Думский переполох

Парфён поднимал руку вверх и растопыривал пальцы:

— Пучки горячей проволоки на лету хватал и с маху вбрасывал в гнёзда. И заметь: ни разу не промахнулся. Так что...

При этих словах он сжимал кулаки — теперь уже оба кулака — и вертел ими у Жарика перед носом.

— Гвозди могу забивать. Говорят, поэт такой был, он стихи написал: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей». Ну, вот: а из тебя гвоздя не сделаешь, сырой ты.

Жарик рассеянно крутил башкой и уходил.

Жарковский мучительно размышлял над тем, как бы так сделать, чтобы этот глуповатый и корявый мужичонко в думе не появлялся. Впрочем, о том, как бы извести двух русских депутатов, нечаянно залетевших в думу, размышляли многие, но придумать ничего не умели. И не один чемодан денег приносили для оплаты такой аферы, но каждый раз она проваливалась.

Нелюдских, корявых, шершавых, осклизлых и всяких других уродливых фамилий в нынешней думе много. Депутаты написали сотни законов — и ни одного для пользы народа. К примеру, разрешили «одноруких бандитов», то бишь игральные автоматы, устанавливать всюду: на улицах, на рынках, возле школ и даже перед окнами детских садов. И на каждой автобусной остановке ставить ларёк с водкой и пивом, продавать землю, леса и озёра. А как же ты грибы будешь собирать или рыбу ловить — всё же продано? И не кому-нибудь, а китайцу, иранцу, турку, кавказцу. По земле и шагу не ступишь. И много других законов против человека напечатали. Вот почему во время приёма законов многие депутаты не приходят в думу. Не хотят выставлять напоказ свои фамилии.

Все эти подробности могли бы показаться странными, и даже неправдоподобными, если бы людям,— и не только в России, но и в других странах,— время от времени по телевизору не показывали сцены уж и совсем невероятные: например, как два здоровенных мужика,— депутаты, конечно,— бьют и таскают за волосы одну маленькую женщину, тоже депутата. Подобную сцену не встретишь ни в какой пивной забегаловке, а в думе — пожалуйста, смотри и радуйся. И вот ведь диво: придёт пора очередных выборов, русские люди — смешные, право! — побегут снова избирать не своих родных депутатов, а мигрантов.

Но вот депутация для поездки в Израиль сформирована, члены делегации сидят в салоне новейшего российского самолёта, мало в чём уступающего президентскому. Здесь они сидят тихо, пьют кофе и — беседуют.

Больше всех говорит Жарик, глава фракции либеральных анархистов. Пройдёт сто-двести лет, и наш потомок в книгах по истории прочтёт: такая фракция имелась только в русском парламенте эпохи Пугачёвой и Филиппа Киркорова. Фракция, правда, называется несколько иначе, но замешана на философии демократического анархорадикализма. В исторической ретроспективе у фракции было два конкретных врага: Альфред Нобель и Иосиф Сталин. Нобель потому, что сказал: демократия — это власть подонков, а Сталина жариковцы ненавидели потому, что он крепил империю и с восточной свирепостью насаждал в государстве порядок — значит, был диктатором. Жарковский империю разрушал и был врагом всякого порядка. Создать на русской земле Содом и Гоморру — в этом он видел конечную цель своей партии. Он потому и преуспевал в думе и в обществе в смутный период истории, когда к власти на Руси пришли мигранты, то бишь люди пришлые, заехавшие на время. Жарик возглавлял всякие комиссии и делегации, ему поручали сверхважные переговоры с королями и президентами. Он был очень богат, и тайна его денег была глубоко законспирирована.

Философия и стратегия фракции в наше время до конца не исследована, но тактика её поведения уже разгадана: в нужный момент она улавливает очередной замысел президента и голосует за его проект. Но если от Жарика требуют объяснения, он говорит: «Мы партия конца третьего тысячелетия, и понять нас могут лишь люди, которые придут в далёком будущем. В то далёкое время в России не будет электричества, железных дорог и леса. Женщин запретят законом, а если, все-таки, таковая родится, её поместят в резервацию. Землю продадут и перепродадут, а для пешеходов сохранятся узенькие тропинки, но по причине большой дороговизны ходить по ним смогут лишь богатые люди. Избиратели в такой программе находят много забавного и охотно голосуют за Жарика. Многие на избирательных участках кричат: «В президенты его! В президенты!..»

Вот такого человека назначили руководителем делегации, отправившейся в Тель-Авив.

В самолёте депутаты вдруг о чём-то задумались. Но Жарик скучать не даёт:

— Эй, дружки-подельники! — восклицает он, как всегда, с пафосом и с какой-то забубенной лихостью.— Чего нахохлились, носы повесили? И что уже такого, если у них там в Израиле на выборах в кнессет победили русские. И что?.. Луна с орбиты сорвалась?.. Земля напополам раскололась?.. Сегодня избрали русских, завтра изберут турок. Но если даже в компанию таких чужаков затешутся два-три калмыка — что же с того?.. Евреи тоже люди. Их разве нельзя хоть раз в жизни обмануть?

Напротив Жарковского сидит, развалившись в кресле, Константин Склянский, бывший когда-то министром тайных сношений, а теперь представитель президента в думе. У него в думе персональная ложа, и он из неё приглядывает за ходом дел. В Израиль его послали с той же целью: приглядывать за членами делегации и доносить президенту. Ну с президентом-то он связывается не часто, а вот главе администрации в Кремль может позвонить в любое время. Депутаты между собой его называют Костей-капитаном,— это потому, что заметили: как только возникает сложный вопрос, спикер вопросительно смотрит на Склянского, старается понять, а что он думает. Он как бы лоцман на корабле и подводит судно к причалу. Субъект он интересный и любопытный во многих отношениях. У него в кармане лежит книжечка, в которую он втайне от всех записывает свои впечатления о каждом из пятисот членов думы: кто чем дышит, насколько глубоко пропитан идеями рыночной экономики. И что особенно важно: как выглядит на трибуне, как держится, чётко ли произносит слова? И много других качеств учитывает представитель президента. И против фамилии депутата ставит свои пометки. Это как во время войны на борту истребителя по числу сбитых самолётов рисовали красные звёзды. К примеру, у Покрышкина на борту красовалось пятьдесят девять звёзд. Это — рекорд. Но если поменьше: двадцать, тридцать — тоже хорошо. Так и здесь: в записной книжечке Склянский рисует то крестики, а то и ещё какие-то значки. Никто из депутатов их не видел, но сердцем слышали: рисует! Потому и боялись Костю- капитана. Сам же Склянский никого не боялся. Только вот двое русских его сильно беспокоили. Настолько сильно, что он даже сон из-за них потерял. И не как-нибудь, а почти совсем потерял. Другой бы махнул на них рукой, но Склянский имел несчастье унаследовать от родителей тонкую нервную систему. Эти самые нервные волокна у него были, как он думал, тоньше человеческого волоса. Чуть что — и они затрепыхались. И долго не могут лечь на место. У него от этих самых волокон развилась иссушающая мозг и сердце мнительность. Его если кто-нибудь напугает малость, он тогда начинает думать и думать. И чем больше думает, тем ему становится хуже, и эта привязавшаяся тревога вырастает до степени смертельного страха. Он тогда и вовсе не знает, куда себя девать.

Такую тревогу вызвал у него увиденный однажды торчавший из рукава депутата Оглоблина кусок ржавой трубы. Стал наблюдать и заметил, что трубу эту Оглоблин как-то машинально, помимо своей воли выдвигает вперед, если навстречу ему идёт тот или иной депутат. При виде одного труба и вовсе не показывается, а если, к примеру, навстречу ему приближается Жарик, а не то Суспензия Скользкая — труба выдвигается сильно, и пальцы, сжимающие её, покрываются угрожающей белизной.

Сам Склянский ещё ни разу не двигался навстречу Оглоблину, но однажды ему залетела мысль: вдруг как этот медведь ему встретится, труба выдвинется далеко и гололобый идиот с размаху саданёт его по башке!..

Эта мысль, едва влетев в голову, выбила его из колеи; Склянский даже крестики в своей книжечке несколько дней никому не ставил и сна окончательно лишился.

С тех пор он частенько и надолго покидал думу, ловил каждый случай, чтобы уехать в командировку или ещё куда-нибудь. Он и в Израиль отчасти с этой целью напросился. И хотя знал, оба русских депутата включены в состав делегации для быстрейшего контакта с русскими в кнессете, но был уверен: сюда-то Оглоблин не возьмёт свою трубу. Однако сегодня, вот только сейчас, когда оба русские проходили в задний салон самолёта и Оглоблин поровнялся со Склянским, ржавая труба выдвинулась настолько далеко, что чуть не задела по носу представителя президента. Вот тут-то у Склянского потемнело в глазах. Он явственно представил, как Оглоблин неожиданно с ним встречается и со всего размаху бьёт по голове.

С этого момента Склянский ни о чём не думал, как только о русских депутатах.

Оглоблин прошёл мимо него со своей трубой, а Склянский как сидел вальяжно в кресле, так и не переменил своей позы, и высокомерия на своём челе не убавил, но думал он только о трубе. Говорит он через тонкую губу, провалившуюся во впалый рот. И начинает издалека:

— На свете нет парламента, куда бы не заползали инородцы. Мы-то с вами не понаслышке знаем, как это делается. Израильтяне мудрые люди, но в данном случае и их вроде бы немножко надули. Кажется, они и в самом деле в думу одних русских пропустили. Да, друзья мои, это, кажется, так и есть. Олбрайт, моя подружка из Америки, сон потеряла. По ночам мне трезвонит. Этак, говорит, если русских не унять, они и в наш Белый дом просочатся. Они как крысы — везде расползлись. У нас в Америке русская мафия завелась. И она, говорят, самая страшная.

И каждый раз спрашивает:

— А у вас там в думе есть русские?

— Я ей отвечаю уклончиво, но, все-таки, даю понять, что может-быть два-три человека и просочились. И жду, когда она совет даст: что с ними делать? Но она, ведьма старая, молчит. Знает ведь всякие способы, как изводить гоев, а не говорит.

Жарик срывается на крик:

— Не верю я этим бредням! Евреи моего двойника избрали — вот в этом я убеждён. Скоро все президенты на меня будут похожи. Говорят, Кувырбаев, когда стал президентом, тоже, как я, кепочку кожаную надел. И наручники в кармане таскал. Чуть что — потрясет: смотри, мол, у меня, допрыгаешься. А если коммунистов приструнить надо — тоже наручники из кармана вынет. А Лужков коротконогий,— тот, что Москву кавказцам сдал,— он-то разве не меня копирует? У него такая кепка, будто он её с головы бомжа содрал. Да вы на Шеварназю посмотрите, и на нового ихнего президента — они тоже все манеры у меня передрали. А новый президент Израиля,— он тоже, говорят, кепку напялил. Конечно же, он никакой не русский! Может, мать и русская, а отец обязательно юрист.

Склянский в раздумье:

— К сожалению, русский. Я запросил американскую разведку: да, он русский. Примитивный и будто бы не очень грамотный мужик из-под Рязани. Он, когда задумается, лодыжку чесать начинает. Ну, разве еврей при народе станет всякие такие места чесать? И кто-то раскопал его первородное имя — будто Ваней его звали. И фамилия экзотическая: Кособрюхов! А?.. Что вы себе думаете?.. Кособрюхов! И, наверное, пьяница отпетый. Если русский, так уж пьёт, как лошадь!

Кто-то в раздумье замечает:

— Ёльцер из наших, а пьёт, как трехгорбый верблюд.

Склянский морщит лоб от неудовольствия. Его в думу присматривать за депутатами послал сам Ёльцер, и он не любит, когда о его пахане говорят плохо.

И, пользуясь тем, что оба русских депутата ушли в другой салон, говорит:

— Оно бы и ничего, да вот беда: в нашу делегацию оба русских попали. Как с ними-то быть? Особенно этот... Василий Иванович Оглоблин. Здоров и могуч, как только что вылезший из берлоги и ещё не совсем проснувшийся медведь. И говорит ржавым трубным голосом, и при этом как бы непроизвольно замахивается на собеседника.

Склянский приподнимается в кресле, обводит всех шутоломным взглядом и продолжает:

— Как вы думаете, зачем он трубу в рукаве пиджака таскает? А?.. Кто-то мне говорил, что он, если встретит ненавистного ему депутата, а мы для него все ненавистные, так замахивается на него.

Депутаты замолкают и долго о чём-то думают. А Склянский — трагическим голосом:

— Чудак он, этот Оглоблин. Зачем ему труба — непонятно. Он если бы и кулаком кого двинул, хватило бы.

А уж это предположение и совсем погружает его слушателей в оцепенение. От русского всего можно ожидать. Недаром же их поэт о какой-то загадочной душе говорил. Вот тут-то она и есть, эта душа. Жарика вдруг осеняет:

— Нет тут никакой тайны. Это у него холодное оружие. Оглоблин дикий. Недаром у него фамилия такая — Оглоблин. Он не понимает, что холодное оружие может быть и полегче и поменьше — в кармане чтобы уместить, а он трубу таскает. Заваруху ждёт. Вот тогда он её пустит в ход — трубу свою. Знает, что дума наша продержится недолго. А власть в Кремле она-то и ежу ясно: на ладан дышит. Дурак-дурак, а понимает. Можно представить, как он тогда крушить нас начнёт.

Из заднего салона Оглоблин и Вездеходов вышли. На столе, где бутылки с нарзаном стоят, они газеты и книги раскладывают. Кроме газет «Завтра» и «Дуэль» из карманов вытащили брошюры, которые на Горбатом мосту купили: Макашова, Миронова, Корчагина... И других авторов, ранее неизвестных. Брошюры и газеты Парфён на середине стола разложил, как бы приглашая сидящих тут,— а за столом на этот раз собралась вся делегация,— брать и читать любое издание. Но никто из делегатов и не подумал этого делать. Все они помнили брезгливую фразу бывшего спикера думы уткин мужа: «Если я возьму в руки газету «Завтра», мне потом долго мыть руки приходится».

Вездеходов говорит:

— Вот — читайте. Тут не только москвичи, а и питерские, вологодские, сталинградские публицисты. Сейчас что главное? Растолковать русским людям еврейскую проблему. В чём ошибка Ленина, а затем и Сталина? Еврейский вопрос людям не растолковали. Они даже как бы и страшились его. На целое столетие закрыли правду, а на поверку-то что оказалось? Он-то и есть самый главный, этот проклятый вопрос! Недаром же в Америке каждого, кто его не понимает, называют оболтусом. А французский писатель Дрюмон говорил: если вы пишите книгу и не касаетесь еврейского вопроса, вы не сварите и кошачью похлёбку.

Из огромного черного портфеля Вездеходов продолжал извлекать литературу,— вытаскивал толстые книги, раскладывал на столе. Книг было много, изданы красиво, и каждая с портретом автора. Члены комиссии молча наблюдали святотатственный ритуал. Женщины в силу своей природной склонности к любопытству прочитывали названия и удивлялись наличию не только русских авторов, но и еврейских. Макаки вскрикнула:

— Ты, Парфён, антисемит!..

И обвела чёрным горящим взором своих коллег, словно ища у них поддержки.

— Он зачем-то тащит все эти гнусные книги в Израиль! Тут и противный Ходос.

Разумеется, все слышали о книгах Ходоса, но никто из членов делегации, кроме Оглоблина и Вездеходова, их не читал: очевидно, боялись испачкать руки. Но Оглоблин и Вездеходов не только их читали, но многие страницы знали наизусть. И Вездеходов, выдержав паузу и подождав, не последует ли других каких-нибудь выкриков, спокойно заметил:

— Ходос — ваш учитель. Странно, что вы не читаете книг своих духовных отцов. Я давно заметил: значки-то университетские на лацканах пиджаков носите, но в сущности вы народ малограмотный. А всё потому, что серьёзных авторов не читаете. Ваш кумир Жванецкий и пять-шесть эстрадных смехачей во главе с Винокуром. И того не знаете, что сейчас многие ваши соплеменники пишут новую «Тору». Вот он, Ходос, тоже пишет свод новых правил для вашей жизни. Лучшие умы понимают: так жить нельзя. Настал момент решительных действий. Внук раввина Карл Маркс вон ещё когда предлагал эмансипировать общество от еврейства. Слышите, как он поставил вопрос: нас освобождать от вас. Тогда бы и все другие народы свободно вздохнули бы. А то ведь если и дальше давать вам волю, вы весь мир погубите. Ну, вот, а теперь Жарик и Макаки пусть кричат на меня: антисемит! Фашист! Коммуняк проклятый!

Но никто на Вездеходова не кричал; наоборот, и мужчины, и женщины смотрели на него во все глаза и думали об одном и том же: неужели этот идиот и в самом деле прочитал все тринадцать книг вожака харьковских евреев? Да к тому же и Маркса на память цитирует.

И, конечно же, не могли они не думать и о том, что сказал их учитель бородатый Карла. И как он беспощадно определил задачу всего человечества в решении их судьбы, в том числе и своей собственной.

А Вездеходов, как ни в чём не бывало, взял в руки прекрасно изданную книгу великого борца за освобождение русского народа от еврейской оккупации Олега Платонова «Тайна беззакония» и сказал:

— Запомните это имя: его слово несёт человечеству свободу. Прочту эпиграф к этой книге:

«Еврейство поставило всему миру альтернативу — за или против Христа, и мир разделился на два лагеря, ожесточённо враждующих друг с другом и даже до наших дней не разрешивших этой проблемы. История всего мира есть и будет историей этой борьбы, и Второе Пришествие Христа Спасителя застанет эту борьбу в той стадии, когда уже не будет сомнений в победе еврейства, ибо к тому времени сила сопротивления Христианства будет окончательно сломлена и не останется веры на земле. Отдалить этот момент ещё в наших силах, но для этого мы должны во всей глубине изучить еврейский вопрос и должны уметь различать в природе Христианства элементы, запрещающие ненависть к ближнему, от элементов, обязывающих к борьбе с хулителями Христа и гонителями церкви».

Н. Д. Жевахов

Наступила пауза. И длилась она долго, и была гнетущей. Но вот Склянский охрипшим, не своим голосом проговорил:

— Кто такой Жевахов? Мне плевать на него!

— А это русский князь. Наш, русский князь и государственный деятель.

Вскинулась Макаки:

— Князь! Мало ли что взбредёт ему в голову! Ты лучше этого почитай — ну, того раввина, что тринадцать книг навалякал. Надо же — тринадцать! Чёртову дюжину! И кто их читать станет — тринадцать книг?

— Чита-а-ют, и ещё как читают. Он все ваши мифы разоблачает. Вот первый и самый главный миф: будто вы умные, а все гои дураки и вы нами управлять должны. Потому вы и в думу нашу залезли, и все министры у нас Грефы да Кохи, Рейманы да Ресины. И каждый из вас на министерское кресло целится. К примеру, твой папаша японец, а мамаша, поди, Сарра Абрамовна, а вы русским министром хотите стать. Я же не лезу в кресло мера Токио или в советники императора Японии, а вы лезете. И всё потому, что ваша матушка с младенчества вам три слова повторяла,— всего лишь три слова: ты лучше всех, ты лучше всех, ты лучше всех. А вот Эдуард Ходос решил выбить из вашей головы эту вредную и опасную для вас же химеру. Послушайте, что он пишет в книге «Норд-Ост» на странице 69:

«Если крыса считает себя божественной и утверждает, что ей суждено наследовать землю, на это можно ответить только дихлофосом. Силы евреев с миллиардами долларов Гусинского и Бронфмана, с министерскими постами в США и России, с третьим в мире ядерным потенциалом Израиля не помогут...»

Вездеходов прервал чтение и лукавым взглядом своих серых чуть раскосых глаз оглядел товарищей.

— Ага!.. Вы слушаете! Вам интересно! Ну, тогда я и ещё почитаю. Уж его-то, Эдуарда Ходоса, вы антисемитом не назовёте.

Слушайте дальше:

«Невинный лупает глазами и говорит: "А ну, как и впрямь мы — избранный народ?" Ответь ему: а Наполеоном ты себя не считаешь? Человеку, который верит в то, что Бог его избрал для господства, место только в психушке, пока он не начнёт более адекватно оценивать своё место в мире. Посмотри вокруг на своих знакомых, на пассажиров автобуса, в котором ты едешь на работу, посмотри на своего бакалейщика, на своих избранников в парламенте, посмотри на крысиную мордочку нашего премьер-министра, на раздутое брюхо нашего лидера оппозиции, на грязные манжеты наших духовных лидеров... Посмотри на реальных евреев вокруг тебя — и пройдёт наваждение. Обычнейшие люди населяют Израиль и еврейские общины за рубежом, ты был зачат тем же способом, что и прочие миллиарды людей, и кончишь так же, как и они».

Вездеходов закрыл книгу, положил её поверх стопки и победоносно оглядел своих коллег, имевших неосторожность попросить его прочесть некоторые места из откровений просвещённого и самого уважаемого на Украине сына израилева. Его удивила Эвелина Ширпотребская; она вся подалась вперёд и готова была пригрести к себе всю пачку книг Ходоса. Потом она обернулась к Оглоблину, сидевшему с ней рядом, и, видя, что он, откинувшись на спинку стула, безмятежно спит, толкнула его в плечо.

— Ты слышал? — спросила фамильярно, как товарища ещё по школьным годам.— Слышал, какая странная стряслась история: второй Иисус Христос объявился. А?.. Слышал?

Оглоблин шумно зевнул и могуче потянулся:

— Знаю я. Мог бы вам половину книг на память прочесть.

Эвелина продолжала смотреть на соседа с проснувшимся недавно большим к нему интересом, трагическим голосом спросила:

— А вы, русские, неужели думаете, что евреи виноваты во всех нынешних российских бедах?

— А кто же, как не вы? Да и всегда, и всюду вы умудряетесь такого натворить, что ой-ой!.. А если ты думаешь, что это не вы так нашкодили, а кто-нибудь другой — киргизы, например, или калмыки... Так я тебе сейчас прочту признание другого еврея. Он тоже Эдуард, но только не раввин, а просто еврей и фамилия его — Тополь.

Оглоблин достал из кармана потрёпанную книжку — он её вот уже третий год таскает и при каждом случае показывает думцам.

— Ах, да, да — вот: возлюбите Россию, Борис Абрамович.

И Оглоблин стал читать:

«...Есть российское правительство — Ельцин, Кириенко, Фёдоров, Степашин,— пишет Тополь Борису Абрамовичу Березовскому,— но главный кукловод имеет длинную еврейскую фамилию Березовско-Гусинско-Смоленско-Ходорковский и т. д. Мы получили реальную власть в этой стране».

Оглоблин поднялся и со всего размаху хватил своим кулачищем по краю стола:

— А если это так, если вы сами же и признаёте, так кто же натворил все беды в России!.. Оглоблин отступил от стола, шумно вдохнул и снова взмахнул кулачищем,— да так, что труба из его рукава чуть не упала. Не совсем своим и вполне музыкальным басом загудел:

— Судить вас, окаянных!.. Большим Нюрнбергским судом!.. А книги эти!..

Он сгрёб в охапку все тома Ходоса и поднял их над головой:

— Все книги этого великого человека я положу на стол президента Израиля. И мы с ним обсудим, как вам жить дальше, куда бежать, а может, и не бежать, а хорошенько спрятаться. Найти в горах Кавказа пещеру, залезть в неё поглубже и носа не показывать.

Оглоблин и ещё раз взмахнул кулаком, но по столу не ударил, а резко развернулся и пошёл к себе в салон. Эвелина Ширпотребская оторвала свои телеса от стула и хотела было двинуться за Оглоблиным, но Склянский дёрнул её за рукав:

— Это ещё что такое! Умом, что ли, качнулась?

Вездеходов развивал мысли своего товарища:

— Вернёмся в Москву, а там власть переменилась, на каждого из вас дело заводят, а нас с Оглоблиным...

Василий Иванович отнес куда-то книги и вернулся на место.

—...В свидетели зовут. А?.. Попляшете вы тогда. Мы уж на вас отоспимся.

Сидят думцы, думу свою думают. Перспектива смены власти давно зависла над головами сенаторов, а нынче-то уже и выплеснулась на улицы, принимает форму всеобщей бузы. А думцы, они народ ушлый, в одно окошко глядят — туда, где кассир деньги даёт. Смотрит Склянский на Оглоблина и вдруг, ни с того ни с сего, говорит:

— Василий! А зачем ты трубу в рукаве таскаешь?

— В каком рукаве?

— А вон в том. Я и сейчас её вижу: вон она, ржавый край торчит.

— Ах, эта?.. Какая же эта труба?

Оглоблин медленно вынул её и, что было силы, ударил по башке Склянского. Тот охнул и, закатив под лоб глаза, повалился на пол. Жарик закричал:

— Ты убил его!

И тогда Оглоблин с той же силой хватил по голове Жарковского. И тут завизжала Макаки. Оглоблин и её угостил тем же манером. И она свалилась под стол. Все остальные депутаты отскочили к пилотской кабине. Что-то загалдели, заверезжали. А Оглоблин, опускаясь в кресло рядом с Вездеходовым, поднял над головой трубу, мирно проговорил:

— Не бойтесь. Это они от страха попадали. Трубы-то никакой и нет. Это журнал ваш гнусный «Огонёк» я в трубку свернул. А они,— он оглядел троих лежащих без движения,— сейчас поднимутся.

И действительно: один за другим ошалевшие от страха думцы стали подниматься. На Оглоблина не обижались: были рады тому, что труба у него оказалась не настоящая, ну, а что вверг их в такой конфуз, быстро смирились; тянули руки к столу, брали литературу. И углублялись в чтение. Особенный интерес проявляла к «жареным» газетам и брошюрам Эвелина Ширпотребская. Она для думцев первая и открыла Оглоблина как распространителя такой литературы. Заметила, что именно Оглоблин всегда толкался возле лотка, на котором продавались патриотические издания, и покупал их. Под мышкой таскал целые пачки газет и журналов. Он единственный из думцев заезжал на Горбатый мост и покупал там маленькие листки, в которых никаких статей не было, а на обеих сторонах печатали портрет генерала Макашова. Таскал он с собой и две известные в Москве, да и во всей России книги: одна Виктора Ивановича Корчагина «Суд над академиком» и другая — министра по печати Российской Федерации Бориса Миронова «Что делать русским в России». По поводу этих книг у него то и дело возникали разговоры с коллегами. Первая подходила к нему Скользкая. Мать у неё была русская, очевидно, по этой причине Скользкая чётко выговаривала коварную букву «р». И даже самому Шахину-Мацеру однажды сказала: «А вам бы лучше побольше молчать. Мы знаем, что вы много знаете,— и этого с вас довольно».

Она всегда находилась в странном, неизъяснимом возбуждении, как будто ей чего-то показали и, не дав хорошенько разглядеть, быстро спрятали. Глаза горели как у кошки ночью, она вся тряслась и во все стороны поворачивалась. Причин вроде бы и не было, а её тряс озноб.

— Что это вы читаете? — спрашивала она Оглоблина.

— Книжки,— отвечал Василий Иванович с такой глубокой прозорливостью и словно бы желая отдать их все сразу, и бесплатно.

— Вижу, что книжки, но о чём они?

— Они?.. За политику пишут и куда президент поехал.

— Да никуда он не поехал, а сидит в своём кабинете.

— Нет, поехал. Шахер-Махер сказал.

— Не Шахер-Махер, а Шахин-Мацер. Да он-то откуда знает?

— Он в Кремль каждый день ездит. Там у него четыре племянника работают, так они и звонят ему.

— А Макашов не знаешь где?

— Не, не знаю. Будто сейчас тут ходил, всё про вас спрашивал. Макашов генерал, а генералы женщин любят, особенно таких, как вы — кругленьких.

— Тьфу ты, идиот несчастный! — прошипела Суспензия, но не отошла, а взяла книгу Миронова и на первой странице прочла эпиграф:

«Сегодня мы предупреждаем эту грязную космополитическую братию — ваше место в Израиле.

Николай Кондратенко,

губернатор Краснодарского края».