Думский переполох

— О-о-о... Скотина! Где же ты нашел эту книгу? Её автор — террорист! — простонала Скользкая и опустилась в кресло. Возле них образовался кружок депутатов, каждый брал у Оглоблина газету или книгу. Тут же оказался и вездесущий, все желающий знать и не выговаривающий половину букв русского алфавита Шахин-Мацер. Он раскрыл книгу Корчагина, и тут тоже на первой странице были грозные слова о евреях:

«Россия сегодня — это вулкан Везувий перед извержением. Мое предложение депортировать евреев — всего лишь попытка помочь российским евреям избежать последнего дня Помпеи».

Жена проворовавшегося и сбежавшего за границу мэра — она тоже член думы — запрокинула голову и стала падать. Оглоблин поддержал её.

— Воды! Принесите мне пепси-колу,— простонала экс-губернаторша и замахала руками, точно отгоняла нечистую силу.

Оглоблин и здесь, в самолёте, не расставался с кипой газет и книг. Заслышав разговор о русских, загудел:

— Русский, русский!.. Что они вам сделали, русские? Я вот тоже, может быть, русский — а и ничего, сижу на своём месте тихо, и когда спикер скомандует — нажимаю кнопки. Только я свои кнопки нажимаю, а вы свои. И ничего — дума работает, законы пишет. Двое мы — русские, а все остальные такие, как вы; и чёрт вас не разберёт, что вы за люди, а дума как ни в чем не бывало: заседает. Так и там, в Исраэле (он так называл Израиль),— если все русские, и президент русский — тоже ничего. А если он и зашибает чуток — так и что же? Нельзя разве? Вы вот каждый день балуетесь винишком. А ваш главный пахан так уж хлещет водку, что весь мир дивится. И в часмолодь и он ничего. В теннис играет. И вы здоровы, и он молодец. Опять же и кнопка ядерная у него в кармане. Все вы, которые из его шайки, здоровы, слава Богу.

Оглоблина похвалила Эвелина Ширпотребская, женщина маленького роста, непомерно толстая, так что трудно было понять, где у нее тыл, а где фасад. Она родилась в Одессе и уже в подростковом возрасте стала наливаться нездоровой полнотой. Это о ней там сочинили песенку: «Кавалеры, дам своих берите, там где брошка, там перёд...» Но сейчас брошки у нее не было, и все затруднялись определить: на чем она сидит — на голове или на чем следует. Похлопав Василия по плечу, она сказала:

— Правильно ты говоришь, Вася, национальность тут ни при чем. Ты у нас интернационалист! Люблю я тебя за это. И в думе ты сидишь тихо. И вся ваша фракция с Зюгановым вместе тоже сидит тихо. Интернационалисты вы — вот что для нас важно. Зюганов тоже вроде бы не знает слова «русский», а если и обмолвится когда, то с опаской, и долго потом оглядывается: не слышала ли Нарусова, жена покойного Собчака. Он почему-то Нарусову больше, чем меня, боится. А если, не дай Бог, кто из его фракции неосторожным словом еврея зацепит, он тогда к Кобзону бежит, извиняется. А в другой раз зайдёт в уголок и плачет. Что же до пьянства, нынче и не только русские закладывают за воротник. Я знаю одного президента — он вовсе не русский, а пьет как три Ёльцера.

Ей возразила женщина, не похожая ни на кого и с именем, далёким от России: Дора Месопотамская. Она тоже в думе, но в делегацию её не включили. Впрочем, в Израиль и она летала вместе с думцами: воспользовалась бесплатным самолётом.

— Нельзя пить президенту. Люди увидят — что подумают?

— Люди не увидят. Президенты не стоят у ларька и не сосут из горла.

Заговорил Склянский:

— Надо же! Израильтяне отмочили: всем кагалом побросали голоса за Сеню Апперкота, а он вовсе и не Сеня, и не Апперкот. А?.. Разума лишились! Президент Израиля — русский! Что же вы себе молчите? Или вы оглохли и не слышите, что я говорю? Или вы не верите, что такое могло случиться? Я и сам не верю, но это случилось, а если нет — пусть я буду не министр тайных сношений.

Жарик вспылил:

— Знаем мы: избрали русских! Ну, избрали — так и избрали. А у нас в России кого избирают? Ну, прикиньте: кого?.. Выходит, в России можно, а в Израиле нельзя? Народ он вроде стада, куда ведут, туда и идёт. А пастух кто?.. И в России, и в Израиле пастух один: телеящик. А там сидит не зверь, не человек — Жевалнидзе. Вот он и ведёт. Ну, и... привёл.

Помолчали немного, и Склянский затих, и Жарик, и Макаки присмирела. Но тут вдруг снова загудел Оглоблин:

— А теперь-то уж и совсем другой порядок жизни будет. Людей оставят один миллиард, и над всеми странами мировое правительство будет. В Англии оно сидит, а во главе будто бы ветхая старушонка на троне. Едва ноги таскает, а туда же всем миром править вознамерилась. А подружка её баронесса Тэтчер. Это она для нас, русских, пятнадцать миллионов отмерила. Нефть и газ качать, да улицы в городах мести — остальных не надо. Недочеловеки мы, нет нам на земле места. И африканцам нет, и арабам тоже. Нечего небо коптить да воздух отравлять! Вот ведь, стервиоза, до чего додумалась: русских со света сжить!

Василий Иванович потрогал то место рукава, откуда у него журнал, похожий на трубу, торчал. Попалась бы ему на глаза в этот момент вобла сушёная, бывшая совсем недавно премьер-министром Англии, он бы уж своего шанса не упустил.

— Мда-а,— продолжал Склянский,— это так, Ваня Кособрюхов взобрался на царский трон в стране Обетованной. Вроде бы у них там свой Сванидзе есть, и евреи ему поверили. Но пусть другие народы за пастухом бегут, а наш-то народ знать должен, кто там в телестудии сидит и чего он стоит. А?.. Мы-то знать должны — вот в чём штука! А то — мужик из Рязани! Да тут ума лишиться можно! Ведь это так же невероятно, как если бы в России президентом избрали русского!

— Хотел бы я на него посмотреть! — вторил ему Жарик. Он оказался умнее меня. Я ведь тоже метил в президенты, но я в то время много орал о защите русских, русские и подумали, что я русский. А своих они никуда не выбирают. Вот как! Не сумел я, значит, понять загадочную русскую душу — не в ту дуду задудел. А он вот сумел евреев облапошить. Во мужик! Я только понять не могу: как ему удается лажу такую израильтянам вкручивать, что любит их пуще, чем мать родную. Где научился рожу такую корчить, жесты разные да ужимки, что вроде свой он для них в доску? Я уж на что талант, а и то долго-то русскую образину изображать не могу. Наконец, кто научил его букву «р» по-ихнему не выговаривать? Но вот что самое главное: разве по морде не видно, что он — Ваня? Я жил на Украине, и там хохлы за версту видели, что я сын юриста. На паспорт там не смотрят. Хохлы говорят: бить будут не по паспорту, а по морде. Президент Израиля — русский! Скажите мне что-нибудь другое, и я поверю, но только не такое. Это же конец света! Он понатащит в правительство только своих. Позовет в советники Шандыбина, Макашова, Саддама Хуссейна, и ещё этого... как его? — Муамора Каддафи! А из Франции Лепена притащит. О-о-о!.. Чтоб вам, как шахтерам, зарплату год не выдавали!

Поток его красноречия прервала Макаки:

— Кому это вам? Ты говоришь так, будто и сам родом из-под Рязани.

Брезгливо морщится,— и в сторону:

— Противно, когда скрывают свою национальность!

— Я-то не скрываю, но вот ты кто такая? Ты из какой подворотни вылезла? Зачем только увязалась за нами. Евреи ахнут при виде этакого дива. Они такой птицы отродясь не видали. Если на тебя посмотреть в профиль — вроде бы японка, а глянешь в анфас — Орбироза из романа «Остров пингвинов».

— Нахал ты, Жарик! Недаром в думе с женщиной подрался, а в телестудии любимчику Наины соком в лицо плеснул. Но со мной ты потише: я тебя живо на место поставлю.

Жарик вскинулся на сиденье:

— Как?

— А так: скажу израильтянам, что мать у тебя русская, а отец юрист, а там у них национальность по матери признают. И задымишься синим пламенем. Евреи мутантов не любят; они, если ты там умрешь, и похоронить тебя на своей земле не дадут.

— Ты чего буровишь, коктейль немытый? Сама раньше меня коньки отбросишь. Тебя не только земля ханаанская, но и тайга сибирская не примет. И Япония не возьмет: там земли мало, своих хоронить негде. В австралийские джунгли тебя отвезут.

Костя Склянский вскрикнул:

— Помолчи ты, Жарик! Только тебя и слышишь. В думе всем надоел, так здесь хоть придержи язык. Запел, холуй президентский! Указывать мне вздумал. Смотри, а то компроматом щёлкну по носу. В Америку зачастил,— и всё по банкам, по банкам шастает. Вот мы ещё посмотрим, какие там денежки прячешь. Эх, нет на вас папы усатого! Вот подождите: выберут меня президентом, я вам покажу.

Оглоблин, всплеснув руками:

— Не ссорьтесь, пожалуйста! А ты, Жарик, женщин не забижай. У нас в России это не принято.

— У нас в России!.. Ты, Вася, чёрт лохматый, прикуси язык и не выступай. Бесправный ты, потому как глуп. И заруби это у себя на носу: если ты русский, то прав человеческих не имеешь и никогда иметь не будешь. Вы свои права в семнадцатом году потеряли, а в 1993 и Россия ваша ухнула в колодец. А если ты ещё с нами, то сам знаешь — по недоразумению,— и, немного помолчав: — Мне только вот что непонятно: как это ты в нашу думу попал? Расскажи, Вася, как это так вышло, что ты в думе оказался? Ведь это невероятно: такой медведь в российскую думу пролез! Расскажи.

Оглоблин, как и его товарищ Вездеходов, был для пассажиров самолёта большой загадкой. И как они ни старались её разгадать — не получалось. Ну, во-первых, Оглоблин, несмотря на видимую свирепость, ни на кого не таил зла. Вчера вечером смотрел телевизор и слышал, как Эвелина Ширпотребская называла русских свиньями и говорила, что это и не народ вовсе, а стадо рабов и держать их надо на цепи и в хлеву, а сегодня утром Вася встречает её в думе, улыбается, кланяется и говорит:

— У вас такой звучный голос и такая музыкальная дикция — вам бы на сцене петь. И вообще-то...

Он наклоняется к уху и шепчет:

— Вы душка и прелесть! Я всегда мечтал о такой женщине.

Ширпотребская от этих слов вся заходится трепетным жаром; она склоняется к щеке Василия и долго трется, и что-то мурлычет... Василий ей кажется самым благородным и самым прекрасным из всех мужчин. Она даже и не думает о том, что он русский; ей кажется, что он черкес или даже вепс, а то, может быть, нечаянно залетевший к нам ингерманландец. Но даже если он и русский — и это ужасное обстоятельство не лишает её блаженства; слов-то таких ей никто из думцев не говорил. Да, кажется, она и вообще их отродясь не слышала.

Вот ведь: дурак-дурак, а какие нежности в голову приходят.

Другие члены думы тоже находят Василия добрым и покладистым; он никогда и ни с кем не спорит, не вносит поправок в законы, и даже будто бы продажу всей пахотной земли иностранцам, на которой настаивают и Костя-капитан, и спикер, тоже одобряет. Озадачивает всех только назойливая фраза, которую он упорно повторяет каждый раз, когда думцы рассматривают его книги и газеты: «Вот видите, что вы натворили со своей перестройкой!» А ещё он при встрече с каждым депутатом говорит: «Домой, домой пора. Промешкаете — поздно будет». Другой с тревогой его спросит: «Куда домой? Мы же только пришли из дома и приступаем к работе». А иной остановит Василия и начинает пытать: «Что означает это твое "домой?" И эти твои слова: "Промешкаешь — поздно будет?"». На это Василий скороговоркой ответит: «Всякий знает, где у него дом. Туда и ехать надо». В другой раз его спросят: «А тебе тоже надо домой?» — «А мне зачем? — удивится Василий.— Я дома. Мне не нужно никуда ехать». И какой-то грозной верблюжьей иноходью проследует мимо кабинета спикера.

Кроме патриотических книг и газет, он ещё любит стихи. В кармане у него всегда торчит книга современного поэта. Думцы из чувства страха боятся в нее заглянуть, но Жарик не может побороть своего любопытства. Однажды спросил Васю:

— По какому принципу ты отбираешь поэтов?

Василий ответил:

— Если есть в них про нашу думу, я таких книг беру по сто экземпляров. А ещё про то, что с нами скоро произойдёт.

Жарик пожимает плечами и отходит. На что уж смелый человек, а дискуссию на эту тему заводить боится.

И ещё Василий, как и его друг Парфён, любит рассказывать анекдоты. Однажды возле него собралось человек пятнадцать коллег и он им рассказал:

— Еврейская семья. Сидят, обедают. Мама обильно накладывает на кусок булочки масло, икру и подает маленькому Мише. А Миша спрашивает: кто такие русские и как они живут? Мама взяла из его рук бутерброд и отставила в сторону стакан с какао. Посидели немного, а потом мама наклонилась к нему: ну, вот, ты теперь знаешь, что такое русские и как они живут. А он сказал: «Я побыл русским всего лишь минуту и как же возненавидел вас, жидов».

Скользкая обвинила Васю в антисемитизме и внесла предложение исключить его из думы, но Ширпотребская возразила:

— Успокойся, милочка. Это же не Макашов. Его нельзя принимать всерьез. Ты думаешь, жидами он нас называет, а это, оказывается, он так воробьёв зовет. Подашь на него в суд, а он туда со словарём Даля придёт. И кто тогда окажется в дураках?

Думцы знают идиотскую природу Василия и заговаривать с ним боятся. Но однажды Жарик подступился к нему с вопросом:

— Как ты стал депутатом? Чем подкупил избирателей?

— Доверенное лицо у меня был немножко того... не в полном разуме,— стал рассказывать Василий.— Он на каждом собрании говорил одно и то же: братцы, славяне! Доколе же мы инородцам власть над собой будем отдавать? Мы что же — глупее их, что ли?.. Тогда в зале все вставали и орали: не глупее! не глупее! А он тут и кричал: так пошлёмте в думу своего, родного, славянина! На что зал ему отвечал: пошлём, пошлём!.. Вот и — послали.

— Погоди, погоди. Ты это повтори, а я запишу. В этой простоте великая сила кроется. Жаль, что во время выборов я её не до конца осознал. Простота-то, выходит, и есть самое главное. Недаром же как Чехов или Пушкин никто писать не умеет.

Эвелина, доедая плитку шоколада:

— Ну, евреев такой простотой не возьмёшь. Им чего-нибудь этакое подавай, заковыристое. Какой-нибудь тайный подвох выкати. А Ваня Кособрюхов подвох придумать не сумеет. Не так его ум устроен. Вы как хотите, а я не верю, чтобы русские в кнессет залезли. Русские все пьяницы и глупые донельзя, и чтобы они израильтян обманули? Ну, ну,— фигушки им!

Цинизм  Эвелины  не  знает  границ:  поносит  всё  русское, а продукты только русские покупает. Обожает мороженое и русский шоколад, хотя и говорит, что нет ничего на свете вкуснее сникерсов. Она и вообще: говорит одно, а делает другое. Это главная черта её характера. Василия вроде бы любит, а всех русских называет пьянчугами. Но вообще-то она женщина забавная — хотя бы уже потому, что говорит такое, на которое и Жарик не всегда отважится. Например, с экрана телевизора иногда заявит:

— Русских всех на Колыму!

Жарик решил вернуть беседу на деловые рельсы:

— Боюсь, что не все из вас знают, зачем мы летим и что будем делать в Тель-Авиве. Повторю задание...

Склянский не терпел нотаций. Поднял руку:

— Слушай сюда — я все знаю. Надо нейтрализовать Ивана, сбить его с толку, а затем и с поста президента. Я придумаю для него ловушку.

— Какую? — повернулась к нему всей тушей Эвелина.

— Спою ему песню про Байкал. Помните, как у Шукшина в сказке «До третьих петухов»? Там черти, чтобы усыпить Ивана, охранявшего монастырь, спели ему песню про Байкал. И он заплакал и уронил винтовку.

— Не забывай, что русский человек после перестройки не тот, что был до перестройки. Он уже не плачет, когда ему поют русские песни. Он выдержит любую поп-музыку. И его не стошнит, если дважды в день ему покажут Сванидзе. Иногда он даже смотрит «Окна», хуже которых может быть только передача Познера. А к тому же русские стали дипломатами: белое они теперь, как и мы, называют черным, а черное белым. И не устают обещать. А еврей он тоже человек; он так же слушает и так же верит. Наглая ложь и его сбивает с толку. Я слушала радио: Иван им говорит: вы хотите иметь золото, оно у вас будет. Вы хотите иметь много золота — будет вам много золота. А тому, кто вам скажет, что я русский — плюньте в глаза. Мои родители евреи из древних сефардов; мой прадед был изгнан из Египта и шел в пустыне рядом с Моисеем. Вот кто мои родители. А что еврей?.. Когда ему говорят о золоте, он теряет разум, становится глупее Ивана. Во всех остальных случаях он, конечно, умный — как Эйнштейн или наш Жванецкий, но когда ему засветит золото, куда чего девается. Он как глухарь: возле него охотник, а он, закрыв глаза, токует. Я это по себе знаю. Я не беру взяток, но если вижу золото...

Склянский, наливая себе кофе:

— Хватит! Раскудахтались!

— Ну, ну! Командир нашелся! — огрызнулся Жарковский.

— Жарик — заткнись! Здесь тебе не следует разыгрывать клоуна: тут нет иванов, твоих избирателей. Рейтинг твой упал до самого пола. Ты никто! И если не уймешься, я выкину тебя за борт. Не забывай, что я бывший министр, а не какой-нибудь издательский юристик.

Жарик, задыхаясь от злобы:

— Нет, вы посмотрите, что позволяет себе этот мешок гнилого гороха! Да я...

— Всё? А теперь сиди и слушай, что умные люди скажут. Главная наша задача — освободить землю отцов от немытого Ивана. И для этого каждый из нас выполнит свою роль.

Обратился к Эллочке Сныть, которая из соображений диеты ела часто, но не сказать, что помалу. Откинувшись на спинку кресла, она жевала.

— Вам надлежит смягчить обстановку. Привнесите в наши отношения с Иваном некоторую теплоту и домашность. Вы это можете, я знаю. Когда в думе закипают страсти, даже Зюганов, глядя на вас, начинает плотоядно икать. Странное дело! — говорит он,— я как увижу эту... Сныть, у меня поднимается аппетит. Недаром же Достоевский сказал: «Красота спасёт мир».

А ещё Зюганов, знающий, что его слова записываются на ленту и сдаются в архив для вечного хранения, как-то, глядя на стройную и очень симпатичную Эллу, сказал:

— Не знаю, чем она взяла своих избирателей? Ведь за неё проголосовали как за стойкого ленинца Тулеева: ей отдали девяносто четыре процента голосов.

Эвелина, как часто с ней случалось, едва лишь заговорили об Эллочке Сныть, расхохоталась. Да так громко, что напугала экипаж. Штурман вышел и вопросительно оглядел пассажиров: уж не случилось ли чего? Эвелина замахала на него рукой: идите, пожалуйста. И когда штурман ушёл, продолжала хохотать. И что самое интересное, ей никто не мешал. Но вот, насмеявшись, она вдруг пустилась в философию:

— Русских надо знать, и тогда можно кое-что придумать. Когда один глупый их поэт сказал о загадочности русской души, он имел в виду жадность русских, их жестокость и — плотоядность. Когда русский начинает жрать мясо, он смотрит на Сныть. На меня тоже смотрит. Я, конечно, более сдобная, чем наша Элла, и они на меня смотрят больше. Я для них самая вкусная котлета. И — ароматная. У них при взгляде на мой бюст...

На этот раз все засмеялись. Не просто засмеялись, зашлись от хохота. Ну, какой может быть бюст у женщины, похожей на тыкву? Но Эвелина не обиделась. Она выждала время и продолжала:

— Да, да,— именно, бюст! Для русского бюст это всё. Недаром же их кровные братья хохлы говорят: берешь в руки — маешь вещь. Я и есть та самая вещь, от которой без ума русские. И Шахин-Мацер знал, что делал, когда включал меня в состав делегации. Уж кто-кто, а он-то знает природу русских.

Жарик себе под нос проговорил:

— Всё так, всё я понимаю, но зачем мы тащим с собой Макаки — в толк не возьму. Она-то какой пирожок? Да если Иван посмотрит на нее, когда будет есть мясо, у него зубы заболят.

— Прекратите  гевалт! — раздался  министерский  окрик.— В моем ведомстве тоже любили галдеть, но при мне не погалдишь. Ближе к делу. Через три-четыре часа мы будем на месте. Как сказал Суворов, русский старикашка с шашкой на боку, каждый солдат должен иметь свой манер.

— Не иметь, а знать,— поправил Жарик,— и не манер, а манёвр. В думе сидишь в особой ложе и представляешь президента, а даже великого русского полководца называешь старикашкой. Да Суворов не только про манёвр говорил,— он слово такое знал: «Орлы!». И побеждал врагов России, а ты только и думаешь о том, как бы лизнуть ухо мадам Олбрайт и хлопнуть по голенищу Грефа. Ещё ты мечтаешь отдать японцам Курилы.

— А это-то мне зачем нужно?

— Не нужно это тебе ни в каких смыслах, а жаждешь.

— Так зачем?

— А из вечного своего желания сделать подлость России. Я знаю и второе твоё вожделенное желание.

— Эт какое же?

— Засветиться русским патриотом. Ты сам мне признался, что где-то во время телепередачи хотел повторить фразу Суворова: «Я русский. Какой восторг!» Я тебя едва отговорил. Ну, сам посуди: как бы это ты вдруг ни с того ни с сего заорал: «Я русский!..» Русские, конечно, народ лопоухий, но не настолько же, чтобы свинью не отличить от козы.

— Опять гевалт! — вскинулся Склянский.— И все ты, сын юриста. Чуть отвернешься, ты за своё. Помешался на русском патриотизме. А у тебя и другие учатся. Вот и она, Эвелина, скоро закричит, как Александр Невский: «За Русь!» Только у нее выйдет: «За гусь» И кроме конфуза ничего не получится. Я бы евреям и вообще-то запретил произносить слово «Русь». Патриотом нельзя назваться, им надо родиться и уметь правильно произносить слова: Русь, Россия, патриотизм, а как раз эти-то слова нам и не удаются. А кроме того, патриотам нужны поступки. У тебя, Жарик, поступков нет. Когда ты лез в президенты и орал: «Защитим русских!», всё было ясно. Теперь ты хороших слов не говоришь, и все видят, что ты просто пакостник. Недаром тебя все думцы «сукой отвязанной» зовут.

— Сукой отвязанной нас всех зовут. Это вот он,— кивнул на Василия,— галах немытый, нам имя такое дал.

— Ну, ладно,— прервал его Склянский,— слушайте...

— Мне слушать тебя не надо,— пропела Эллочка.— Мне сам Шахин-Мацер сказал: садись на видное место и через каждые десять минут поворачивайся. Сначала Иван в глаза твои небесные посмотрит, потом профиль разглядит, а уж затем спиной к нему повернешься. Тут уж Иван и совсем потеряется.

— Не потеряется,— шамкала Эвелина, дожевывая груду печенья,— он все выдержит. Там перед ним такие иудейки задами крутят. Его только стишком Есенина сшибить можно. Я ему про мать-старушку почитаю. «Ты жива ещё моя старушка...» Вот тогда он слезу пустит. И шагнет со своего трона прямо мне в объятия.

— Да где же они у тебя, эти объятия? — визжала Эллочка.— Нет у тебя никаких объятий. Шар ты надутый! У тебя и голоса нет. Рычишь хуже Высоцкого.

Жарик дернул за руку министра:

— Да, да, во дворец эту емкость нельзя брать. Она нам всё дело испортит.

Эвелина затряслась от злости.

— Ну, ну — ты, Цицерон думский. Я главная тяжелая артиллерия. Меня водородной секс-бомбой зовут, я потому и неотразима, что непонятна, и никто не знает, женщина я или Папа Римский. Это же интересно, в конце концов! Такой любовницы и у Цезаря не было. Да за мной Иван по всем улицам Тель-Авива без охраны бежать будет!

Тут сверху у самолёта что-то треснуло, и он стал заваливаться на бок. Двигатель закашлял, по левому борту, точно кобра, поползла струйка дыма. Пассажиры всполошились. Ужас изобразился на их лицах. К ним вышел пилот и бросил в ноги кучу парашютов. Сказал при этом: вас семеро, а парашютов только шесть. Вы уж как-нибудь сами... поделите. Когда надо будет прыгать, мы вам скажем.

Эвелина протянула к парашютам пухлые руки: «Мне дайте, мне...». Жарик бросил ей сверток, и она сиганула вниз.

— Вы что себе позволяете? — заорал министр.— Мы должны кинуть жребий. Ведь одного парашюта не хватает!

— Не волнуйся,— сказал Жарик.— Я дал ей чехол от парашюта.

— Все посмотрели вниз. Там, приближаясь к земле, размахивая чехлом как флагом, летела Эвелина. А внизу, поблескивая на солнце, светились разводья обширного озера. Каждый хотя и обрадовался такому обороту дел, но глаза у всех расширились и в них отразился мистический ужас. Эвелина была теперь от них далеко, и чехол в её руке походил на платочек, которым она помахивала на прощание. А ведь она только что сидела рядом и была так уверена в своей неповторимости! Неужели и их жизнь так ненадежна и подвержена пустому случаю?.. Тем более, что летчик приоткрыл дверь и весело проговорил: «Машина исправна, опасность миновала». И сгреб в охапку парашюты, отнес их в кабину. Пассажиры смотрели на дверь, а потом в окно — Эвелина уж скрылась! — и думали: «А была ли она, эта самая, похожая на молодого бегемота Эвелина Ширпотребская?..» И кто теперь по возвращении в Россию будет убеждать русских в их прирожденной глупости и неспособности править своим государством? Ведь это она выкатывалась на экран телевизора и каркала как ворона: «Вы грязные свиньи и место ваше в хлеву». Русские, конечно, не сразу ей верили, но поскольку примерно то же повторяли им диктор Абрам Кисельман, Стервина Миткина и весь в шерсти как обезьяна Жванидзе, и что-то подобное мычал внук великого Троцкого и побочный сын Ёльцера, и повторяли они это раз двести в сутки, то и не мудрено, что после этого где-то на Камчатке появились русские люди, которые стали потихоньку визжать и хрюкать. Правда, они делают это пока во сне, но какой-то чиновник американского ЦРУ будто бы требует от Кремля, чтобы в ближайшее время захрюкали все русские, и не во сне только, а и наяву.

В этот момент проснулся дремавший дотоле Василий и, поняв в чем дело, заорал:

— Человек за бортом!

И показал направление, куда полетела Эвелина. К счастью, тут поблизости от Грозного Северный аэродром был, на него приземлились. На машине поехали к водоёму. И увидели Эвелину. Она барахталась в камышах. Министр приказал Жарику спасти её, но тот не тронулся с места. И тогда Василий шагнул в воду. И вытащил на берег Эвелину. Ее полуживую, дрожавшую от страха, стали отмывать, очищать от грязи, и потом Оглоблин завернул её в свой плащ и понёс в самолёт. Но как раз в этот момент с гор сбежали чеченцы, наставили на них автоматы, приказали следовать за ними. Это произошло на склонах Старосунженского хребта. Их поместили в большой яме, окружили собаками и ушли. Жарик попытался вылезти, но громадный пес, лежавший поблизости, грозно зарычал, и глава думской фракции скатился обратно. Все поняли, что собаки обучены и им из ямы не выбраться. Час или два сидели молча, а потом снова разговорились. И первым подал голос привыкший озвучивать мысли президента Костя-капитан:

— Откуда здесь отряд чеченцев? Наверняка их забросил сюда Березовский. Надо приготовить целый рюкзак денег. За взятку они нас отпустят. А кроме того, я покажу им приветствие нашего президента президенту Израиля, и они поймут, что мы за птицы.

Жарик обрадовался:

— У тебя есть приветствие президента? Что же ты молчал! Это меняет дело.

Костя:

— Да, конечно, это главный наш козырь. Вручая эту бумагу, я скажу Ивану: Израиль — государство еврейское, и руководить им должны евреи. Это же просто и абсолютно логично. А иначе это и есть терроризм, на который мы направили все свои ракеты. Да, я скажу Ивану об этом, и он слезет с трона, соберёт пожитки и поедет в свою Рязань. Он даже прощения попросит у израэлитов за свой невинный обман. Скажет: «Дорогие мои сыны Моисея, простите меня великодушно. Это я только в шутку назвался Сеней Апперкотом, а на самом-то деле я всегда был Ваней Кособрюховым, а за то, что мне оттяпали пятку, меня прозвали Беспятым. И золота я вам пообещал из озорства. На самом же деле никакого золота у меня нет, и я его в руках не держал. В нашей деревне не знают золота. Был у нас аптекарь-еврей, продавал нам вместо лекарства клюквенный сок, так у него на пальце жаром горел толстый перстень из золота. Мы, мальчишки, бегали в аптеку и смотрели. И ещё мы называли его Пузырьком — это за то, что он ходил по дворам и собирал пустые пузырьки. Он-то меня и надоумил поманить вас золотом. А вы, как дети, клюнули на мою посулу. Выходит, зря говорят о вашей хитрости: вы так же просты и доверчивы, как мы, русские. Ваш бородатый внук раввина папа Карло посулил нам райскую жизнь, мы за ним и побежали. Нам и теперь все обещают рост ВВП в два раза — мы и этим верим. Говорят, между прочим, все они... ну те, что обещают,— тоже из ваших, но где нам, дуракам, понять — они ведь все ивановы да рыбкины, есть даже Тюлькин, и есть у них дамочка, в Ленинграде живет — так эта даже спит с портретом Маркса. Опять, значит, нам Карлу хочет навязать.

И долго будет говорить так Ваня Кособрюхов, а потом кликнет всех депутатов, что понасажал в кнессет, и всех министров — выходцев из-под Рязани, и уедет с ними к себе домой.

Вот так я думаю. И нечего тут разводить турусы. Все просто и понятно. Спикер дал мне все инструкции. А ты, Жарик, лучше помолчи. Ты если болтать будешь, всё дело нам испортишь.

Жарик таких аттестаций в свой адрес не терпел. Он вскочил и в крайнем возбуждении ходил взад-вперед. И стал кричать, как он обыкновенно кричал с экрана телевизора.

— Сам ты всё испортишь, холуй президентский! Мне не давали инструкций, но я сам знаю, как выманить из Тель-Авива Ивана, а не то так обратить его в иудейскую веру. Вздумай же он мычать и артачиться, подсунем ему в жены Эвелину, и пусть он остаётся с ней на вечное жительство в Израиле. Вы же знаете, как усердно служат нам гои, если к нему в постель залезет нечто вроде Эвелины. Они зеленеют при одном виде своего соотечественника. И мы свою миссию выполним так хорошо, что нам всенародный прилепит на грудь по ордену «За заслуги».

— А если он не клюнет на Эвелину? — съязвила Макаки.

— Тогда мы тебя выставим,— сказал Жарик.— Уж перед такой-то куклой Иван не устоит! Там во дворце ты только позу для себя найди верную: скажем, стойка очковой змеи. И все боком к Ивану, боком.

— Почему боком? — удивилась Макаки.

— Бок-то у тебя какой-никакой, а все-таки есть, а остального ничего нет. Вот и рассуди.

— Циник ты, Жарик. И свой длинный крючковатый нос во все дырки суёшь. А уж что до женской красоты, тут тебе и вовсе понимать не дано.

— Ну, это наше дело, мужское, бабу оценивать. А ты и не баба вовсе, а так — черт знает что! Если смотреть спереди — вроде бы японка, а если сзади на тебя глянуть — и совсем ничего не поймёшь.

— Это если для нормального человека, а Ваня... Может, он извращенец. А у них свои понятия о красоте.

— Извращенцами русские не бывают.

— Теперь и среди русских они завелись. Особенно, если возле наших потрется. Он тогда ещё и не тому научится.

Жарик:

— Однако хочется есть. Они что же — и кормить нас не будут?

Ближе всех к собаке сидел Василий и о чем-то тихо с ней разговаривал. Потом Вася поднялся, и пёс замахал хвостом. В сопровождении собаки Оглоблин пошел в аул. Скоро они вернулись, и Василий хотел было разделить кукурузные лепешки и сыр, но Жарик провизию у него отобрал и между узниками возникла потасовка. Кончилась она тем, что и Василию, и псу не досталось и крошки.