Дубинушка

Глава четвертая

Добрынюшка Никитич во чистых во полях,

А Алёша Богомол в богомольной стороне.

 

Былина

Весна в ростовских и сталинградских краях наступает быстро, а порой в одночасье: свалились за горизонт чёрные тучи, притих, словно живое существо, ветер, а взлетевшее на макушку небес солнце щедро разлило вокруг море тепла и света.

Шёл третий год третьего тысячелетия. Вернувшийся в Россию по воле кремлёвских предателей капитализм мял и душил всё живое на отчей земле, доламывал остатки былой жизни некогда могучего, державшего на своих плечах всю Европу, русского государства.

Два события основательно потрясли станицу на этом восемнадцатом году проклятой народом горбачёвской перестройки: станица Каслинская как бы проснулась от многолетней глубокой спячки, вздыбила шерсть, злобно заворчала, словно старый, но ещё могучий и клыкастый пёс. И — о, чудо! Впервые за это чумное время, когда был развален колхоз и порушен весь уклад советской жизни, с раннего утра казаки и казачки, а с ними и дети потянулись к площади бывшего базара, к поставленному там заезжим азиком магазину.

В прошлом это был майдан — площадь для сбора казаков.

Что же это за события?

Первое: станичники вдруг прослышали, что наглый и вездесущий Шапирошвили, устроивший в своём дворце приют для бездомных ребят, тайно от работавших там Марии, Бориса Простакова и других станичников продал в Италию трёх десятилетних парнишек и четырёх восьмилетних девочек. А второе: будто земли, принадлежавшие станичному колхозу «Красный партизан», и знаменитый во всём Придонье и Приволжье колхозный сад, и лес, начинавшийся за огородами и левадами и тянувшийся по берегу Дона на многие километры — всё тут будет принадлежать банкиру Дергачевскому. И будто бы этот Дергач, как его прозвали скорые на язык казаки, на вертолёте три дня кружил над своими угодьями и рисовал на большом листе ватмановской бумаги поля, дороги, прибрежные леса,— словом, всё, что теперь ему принадлежало.

Народ всё прибывал и прибывал; скоро уже вся площадь кишела самым пёстрым людом — казаки теснились возле самого магазина; оказалось, их не так уж и мало, как многие думали. На вытащенных из магазина стульях особняком сидели старики. Их было пятеро. В центре — девяноставосьмилетний Гурьян Цаплин, простоволосый, белый, с выцветшими, но ещё цепкими глазами старик. Он пришёл с толстой дубиной, которая оканчивалась набалдашником размером с детскую голову, опирался на неё, как на трость. Раньше у него её не было, а теперь вдруг появилась. Поставил дубину возле молодой берёзы и сел на стул. Рядом со стариками на крылечке сидели генерал, которым гордилась станица, председатель районной администрации Тихон Щербатый, участковый милиционер Щелканов, а по прозвищу Щелчок. И ещё тут же на ступенях крыльца тесным рядком сидели Евгений, Станислав Камышонок, его жена Елизавета, Павел Арканцев... И уж затем кто сидел, а кто стоял — всё больше мужики, а за ними женщины, старушки. Парни и девчата толпились стайками у дороги. Между ними сновали возбуждённые мальчишки и девчонки. Среди них были хорошо одетые, прибранные и причёсанные ребята и девочки из детского приюта Шапирошвили; это от них увезли куда-то,— по слухам, в Италию,— трех парней и четырех девочек,— оставшиеся чувствовали себя героями. Многих казачат и казацких девчонок они уже знали, бывали у них дома и теперь верили, что всех их разберут и они будут жить, как раньше, в семьях.

Дивились казаки обилию народа, радовались силушке, хранившейся ещё в станице. Иным уж казалось, нет у них никакой силы, выкосили её, как траву за Протокой в пору сенокоса, а тот люд, что остался, кто затих по углам в ожидании ещё худших времён, а кто пьёт от нужды и горя. И вдруг собрались, запрудили площадь, на которой во времена не так уж и далёкие собирались на казачий круг восемь тысяч человек — почти все жители станицы — и во главе с атаманом и есаулом решали важные дела своей жизни.

Поднялся вдруг могучий, как медведь, Камышонок, вскинул руку, заорал:

— Тихо, казаки! Нет у нас старее Гурьяна Цаплина. Ему слово.

И тишина наступила мёртвая. Встрепенулся, вскинул седую голову Гурьян, слава о доблести которого, о битвах его сабельных и о том, как летал он на своём коне словно ветер по Великой степи Придонской, передавалась станичным парням и девчонкам. И теперь все взгляды на него устремились. Вот сейчас он по праву старшего — по древним законам вольного люда казачьего — даст указ станичному роду. И Гурьян, повернувшись к генералу, сказал:

— Атаманом будешь!

Камышонок что есть силы проорал:

— Генерал атаманом будет. Он теперь высшая власть ваша.

Гурьян помолчал с минуту. Повернулся к Камышонку:

— Тебе есаулом быть. Плётку у меня возьмёшь. Со старых времён осталась. За малую и большую провинность прилюдно на майдане сечь будешь. Особливо же тех, кто водку пьёт.

Заржали казаки, и смех их мужицкий покатился к Дону. Кто-то крикнул:

— Это Камышонок-то?.. Да он сам пьёт по-черному!..

На это Гурьян негромко, но так, чтобы все слышали, проговорил:

— Пьянству пришёл конец. Скоро и вся Россия пить перестанет. Он, супостат наш, вражина чужеродный, пьяных-то и спеленал нас.

И поднялся старик, и хрипло, срываясь на крик, возгласил:

— Кто каплю выпьет — пороть того! Плёткой, на майдане.

И сел на приступок крыльца, дышал тяжело, и тише добавил:

— Ящик голубой, где нелюдь волосатая галдит — не смотреть. Пусть он потухнет... до лучших времён.

О чём-то посоветовался со стариками. И потом заключил:

— Бабам рожать! Много рожать, каждый год!

Майдан зашёлся смехом. Раздался звонкий женский голос:

— От кого рожать-то? От тебя, что ли?

— Рожать! — повторил старик. Иначе сгинет казачество. И весь род российский обмелеет. А Дон метнётся в сторону и потечёт к туркам.

Замолчал старик и склонил над коленями голову. Потом тихо, но так, чтобы слышали близко стоящие и рядом сидящие казаки, заключил:

— Вырезать дубины и поставить в сенях. Вот такие — как у меня. Пригодятся.

Эту команду не поняли. Кажется, её никто не понял. Камышонок спросил:

— Как это понять — дубина? Зачем?..

— А так: вместо сабли и винтовки. Илья Муромец супостата дубовой палицей крушил. Нам тоже придёт черёд. Да, придёт. Без драки большой не обойтись. И пусть тогда дубовая сабля засвистит над головой вражины... дубина. Настоящих-то сабель уж не завести. Винтовок — тоже. Дубины вырезать! Всем и каждому. Гурьян поднялся решительно и в сопровождении стариков пошёл домой. Камышонок и эту последнюю команду проорал на весь майдан. И помахал над головой рукой, имитируя удары плёткой. От себя громогласно добавил:

— Да, да, дорогие казачки. Хватит вам бездельничать. Люда казацкого должно быть много. И пусть не думает банкир Дергачевский, что русский народ вымирать собрался. А что до вина: отныне и во веки веков — ни капли спиртного! Иначе запорю.

— А ты-то как? Сам себя, что ли, пороть будешь?..

— Я — баста! Ни грамма и ни капли! Сухой закон на всю станицу. И духу чтоб не было.

Ткнул пальцем в хозяина магазина:

— Ты, Азия, собирай свои манатки; нынче же все бутылки вон!..

Смех упругой волной покатился по рядам. Кто-то из казаков проговорил:

— Всё он хорошо нам приказал, а вот насчёт дубины — тут старик загнул. В наш-то век — дубина. Ракеты нужны, а не дубины.

Станичники покидали майдан. И не успели они разойтись, как в станицу на машинах и мотоциклах примчались пятнистые парни из отряда особого назначения. Видно, их Шапирошвили позвал. У него одного мобильный телефон был, да ещё у Тихона Щербатого, но Тихон всё время сидел тут и не отлучался. Он казак и знал, что это значит, если против люда всего пойти.

Из головной машины вышел офицер спецназовец. Он был узбек или таджик и как-то странно смотрелся на общем фоне. Приблизился к генералу.

— Господин генерал! Что тут происходит?

Конкин, сдерживая гнев, пробурчал:

— Господ наши отцы в семнадцатом году с русской земли прогнали.

И отвернулся. Не хотел говорить с «пятнистой шкурой», как в станице называли нахальных молодцов, продавшихся новой власти. Ползли по станице слухи: милицию всё больше иноземцам отдают. Как Ленин в семнадцатом году тянул в свою охрану латышей злющих, так ныне азиатов, кавказцев, и даже турок, не знающих русского языка. В Каслинскую три казахских семьи приехали — им тут же гражданство российское оформили и работу в районе нашли, а десять наших русских семей из тех же казахстанских краёв приехали, так им до сих пор гражданство русское не дают, гоняют по конторам, издевательство чинят.

К офицеру, не вставая, обратился Камышонок:

— Ты кто такой?

— Я?..

— Да, ты?.. Мы тут казаки свои дела решаем, а ты тут при чём?.. Мы, русские, всегда вас за братьев почитали, а теперь зорко посматриваем на вашего брата. Больно уж много врагов у нас в одночасье объявилось. Ты домой поезжай и скажи там своим, чтоб не досаждали нам, а то ведь разозлить медведя можете. Лапа у него тяжёлая: если хватит по башке, долго болеть будет.

Офицер задохнулся от злобы, но как раз в этот момент на него зашикали бабы, засвистела, затопала и скорая на расправу ребятня. Из разноцветной шумливой стайки молодых женщин выдвинулась Елизавета Камышонок — депутат местной думы, всеобщий авторитет и любимица.

— Кто вас позвал? — налетела ястребом на офицера.— Чего прикатили? А ну, убирайтесь, пока не поздно. А ты, друг казахстанских степей или таджикских героиновых мафий, чего суёшь нос в наши казачьи дела? Мотри у меня, парень! Я ведь на твою пятнистую шкуру не погляжу. Живо у меня схлопочешь!

И к ребятам в пятнистой форме:

— Вам не стыдно на отцов своих и братьев с калашом лезть? Поискали б дело себе поприличней. А в станицу нашу больше ни ногой. Казаки у нас — народ горячий. У вас калаши, у нас вилы найдутся, топоры да косы. А у многих ещё и сабелька на ковре висит. Тут вам живо бока намнут. Офицер вопросительно посмотрел на Тихона Щербатого, но тот ничего не сказал, а лишь опустил голову.

Милицейский начальник сел в машину и подал знак подчиненным: дескать, отбой! И машины, а вслед за ними и мотоциклы, взрывая пыль из-под колёс, полетели на тракт, ведущий к району.

Пока мужчины решали свои дела, женщины обсудили положение ребят, привезенных Шапирошвили из Волгограда и размещённых в его дворце. Бывшая учительница первых классов Елена Герасимовна, вплотную подступившись к Шапирошвили, сказала:

— Ребятишек, которых ты отвёз в город, верни назад, а не то дело о торговле детьми заведём.

Кавказец таращил глаза, что-то лепетал в оправдание и обещал привезти их из города. В растерянности проговорился:

— Если их не увезли в Италию.

— А зачем их туда увозят? — наседала казачка. Шапирошвили пятился к своему автомобилю.

— Как зачем?.. Вы, русские матери, пьёте, бросили детей на улице, а мы подбираем и отдаём их в дома хорошим людям. Вам от этого плохо? Да, плохо?..

— Ишь ты, турецкая халда, благодетель нашёлся. Жалко ему стало детишек русских. Мы ещё посмотрим, в какие это хорошие дома и за какие баксы вы их туда качаете. Дворцы-то в нашей станице, чай, не за понюх табаку отгрохали. Говори сейчас же, сколько баксов берёшь за ангельскую душу? Мы теперь разглядели свою власть и порядок в России сами налаживать станем. Осмотрелись, очухались малость и потихоньку прибирать к рукам вас начнём. Сталинскую дружбу народов мы, как и прежде, признаём, и грузин уважаем, даже немножко любим, но это в том случае, если они у себя на родине живут. Жульё заезжее нам не надо. Будем уважать тех, кто заслуживает, а уж мерзавцы разные пусть на нашу милость не рассчитывают. Так-то вот, Шапирин, валяй в город и верни нам ребят. И скажи там всем, кто уж хоронить нас вздумал: казаки каслинские водку бросили, они теперь за вас возьмутся.

Видно, испугался Шапирин сын, сел в машину и на тракт асфальтовый покатил. Казачки же, недолго рассуждая, порешили: разобрать детишек по домам и идти в район оформлять усыновление и удочерение. И не выбирать ребят, а брать всем кряду двух мальчиков и одну девочку и вести их домой.

Взял себе двух мальчиков и девочку генерал Конкин Иван Дмитриевич. Вёл их на край станицы и по дороге, ещё не разглядев как следует лица, не узнав возраста, спрашивал, как их зовут и кто из них чего умеет делать. Поваром захотела быть Иришка. Ей уже исполнилось двенадцать лет, и может всё делать по хозяйству. Ребят звали одного Дмитрием, другого Юрием. Эти о своих талантах молчали, боялись прослыть хвастунами. Им было по десять лет, но жизнь их уже научила сдержанности.

Двенадцатилетних, и тех, кто ещё постарше, отбирал для работы на ферме Денис. Набрал целый взвод, шестнадцать человек: шесть мальчиков и десять девочек. Выделил в своём доме три комнаты, девочек заставил мыть полы, стирать постельное бельё, а мальчиков посадил в свой микроавтобус и поехал с ними в район. Тут они купили диваны, кресла-кровати, посуду. Для кухни приобрели два больших холодильника, на рынке закупили овощей, сухофруктов, пять мешков сахара. А когда приехали, девочки уж приготовили обед, и они, сдвинув столы, наспех соорудив лавки, сели трапезничать.

Денис сказал:

— Мы люди православные, обедать будем под иконами.

Показал на иконы в углу столовой.

— Вот видите, у нас, как и у всяких русских людей, не забывших Бога, иконы: Богородица с младенцем Иисусом, Николай Чудотворец и мой духовник отец Адриан. Я недавно побывал в Псково-Печерском монастыре и сподобился встречи с ним, и он благословил меня, сказал в напутствие всякие хорошие слова. Я купил в монастыре его портрет, и вот он, мой духовный отец и покровитель. Он теперь и ваш духовный отец и покровитель. Завтра же я покажу вам, как креститься, и вы запишете короткую молитву. А в сентябре всех вас определю в школу, и вы будете учиться.

Для Тихона Щербатого, главы администрации района, настали тревожные дни. До сих пор у него не было конфликтов с казаками и каких-либо трений с Шапириным и Шомполом; они являлись к нему тихо, точно летучие мыши, и ласковым елейным голоском проговаривали просьбу: выделить участок земли под строительство дома, выписать строительный лес, кирпич, цемент и другие материалы со склада или оформить бумаги на купленный ими бывший колхозный сад, а в другой раз покупали целый хутор со всеми угодьями, а казакам платили деньги за участки земли — и всё шло тихо, гладко; закончив сделку, оставляли на столе администратора папку и уходили. Щербатый закрывался на ключ и торопливо пересчитывал оставленные деньги. То были хорошие деньги, очень хорошие — и всегда в долларах. За хутор обыкновенно оставляли двадцать-тридцать тысяч, за колхозный сад пятидесятигектарный — пятьдесят тысяч. Часть денег Щербатый отвозил нужным людям, остальные сдавал в банк и затем, сидя в ресторане, подводил баланс своего трехлетнего пребывания на посту администратора. Сумма выходила кругленькая: приближалась к миллиону. И никто не знал, зачем он летал в Америку в штат Флориду, а он там присматривал дом на случай, если к власти в России придут коммунисты и ему придётся улепётывать из родных мест подальше. За первый же дом, который он осматривал, просили сто пятьдесят тысяч долларов. И дом хороший, с большой усадьбой, и стоял он на берегу озера. Райское место! Щербатый уж хотел купить его, но поостерёгся огласки и сказал себе: «Я ещё успею. Деньги-то у меня есть». И, счастливый, вернулся в свой район.

И всё шло хорошо. Два грузина, о которых говорили, что они чечены, а другие утверждали — турки, являлись к нему всё чаще, и папки, как бы забытые на столе, с каждым разом пухли, становились тяжелее. И вдруг всё оборвалось, осложнилось, в воздухе запахло палёным. Каслинская взбунтовалась. Пока тихо, без шума и кровопролития, но Щербатый сам был казак и знал казачий норов; они смирные до тех пор, пока им не сделали больно, сильно не досадили. Теперь они вдруг услышали: продают их землю. Как продают? Зачем продают? Кому продают?.. Такого не было, чтобы землю отчию, что дедам и прадедам принадлежала, кому-то продавали.

Закипала буза, и Тихон знал: расползётся она по всему району.

Неожиданно, как всегда без стука и доклада, вошёл Нукзар Шапирошвили. С шумом прочистил в платок свой огромный, покрасневший от простуды нос, огляделся по сторонам и, вперив в собеседника выпуклые, замутнённые вечной тревогой глаза, заговорил почти шепотом:

— Казачьё голозадое хвост задирает кверху. Дед Гурьян воду замутил.

— Гурьян — это опасно,— подлил масла в огонь Щербатый.— Если Гурьян — жди беды. Он что скажет, то люди делают. Казаки так... атамана слушают.

— Какой атаман? Старик полумёртвый. Я буду вот... показывать, и он упадёт от страха.

Нукзар вынул из-за пазухи кинжал, блеснул им перед носом Щербатого. И тут же сунул его за пазуху. А Щербатый вдруг ни с того ни с сего проговорил:

— Правду, что ли, гуторят, будто вы и не грузины, а...

— Что, а?.. Кто же мы, кто?.. Турки мы, чечены — да?.. Нас Москва любит, нас Кремль хочет. Да?.. Сидишь в кресле начальника, а не понимаешь?.. Кремль не хочет русских, он боится вас. И Сталин вас боялся, и Брежнев, и Хрущёв... Вас все боятся — вы бешеные! А мы не русские и скоро всю Россию в карман положим. Деньги-то взяли у вас, а где деньги, там и власть. Абрамович, Ходорковский — вот ваша власть. Они нам деньги дадут, а не вам. Скоро мы всю землю купим. Арифметика простая, а вы понять не можете.

Щербатого заели эти слова, в нём казацкая кровь зашевелилась, подступила к вискам, застучала, закипела. Заходясь от злости, выдохнул:

— Деньги — дело наживное, сегодня их захватил Абрамович, а завтра русский народ реформу объявит, и деньги ваши в бумажки превратятся.

— Наши деньги, наши?.. А твои?.. Забыл, сколько папок со стола этого перетаскал?.. Забыл, а мы помним. И каждый доллар у нас на учёте. Сегодня ты здесь сидишь, а завтра вот!..

И Нукзар сделал из пальцев решётку. И ещё сказал:

— Если бы тюрьма, а то есть похуже...

Грузин, турок или чечен снова выхватил сверкающий синеватой сталью кинжал.

Казачья кровь закипела ещё сильнее. Щербатый, не помня себя, вскочил из-за стола и с размаху кулаком саданул Нукзара. Тот рухнул на пол и с минуту лежал недвижимый, и глаза его были закрыты, а из разбитого рта текла струйка крови.

Поднялся грузин, залез в кресло. Повернулся к Щербатому: тот стоял поодаль от стола и дрожал от гнева. И смотрел на грузина так, что тот съежился и онемел от ужаса.

Да, страшен русский человек в гневе, особенно в минуту, когда кинут ему в глаза оскорбление; и не его лично оскорбят, унизят, облепят грязью, а его Родину, землю отцов, Россию оскорбят, Русь святую, юдоль и обитель русичей живых, и тех, кто лежит в могилах и уж не может постоять за себя. И тот сонм синеглазых славян, что ещё появится на этой земле. Откуда было знать залётному лиходею об этой извечной черте человека русского, о том, что и последний измерзавившийся негодяй, но если в нём течёт русская кровь, становится неустрашимым богатырём, если вдруг увидит он, что посягнули на святая-святых — землю Отчую.

Глухо проговорил Щербатый:

— Земли нашей вам не видать. Русская земля не подлежит продаже!..

Нукзар ничего не сказал в ответ, а только вытерся рукавом, поднялся и поплёлся к двери. И уж только взявшись за ручку, прошипел:

— Алькайда память хороший. Будет делать тебе газават.

В тот же день Нукзар показал Щербатому, какая у него память и как он может расправляться со своими врагами. Надо сказать, что он ещё утром мучительно думал о мести старику Гурьяну за нанесенный удар по всем его планам и замыслам. Старый казак встал на пути турецких эмиссаров; они были даже и не чеченцы, а лихие молодцы из Турции, хорошенько и сами не знавшие своей национальности,— и залетели на берег Дона по воле нового русского, вдруг завладевшего десятками миллионов долларов и получившего задание скупить и оформить на него лучшие земли района и, особенно, угодья бывшего колхоза «Красный партизан», где были хлебные поля, бахчи и сад, в котором обильно плодоносили десять тысяч яблонь, груш и сливовых деревьев, и прихватить земли соседнего района... Планы грандиозные. Им помогали люди из города. И два мальчика, сидевшие в Кремле, тоже «получили на лапу» за успех предприятия, и вдруг — обвал, катастрофа. старик приказал не пить, не продавать землю, а бабам рожать. Вот те раз!..

Первой мыслью Нукзара была — месть! Посоветовался с Авессаломом. Тот тоже: месть!.. И глубокомысленно присовокупил: «Эти казаки трусливы, не то, что прежние — ну те, которые по степи с шашками скакали. У этих и мозги, и кишки, и всё тело спиртом пропиталось. А если уж спирт, то человек ни о чём думать не может, а только о вине. У него всё горит внутрях. Ему водки давай. Старика уберём — и они снова пить начнут».

Умные это люди, Нукзар и Авессалом, очень умные, во многих хитростях преуспели их восточные мозги, но вот простой вещи они уразуметь не могли: не старец вдруг отрезвил станицу, а беда. Землю будут продавать! — вот что электрической искрой влетело в головушки казаков. Пропасть они увидели перед собой. Опасность. И всколыхнулись в них заложенные праотцами гены, взыграла буйная кровь защитников рода и Отечества. И тут уж знайте все враги нынешние и будущие русского народа: биться русичи будут до конца!..

Не знал, не ведал всего этого житель гор и жарких каменных степей Нукзар, а по-первородному какой-нибудь Ахмет или Бекбула, поддался звериному инстинкту — резать! — и, едва дождавшись полуночи, подкрался к ветхому домику Гурьяна Цаплина, вошёл в никогда не закрывавшуюся на ночь дверь горницы и увидел в свете неверной луны кровать, а на ней что-то дыбилось, топорщилось. «Старик! Он — старик!» И, крадучись, с блеснувшим под луной кинжалом, направился к кровати.

А старик лежал на печи. И в тот момент, когда Нукзар подходил к двери, старика достала лапой его собачка, разбудила. Старик слез с печи, встал в угол возле своей дубины. Слышал и увидел из своего тёмного угла, как в хату вошёл непрошеный гость. И видел, как с кинжалом он крадётся к его постели. Положил правую руку на комель дубины. И когда Нукзар с кряканьем вонзил кинжал в одеяло, старик правой рукой взял дубину и в тот момент, когда Нукзар, услышав шорох в углу избы, направился к нему с кинжалом, сунул ему в лицо дубину. Турок присел и опускался всё ниже, таща за собой одеяло, в которое вцепился, холодея от ужаса. Потом он поднялся и метнулся к двери. Побежал к машине, на которой приехал из района, и на ходу орал нечеловеческим голосом. А добежав до машины, упал на дверцу, остававшуюся незакрытой, жадно глотал воздух и, наконец, затих, свесив безжизненно руки. На крик к дому Гурьяна бежали полураздетые казаки и казачки. Одни заходили в дом, другие сгрудились вокруг машины. Кто-то сказал:

— Он мёртвый. Не трогайте! Позвоним в район.

А в доме с печки, кряхтя и постанывая, слезал дед Гурьян. Он, конечно, всё понял, но спросил:

— Чевой-то вы все вдруг всполошились, как куры на нашесте?..

Назавтра утром к дому Гурьяна одна за другой подходили машины, и все импортные, дорогие, вольвы да джипы, бэмвэшки да мерсы. Прикатили все начальники из района, двое от губернатора, и даже из Москвы прилетели на самолёте. Дом и всю усадьбу деда облепила ребятня и девчонки, которых в станице теперь стало много. Взрослые казаки стайками грудились поодаль, думая и гадая, что он за человек, этот Нукзар, если уж из-за него всполошилось так много начальства?..

О том, что горец проник ночью к деду Гурьяну и пронзил одеяло и матрац кинжалом, никто ещё не знал. Да и не могли в это поверить: слишком нелепым казалось такое нападение на старика. Прокуратура поручила вести дело Павлу Арканцеву. Он находился в Каслинской в длительной командировке с целью найти источник фальшивых долларов.

Павел приступил к делу немедленно, фотографировал все детали происшедшего, составил бригаду понятых и в их присутствии осматривал и заносил в протокол изорванную кинжалом постель старика, затем опрашивал Гурьяна, который держался спокойно и рассказывал всё по порядку. Старший врач сделал предварительное заключение: смерть наступила от разрыва сердца, то есть от обширного инфаркта.

Вскрытие тоже показало: умер от внезапного сильнейшего стресса.

Казаки и казачки, а вслед за ними и дети постепенно разошлись по домам. И не было коллективных обсуждений, громких возмущений,— взрослые ещё раз убедились в том, что кому-то очень нужны их земли, их бахчи, знаменитый на всю округу сад, в который они вложили немало усилий. Им не нужно было собраний, громких слов о необходимости защищать своё имущество, свои права; они как бы ещё раз отрезвели и повзрослели — они готовы были к борьбе. Тот же казак, что говорил о бесполезности дубины, заметил: «Вот те и дубинушка! Старик-то дело нам присоветовал. Она, дубина, и в руках Ильи Муромца главным оружием была».

Мария всё чаще звала к себе Тимофея и Зою. Оставляла на ночь. Тимофей — не по годам серьёзный, работящий и очень честный парень. Если Мария поручала ему сходить в магазин, он делал покупки, а сдачу в точности до копейки приносил домой.

Мария очень его полюбила; уже через месяц-два она жизни своей не мыслила без Тимофея. Что же до Зои, то девочка называла её мамой и ходила за ней, как пришитая. И спала она вместе с мамой, а когда просыпалась и мамы возле неё не было, начинала плакать. Девочку напугала потеря родителей, и она боялась, как бы это несчастье не повторилось снова. Слабенький, только что просыпающийся ум, конечно, не осмысливал эти сюжеты, но подсознательно страх в её головке жил, и она теперь была счастлива обретением мамы.

Но, пожалуй, самые разительные перемены с появлением ребят произошли в жизни Шарика. Вначале он сразу привязался к Зое. Она всё время тянула к нему ручки, обнимала пса, и он ползал у нее по груди, взбирался на плечи, лизал тёплым языком и яростно проявлял всякие другие собачьи нежности. Однако со временем он всё чаще оставался дома с Тимофеем, крутился возле него, с ним же поедал вкусные бутерброды, кусочки мяса, рыбы — и во всём другом делил с Тимофеем все жизненные радости. Пёс будто бы даже теперь больше крутился возле своего нового хозяина, чем возле Марии.

Был тот период времени, когда погода в низовьях Дона то сияла щедрым летним теплом, а то вдруг сменялась метелями и насыпала сугробы.

Казаки ждали весны, готовили к посевам семена, ремонтировали лопаты, мотыги, грабли.

В один погожий день Мария пошла к Денису, и с ней, как всегда, держась за руку мамы, семенила ножками Зоя. А когда Мария заговорилась с Денисом, Зоя выскользнула за дверь и пошла домой. На полпути её окликнул дядя, сидящий в малиновом «жигулёнке»:

— Зоя! Иди ко мне, я тебя покатаю.

Зоя знала этого дядю, он со своей машиной часто стоял на бугорке вблизи от ихнего куреня, и от большого дома, про который говорили, что здесь будет приют для детей. Она доверчиво подошла к машине, и они поехали к станции, а оттуда в районный центр. Зоя не однажды ездила с мамой и с Денисом по этой дороге, они на пути заезжали на завод комбикорма, закупали мешки с едой для кроликов, а затем ехали в райцентр и там на базаре и в магазинах покупали разные продукты. И всегда Зоя получала мороженое, конфеты и всякие другие вкусности, а потому она спокойно сидела в машине, ожидая, что и на этот раз её будут угощать конфетами и мороженым.