли на брюхе казачки-землячки к Роману. Банкир матерел на глазах, носил костюм от Трифона,— был такой элитный портной в Волгограде. На холме, что высится над берегом Дона, возвёл себе виллу, на волгоградской судоверфи построили ему прогулочную яхту, ездил он на самых дорогих автомобилях и был недоступен, Денису при встрече едва кивал, но сейчас вдруг сник, потух — в коричневых выпуклых глазах светился золотистый тревожный блеск, он как-то натужно тянул шею и тяжело вздыхал. Вдруг поднялся с кресла, показал на дверь в углу кабинета. Денис знал: там комната отдыха банкира; в ней же Роман принимает важных гостей.

— Пойдём, чаю попьём.

Денис прошёл за хозяином. Впервые он увидел салон, обставленный мебелью под стиль какого-то короля Людовика. Комната небольшая, но всё в ней дышало роскошью, блестело хрусталём и позолотой. Сели за круглый стол. Роман нажал кнопку, в микрофон подал команду:

— Накройте на двоих.

И откинулся на высокую спинку королевского стула. Смотрел на Дениса таким свирепым взором, каким, должно быть, начальник милиции смотрит на только что пойманного бандита. Трясущейся рукой достал из кармана листовку.

— Ты видел?

Денис соврал:

— Нет. А что тут? Ну, «Паук», портретик неизвестно чей.

— Как это — неизвестно чей? — заорал Роман.— Не видишь, что ли?..

— Вижу, но кто это? И что он означает этот «Паук»? Глупая карикатура неизвестно на кого. А как она к тебе попала? Тебя, что ли, пауком называют? Ну, и что?.. Есть из-за чего копья ломать!

Денис намеренно валял дурачка и про себя с удовольствием отмечал, что это ему удаётся.

Две девушки вошли с золотыми подносами и ловко расставили на столе бутылки, рюмки, фужеры, холодную закуску. А Роман, точно и не замечая их, поднялся, подошёл к окну и смотрел на то место, где у листовки снова, как вчера и позавчера, собирался народ. Рано утром охранники банкира сорвали листовку, но она каким-то таинственным образом вновь появилась на столбе, и слово Паук, и портрет молодого банкира светились глянцевой чёрной краской.

— Не можешь ли ты мне сказать, что тут за чертовщина такая: мои люди сдерут листовку, а она, глядь, снова появляется. Снова сдерут и то место выскоблят, а она... как живая: снова висит! А?.. Что это может быть?..

— А чего тут голову ломать? Вы сдерёте, а шалун-мальчишка опять её навесит. Дразнит вас.

— Нет тут никакого шалуна! — подскочил Роман к столу и чуть не сбил бутылки.— Шалун?.. Хорошенький шалун!.. Я всю милицию на уши поставил, охрану удвоил, ребята за этим проклятым столбом день и ночь из окна банка в бинокль наблюдают. И нет никого. Ни живой души. Даже близко не появляется, а листовка... снова висит. Она как бы изнутри столба выползает. Тут у меня женщина религиозная служит, так она мне говорит: не иначе, как сила тут божественная замешана. Церковь-то — вон, поблизости стоит. Так что ты думаешь: бывает она, эта самая божественная сила, или женщина зря языком болтает? Скажет мне ещё раз, так я её за порог выставлю.

— А вот этого,— серьёзно заговорил Денис, подвигая к себе рюмку с вином.— Женщину эту уважать надо и зарплату ей прибавить. Она в вашем заведении, поди, ведь одна такая, в церковь-то ходит. А церковь — тело христово, кто ближе к телу Бога, тот и знает больше нашего. Ей, этой женщине, многое открыто из того, что нам, безбожникам, неведомо. Бывает же, когда иконы в церквах мироточат, а то батюшке священнику или матушке, жене его, видение откроется. То ничего-ничего, а то вдруг явится и говорит что-то. Говорит негромко, а батюшка слышит, потому как он-то как бы у Бога в канцелярии служит.

Роман выпил коньяк, а затем полный фужер вина и, стрельнув на приятеля безумным волчьим взглядом, прошипел:

— Кликуша ты, Денис! В Бога, что ли, веришь?.. Вроде бы не было за тобой такого. В комсомоле ни в Бога, ни в чёрта не верили. А тут... Скажи лучше, откуда они берутся, эти проклятые листовки?.. О них теперь в банке, да и во всём райцентре только и говорят, будто других дел нету. Ты лучше поселись в гостинице на пару дней — она тоже окнами на этот проклятый столб выходит, да покарауль ночью — из окна номера посмотри; так, может, ты то свежим взглядом и углядишь этого шалуна, как ты говоришь. Я тебе за такую услугу кредит беспроцентный дам. А? Соглашайся. Мы же с тобой дружно жили, можно сказать, приятели.

— Это так, друзья должны помогать друг другу,— Денис не упустил случая уколоть Романа за его процент, содранный со шкуры товарища.— Только незачем мне поселяться в гостинице. Там возле столба домик ветеринара Николая Ивановича Кандаурова стоит, а Николай-то Иванович мне дядей доводится. У него и поселюсь.

— А это уж совсем хорошо. Понаблюдай, пожалуйста, да так, чтобы всю ночь не спал. Смотри во все глаза. Я тебе кредит большой дам. Хочешь, сто тысяч? Ну, так бери. Вот сейчас и отсчитаю.

Роман открыл сейф, занимавший целый угол комнаты, отсчитал сто тысяч долларов. Заложив их в хозяйственную сумку и подавая Денису, сказал:

— Без процента. А только ты мне службу сослужи, выследи разбойника. Я с этой мерзкой листовкой покой потерял, ночи не сплю. И ходить по улицам не могу. Люди вроде бы и те же, а смотрят как-то не так, с усмешечкой, с какой-то тайной подковырочкой.

Денис пересчитал деньги.

— А документ?.. Мне для налоговой инспекции нужно, для всяких комиссий, проверяющих. Теперь вон олигарха Ходорковского за неуплату налогов в тюрьму закатали, а уж если меня зацепят...

— Будут тебе бумаги. Завтра выпишут.

Заканчивая трапезу, проговорил:

— Народ быстро меняется. Не узнаю казаков. Ты мне не скажешь, что происходит, почему в народе всякий энтузиазм потух, казаки пить стали больше, а пьяный если встретится, то смотрит зверем. Многие уж и кланяться перестали. А?.. Скажи мне по-дружески, о чём толкуют казаки, что у них на уме? Ты ведь тоже хозяин, вот какой кредит у меня берёшь, дело расширяешь. Тебе ведь тоже стабильность в обществе нужна. Денис, куда несёт нас рок событий?..

Денис отвечал односложно: дескать, не моего это ума дело. А сам в тайных мыслях рад был смятению банкира. Денежки-то у него ворованные. Вроде бы и грешно было пожалеть такого. Впрочем, слова находил успокоительные, беседовал в дружеском тоне. А когда расставались, пообещал выследить злоумышленника.

К дяде пришёл вечером. Как всегда, ему отвели угловую комнату, и он, отказавшись от ужина, пошёл отдыхать. Выбрал удобное место у окна, подвинул кресло и стал наблюдать.

Люди у столба рассеялись, площадь опустела. Одно за другим потухли и окна банка. Один только золочёный крест на церковной колокольне отражал кровавый отблеск догорающих облаков на западе.

Денис хотел спать, но твёрдо решил пересилить дремоту и всю ночь добросовестно наблюдать не только за столбом, на котором вот уже несколько дней с таинственным упорством появляется всё новая и новая листовка с изображением физиономии банкира и коротким оскорбляющим словом «Паук». В банке погасло последнее окно, и только перед главным входом слабо мерцал неяркий фонарь. Гасли окна и в домах. Мягко светилась травка за оградой церкви, где-то под навесом у главного входа горела лампочка. Было тихо и пусто; не было никакого движения, никаких признаков жизни.

Денис был уверен, что никакого Божьего промысла в появлении листовок не было, и нет тут ничего мистического, виртуального,— тут, конечно же, орудовал человек, и, наверное, молодой, из тех убежденных противников режима, которые теперь появляются во множестве и дают о себе знать то в одном городе, то в другом. Денис слышал, что в Москве арестован лидер национальных большевиков Эдуард Лимонов. Его ребята подняли советский флаг на крыше дома в Риге, забросали помидорами лидера коммунистов Зюганова. Странные это ребята, и не очень понятно, чего они хотят. Власть им не нравится, Зюганов, лидер оппозиции, тоже не подходит; очевидно, за его марксистский интернационализм, или таким образом выражают своё несогласие с кабинетными формами борьбы, за которые ратует Зюганов?

Думает обо всём этом Денис и ловит себя на мысли, что сам-то он ни в какой борьбе не участвует. «Крутит хвосты» кроликам, как говорит Мария, и доволен. Правда, вот теперь он даёт работу многим станичникам, поставляет мясо и шкурки на рынок; тоже ведь работа, и ещё неизвестно, кто приносит людям больше пользы, он или этот вот... что расклеивает листовки?

Думы, думы... А время течет медленно. Пошел второй час ночи, глаза слипаются, сон валит его с ног, но Денис упорно смотрит на столб, оглядывает всю территорию вокруг — нет, ничего он не видит, никакого движения, никаких признаков чьих-либо действий.

И Денис начинает терять веру в какого-то листовочника, в голову лезут догадки: а уж и в самом деле, может быть, какая-то сила? Ну, не сверхъестественная, не посланная Богом, а какая-то другая, происхождения которой он пока не знает. А вот узнает, и тогда станет ясно, тогда он посмеётся над страхами счастливчика Романа, которому неизвестно откуда свалился целый банк денег, и он стал их полновластным хозяином.

Вспомнил, как вытащил банкир из сейфа пачки новеньких купюр, как небрежно их отсчитывал. И сунул в сумку, подал Денису. Никаких договоров, бумаг... А зачем они ему? С меня-то он, конечно, расписку возьмёт, а других бумаг выписывать незачем. Он — хозяин! Хочет — дал, а не хочет — иди с Богом. Интересно, а если я выслежу листовочника... Да нет, я, конечно же, его не выдам. Буду знать сам, а Роману скажу: никого не видел, ничего не узнал.

К утру становилось темнее. Погасли огни у входа в банк и за оградой церкви. И только крест над колокольней, словно живое существо, светился и в кромешной темноте, и, чудилось, не стоял на месте, а летел куда-то; тихо, медленно, но летел, и будто даже кружился. и то опустится, а то вознесется снова.

Сон обнимал Дениса всё туже, он клевал носом, поднимался со стула, вновь опускался. Смотрел, смотрел... И — о, чудо!.. В небе над церковью появилось слабое свечение; оно мерцало, гасло и появлялось вновь. Сон отлетел от Дениса, он устремил свой взгляд на верхушку креста, и там, над колокольней, чуть выше кончика креста, запечатлелся силуэт живого существа — с крыльями, с головой и будто бы даже с глазами. Они сверкали, словно звездочки, и то угасали, то загорались вновь. Существо слетело с креста, подлетело к столбу. И Денис явственно увидел белый лист бумаги. И существо взмахнуло крыльями, взвилось ввысь и — пропало.

Сна как не бывало! Денис в крайнем возбуждении ходил по комнате, мял голову, потирал руки. Он видел, он теперь знает: это, действительно, Божественный промысел, что-то таинственное, непонятное, непостижимое. Завтра он скажет об этом Роману. Пусть знает: люди не одиноки, им помогает Бог, он не оставляет в беде русских людей. Бог любит русских!.. Недаром же Россию издревле называют святой Русью. Наша страна, наша земля Святая. Бог попустил её беды, наслал на неё бесов в образе таких, как Роман Дергачевский, но Бог же нам и поможет одолеть их.

Уже светало. Люди стали собираться у столба, толпились, размахивали руками. Было видно, что они радовались. Они знали, что, как всегда, охранники банкира соскоблили листовку, а ночью она высветилась снова. И сколько она будет высвечиваться, сколько будет бесить банкира и других таких же жуликоватых людишек, сумевших обманом захватить власть и деньги, а теперь вот еще подбираются и к самому святому: к нашей земле.

Когда народу у столба собралось много, к нему подошёл и Денис. И своими глазами увидел, как жирно чёрными глянцевитыми штрихами был изображён Роман Дергачевский и выведено единственное слово: «Паук».

Денис посмотрел на ворота, ведущие в банк. За оградой слонялись пятнистые охранники, дверь в банк была ещё закрытой. Денис решил, что у него есть время позавтракать, и пошёл к зелёному домику дяди.