Думский переполох

Ночью к ним подошли три чеченца. Старший сказал:

— Назначаем выкуп: с каждого по миллиону долларов.

— Откуда нам взять такие деньги?

— Нет денег, будете у нас работать. Цепью прикуем к плугу и заставим пахать.

Все согласились отдать деньги.

Разбудили Василия.

— У тебя деньги есть? — спросили чеченцы.

— Есть,— бодро ответил Оглоблин.

— Сколько?

— Двадцать семь рублей!

— Ты русский, что ли?

— Ага, русский.

— Ну, ладно. С тобой поговорим отдельно.

Пёс подошёл к чеченцу и громко на него залаял.

Когда были оформлены все документы, выписаны чеки, чеченцы всех отпустили и самолёт поднялся в воздух. Василий и Вездеходов полетели без выкупа.

Всего лишь полчаса самолёт находился в воздухе, как с земли поступила команда: «Садись!»

— Опять чечены!

— На этот раз грузины,— успокоил летчик. И пошел на посадку.

К самолёту подошёл солдат в грузинской форме, но с американской пришлёпкой на берете и приказал следовать за ним в домик. Тут сидел другой грузин и делал страшные глаза. Они, грузины, всегда делают страшные глаза.

— Куда и с какой целью летите?

— Летим в Израиль, а цели известные: помогать нашим друзьям.

— Кто ваши друзья?

— Странный вопрос! Мы представляем русскую думу, и всему миру известно, кто наши друзья, а кто враги.

— Всему миру как раз неизвестно, чем занимается русская дума и кто у нее друзья, а кто враги.

— Мы русские, и друзья у нас...

— Вы эту лапшу вешайте на уши русским простакам. Вы такие же русские, как мы китайцы. Среди вас летит сын юриста, и никто не знает, какую околесицу он понесет в Тель-Авиве. Он может и нашего Шеварнязю поддеть на крючок — к примеру, за то, что кому-то и почему-то отдал акваторию Берингова моря. А то ещё возьмёт, да и скажет: Хитрый лис. У нас его все так называют, даже дети. Ну, Лис — ладно, черт с ним, мы его под домашний арест посадили. Теперь мы нового президента избрали. Он русских не любит, а ваша дума ему нравится. Она нам по-тихому газ задарма качает и бензин даёт.

Повернувшись к Жарику:

— Вы не станете бочку катить на нового президента? Дайте нам слово.

— Даю честное слово: о вашем молодом президенте, хитром и робком, как вы все грузины, ничего говорить не буду. Это слишком мелкая букашка, чтобы я, великий Жарик, тратил на него слова.

— За такую речь вас бы надо немножко резать, но вы, Жарковский, слишком нужный для всех врагов России человек. Вас трогать запрещено. Гоните пошлину за провоз товаров.

— Какие товары! — взвился Жарик.— У нас нет товаров.

— А бритву — везете? А зубную пасту? — тоже везете. С каждого по сто тысяч!

— Разбой! — взвизгнула Эллочка. И кинула пачку долларов. Отдали деньги и другие. Все — кроме Василия и Вездеходова.

— А вы? — рыкнул грузин на русских. И еще страшнее завертел глазами.

Оглоблин смотрел на него благодушно. С улыбкой проговорил:

— Я живу, как жил ваш земляк Сталин: без денег.

Грузин с минуту смотрел на них с закипевшей до краев яростью, и уж тронул рукоять кинжала, но подошедший к нему другой грузин сказал:

— Они же русские! С них нечего взять.

— Да, но пусть вот он тогда отдаст мне джинсы.

— Джинсы? Да ты посмотри, какие они грязные.

— Все равно — пусть снимает.

Василий стащил с себя джинсы и к радости Эвелины остался в трусах. Эвелина с редким для нее благородством закрыла его своей тушей, малость придавив левую ногу.

Думцев отпустили, и они, обрадовавшись, что это были не чеченские боевики и что их во второй раз не взяли в заложники, затрусили к самолёту. Впереди всех бежал сын юриста. Его бы обогнал министр, но у того случилась одышка — видимо, от испуга.

Любопытная деталь бросалась в глаза при близком знакомстве с нашими пассажирами: все они были отчаянные трусы. И если бы их враги, а такие, конечно, у них были, знали эту их главную особенность, они бы легко с ними управлялись. Для этого по утрам, когда они идут в зал заседаний думы и планируют, продать ли им русский лес, или нефть, а то и всю землю, надо бы зайти каждому со спины и этак громко крикнуть. Или, наоборот, тихо сказать: «Будь осторожен, тебя сегодня при выходе из думы хотят ударить трубой». И все! Считайте, ничего бы они не продавали, не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, а всё бы оглядывались и в трепетном волнении ждали, когда кто-то замахнется на него трубой. Почему-то никто до сих пор не заметил, что и Жарик, и особенно Склянский — все сотканы, как Горбачёв, из предательства, да и все их горячие единомышленники,— все сторонники быстрейших и радикальных реформ и разрушений того, чего они не строили, а строили другие,— все они охотно нападают на тех, кто обращается с ними деликатно, признает их за порядочных людей, и даже очень умных. Но стоит вам посмотреть на любого из них строго, а ещё лучше поднести к носу кулак, так тотчас же этот умник скукожится и громко возгласит: «Курилы не надо отдавать японцам!». И уж чего совсем вы не ожидали, тут же прикинется вам другом и запросит прощения, если даже он и не успел ещё сделать вам гадости, а будет извиняться просто так, авансом, дабы лишить вас охоты на него нападать.

И ещё одну черту в этих людях мало кто пока знает: их воля парализуется мгновенно, как только они заметят ваше намерение что-нибудь у них отнять; ну, к примеру, хоть малый кусок из их жирного довольствия. Тут уж они и вообще теряют самообладание: на лбу появляются морщинки, крылья носа раздуваются, из глаз выкатываются слезы. И пребывает в таком состоянии до тех пор, пока вы им не скажете, что вы вовсе и не хотели отнять у них чего-нибудь, а только пошутили, хотели их попугать, и чтобы уж и совсем прекратить их страдания, намекните на некий слушок, появившийся в думе, из которого следует, что скоро им что-то прибавят. Тут вы увидите, как мгновенно преобразится их лицо: оно посветлеет, расправится, и губы поползут в блаженной улыбке. Вот только вы должны помнить, что с возвращением к ним состояния покоя и довольства они одновременно и автоматически обретают неодолимое желание всё сломать, перемешать и как-то так устроить, что всё самое ценное окажется у них в кармане. Это они называют реформами или новым мышлением.

Иногда спикер, очень гордящийся тем, что его возят на машине с мигалками, вдруг появляется в думе мрачный и ни с того ни с сего начинает предлагать какие-то способы экономии государственных средств, на манер того, что надо бы, мол, поменьше тратить на командировочные, на связь и транспорт, и штаты помощников, консультантов, референтов сократить. И пока он говорит об этих, вроде бы далёких вещах, думцы сидят тихо. На лицах у них появляется тень тревоги, но все-таки они ещё держат себя в рамках приличия. Но стоит спикеру заговорить о других мерах экономии, например о том, что, дескать, может быть, пойти на сокращение зарплаты техническим работникам, а затем и самим депутатам — тут возникает ропот недовольства, слышатся возражения, и, как всегда, первым подаёт свой квакающий голос главный либерал Жарковский. Он кричит:

— Опять в наш карман полезли! Коммуняки проклятые! Это их козни. Это им не даёт покоя наша зарплата!

Шум нарастает, и спикер Грызун поднимает руки: он сдаётся. Он снимает трубку телефона и звонит в Кремль, главному администратору. Прикрывая ладонью трубку, тихо говорит:

— Это невозможно! Экономия не проходит.

И вновь,— уж в который раз! — попытка умерить аппетиты депутатов не получит своего завершения.

Мало кто знал одну щекотливую тайну: депутат Жарковский иногда закладывал за воротник. И если, случалось, выпьет лишнего, а тут рядом, среди собутыльников, подвернётся человек хороший — станет с ним откровенничать, «распахивать душу». Однажды в таком состоянии он очень хорошему человеку на ухо сказал: «А у меня сто пятьдесят квартир». Тот удивился, спросил: «В Москве?» — «В Москве пятьдесят. Остальные в других городах». И, с минуту помолчав, добавил: «Сорок квартир в Питере».— «А почему так много в Питере?» — «Там надёжно».— «Почему?» — «В случае войны на Питер водородную бомбу не бросят. Там Европа рядом. Не посмеют».

Нам неведомо, кто был его собеседником, но нетрудно представить, как он удивился, услышав такие откровения. Случайно эта тайна коснулась уха Вездеходова. Ну, тот немедленно подступился к Жарику.

— А это правду говорят, что ты у какой-то фирмы откупил сто пятьдесят квартир?

Жарик схватил его за руку, отвёл в угол:

— Ты что буровишь, болван! Я за такую клевету в суд на тебя подам. Ты у меня срок схлопочешь.

— Не. Не схлопочу. У нас с тобой неприкосновенность. Ты тоже за эти квартиры не схлопочешь. Теперь можно. И даже двести квартир. Тоже можно.

К вечеру, когда уже дума заканчивала работу и думцы разошлись на последний перерыв, чтобы попить чаю, Вездеходов снова подошёл к Жарику и просительным тоном заговорил:

— У меня, как ты знаешь, квартира казённая. Кончился срок нашего созыва — и домой. Валяй, Вася. А я хотел бы в Москве зацепиться. Ты мне дай одну квартиру... в долг.

Жарковский надулся, побагровел. Глаза его запали куда-то в складки. Он прошипел:

— Скотина! Ты прекратишь меня шантажировать?

И Вездеходов отстал. Решил, что на человека возвели напраслину. В российской думе это бывает. Но как-то вечером он сидел у телевизора и дикторша, скороговоркой, будто речь шла о пустяках, сообщила, что по газетам всего мира гуляет информация о какой-то сделке Саддама Хусейна с российскими политиками, называемой «Нефть в обмен на продовольствие». И будто бы там фигурируют две партии: «Единая Россия» и Либеральная. Вездеходов снова подошёл к Жарику:

— Ну, теперь всё раскрылось. Тебя трясти будут: следователь, суд и всё такое. Дело Ходорковского закончилось, бесламского террориста тоже осудили; очередь за тобой.

Жарик опять потащил Вездеходова в угол. Схватил за лацканы пиджака, зашипел:

— Нет там моей фамилии, нет! Сделка да, была, и миллионы барелей нефти — тоже были. Но подписи моей там нет. Подписи! — слышишь, ты, глупая твоя голова?

— Слышу, слышу. Чай, не глухой. А только обо всём этом ты в суде скажешь. А квартирку мне продай. За деньги, не так же. Пока-то я, правда, рублей пятьсот дать могу, но остальные...

— Хватит скоморошничать! Пятьсот рублей! Да ты хоть знаешь, сколько квартира в Москве стоит?

— Не знаю и знать мне не надо, а только у тебя-то и так всё отнимут. А там, где Ходорковский теперь живёт, место и для тебя найдётся.

Жарик плюнул в лицо Вездеходова, но тот, видимо, заранее подготовился: вовремя ладонь подставил и затем тщательно обтёр её об морду наглеца. А он, Жарковский, ушёл из думы и в тот же день слёг в больницу. И пролежал там три месяца. Вначале подумывал подать в суд на Вездеходова, но потом услышал, что вроде бы Саддам Хусейн выдал новые показания насчёт сделки, и на этот раз уж начал называть конкретные фамилии российских политиков. И Жарика сильно тиснуло; случилось предынфарктное состояние. Его перевели в реанимацию. Врачи запретили больному слушать радио и смотреть телевизор.

Но эти печальные события произойдут позже, когда наш десант вернётся в Россию, теперь же они находятся в воздухе по пути в Израиль.

Пролетали Турцию. Скоро Ливан, а там земля обетованная. Жарик с тайным страхом предупреждал:

— В приграничной полосе с Ливаном нас могут обстрелять. Там действуют отряды Хесбулла — воинственные арабы, враги Израиля. А после того, как ближайший друг нашего президента Ёльцера Борух Клинтон шарахнул по арабским странам ракетами, они ещё пуще озверели. Арабы не признают ни Ёльцера, ни Зюганова, они знают только меня. Я у них был ещё в советское время, и они меня любят. Саддам Хусейн мне говорил: тебе нужна нефть — возьми сколько хочешь. У меня её много. А если нужны доллары — тоже возьми. У меня и денег много. На личных счетах лежат двадцать миллиардов долларов. Каждой моей жене, если она родит девочку, я даю миллион и говорю: ты свободна, уходи из гарема и живи как хочешь. Если родит мальчика — даю пять миллионов и тоже отпускаю. Тебе тоже дам, потому что ты умный и мне понравился. В России ищут нового лидера — и непременно русского. Все ищут русскую идею, а она, как топор у хорошего хозяина, лежит под лавкой. России — русская власть. Вот она и вся ваша русская идея. Приди в Кремль русский человек — и всё встанет на свои места. В арабском мире все владыки арабы — и нет ни одного китайца. Эфиопа тоже нет. А что до еврея — этих мы боимся, как чумы. У нас потому и порядок. Мужики не пьют, женщины рожают, и нет никаких олигархов. Потому арабы и любят своих вождей. Вышивают шёлком портреты Хомейни, Каддафи, мой портрет и прочих. Русские тоже любят национальных политиков: Кондратенко, Лукашенко, Макашова, Бориса Миронова, Ивашёва. Генерал Рохлин еврей, но у него мать русская, и он сказал: «Я смету эту демократическую нечисть!» Его тоже любили, но «нечисть» его убила.

Жарковский соглашался с Хусейном, говорил:

— Я тоже русский националист. Но моего национализма хватает ненадолго. У меня — ген. Его подарил мне папа, внедрил в каждую клетку. Ген разрушения, растления, жажда делать пакость. Кого бы ни встретил — сделаю пакость. Таков ген. Я чуть только забудусь, так и перестаю помнить о русских. Каждого человека беру на запах: если пахнет чесночком — значит, свой, родной человечек. Русские поняли эту мою слабость и перестали кидать за меня голоса. Я знаю: мне теперь не подняться. Вверх пойдёт Рогозин. Он хотя и зачерпнул от матери побольше еврейских генов, чем я, но он хитрее меня, понимает: вождём всякого народа может быть только человек из этого народа. Если ты живёшь в России, ты должен быть русским. Чукча — тоже человек, и хороший человек, но как он будет жить в России, не знай он русского языка? А как ты будешь править русским народом, если ты его не любишь? Тогда ты будешь служить американцам. Живёшь в России, ешь русский хлеб, а служишь американцам. И куда же ты придёшь с такой лохматой душонкой? Что с тобой будет? А посмотри на Горбачёва. О нём говорят: самый великий предатель за всю историю человечества! А что говорят о Ельцине? Его так презирают, что не считают нужным и поминать его имя. Вот видите, какой я русский националист! А это потому, что я тоже умный. Не такой, как надо, но умнее Зюганова. Деньги я сделать сумел, а до трона не дотянулся. Рогозин дотянется, но и он сорвётся. Окажется там же, где и Горбачёв, и Ельцин. Мамашин ген сработает. Он всюду будет натаскивать своих и создаст такую критическую массу, которая, в конце концов, потащит в яму. Туда, где Ельцин.

Склянский, заходясь тайным страхом, вскинулся:

— Да, да, Жарик, я с тобой согласен. В разговорах с этими дикарями годится только твоя риторика, твоя ранняя философия, когда ты на пост президента шёл. Ты тогда на каждом углу орал о правах русских жить в России, даже где-то прокричал уж совсем крамольную мысль, что русских и в думу, и даже в правительство можно допустить. В малом количестве, но можно. Мы тогда тебе пригрозили бойкотом, все каналы для тебя хотели перекрыть,— и, главное, на телеящик не пускать. Ну, ты и сдрейфил, задний ход дал.

— Зато и люди от меня откачнулись, за Ёльцером побежали.

— Нет, за ним не побежали. Вишняк-Шулерковский кнопку нажал, и Ельцин снова президентом стал.

— Ну, ладно, ладно. Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Сейчас мы арабов должны проскочить, а если сшибут нас, ты за старшего будешь. Только ты умеешь с ними говорить.

— А если они пожелают со мной говорить? — пропела Макаки.

— Тогда ты повторяй, как это делал Жарик: Россия, Русь. Мы русские!

— У нее не получится. Она картавит,— сказал Жарик.

— Неправда! Я говорю гладко. Иначе меня не избрали бы в думу.

— Арабы быстро тебя распознают; свои жертвы они сажают в кружок и пляшут вокруг них с кинжалами. Потом начинают жарить.

— Жарить? Живых людей? Я буду кричать.

— Тебе надо молчать. Иначе будет хуже.

— Что же может быть хуже, если жарят?

— Хуже? Это когда в думу не выберут. Ты лучше молчи. Тебя жарят, а ты молчи. Говорить буду я.

— Да почему же? Растолкуйте мне.

— Толковал же я вам — и не раз: я один у вас говорю по-русски. Потому и на выборах в президенты чуть Ёльцера не побил. Гои как стадо баранов за мной валили, а почему? Да потому что по-ихнему галдел. Кричу Русь! — так это уж Русь; чисто и звонко, а вы все как Шахин-Мацер. У него буква «р» звучит не как одиночный выстрел, а как очередь из ржавого автомата; с растяжкой и каким-то жестяным треском катается во рту, и выходит чёрт знает что. Он бы хоть не позорил нас; сидел бы у себя в кабинете и делал вид, что больше всех знает. Так нет же! Он так и лезет на трибуну.

— Я все буквы выговариваю! — вскричала Эллочка в сильном волнении.— За что страдать буду?

— Ну, чуть что и — в панику! — захрипел Жарик.— Да у них, может, и человека не сыщется со знанием русского языка.

— Вот это уж не скажите! — возразил Склянский.— Вы, Жарик, по всему свету мотаетесь с поручениями от думы, а простых вещей не знаете: у этих арабских фундаменталистов русский язык в почете; он, можно сказать, больше родного у них в ходу. И именно по акцентам узнают они своих врагов. Давайте разрешим говорить с ними только Жарику да Эллочке, у них, пожалуй, акцент и не слышится.

— Акцента нет,— вмешался Склянский,— а манера говорить? А фразу как они строят? Как Тевье-молочник или Бурбулис с Гайдаром. Да они только рот откроют, и уже всем ясно: будто со страниц рассказов Шолом-Алейхема соскочили. Нет, я так полагаю, нам и совсем говорить не надо, а мычать потихоньку, да кивать головой. И непременно хвалить президента Израиля. Арабы каким-то нутряным чутьем услышали в нем хорошего человека; видят и чувствуют, что новый президент ничего плохого арабам не делает, а евреям позволяет самим валтузить друг друга. Не вздумайте слова плохого сказать против президента. Тогда всем хана.

Эллочка:

— Пугаете все! Может, и пропустят они наш самолёт.

Но тут, как она только это сказала, к ним из кабины вышел летчик и объявил: с земли приказали садиться.

— А если не сядем?

— Они тогда иголкой нас. Оружие есть такое: лазерная игла. Русские учёные придумали и тайно арабам дали. И сирийскому президенту для защиты Дамаска тоже дали. Вот этой-то иголочкой... Кнопочку нажмут — и от нас перья полетели. Нет уж, приготовьтесь ответ держать: кто мы такие, куда летим и зачем? К счастью, вы двоих русских в делегацию включили — вот им и доверьте переговоры с арабами.

Самолёт пошел на посадку. Внизу в окружении гор расстилалась яркая зеленая равнина. И не было людей, не видно никаких сооружений. Вдалеке сверкала на солнце золотая рябь моря, да внизу под горой змейкой вилась дорога. На неё и садились.

И вот приземлились, летчики выключили моторы. Они знали, что сели надолго; арабы своих жертв без основательной проверки не выпускают.

После нескольких минут ожидания к путникам подошёл майор, одетый в полевую элегантную форму. На вид он был русский и заговорил по-русски:

— Я майор Фёдор. С чем пожаловали, господа?

— А вы не слишком-то любезны, молодой человек,— сказала Макаки.

Майор смерил её долгим недобрым взглядом.

— Вы, япона мать... Лучше бы ответили на вопрос: почему вы залезли в Российский парламент?

— А уж это и совсем невежливо.

На помощь ей выступил Жарик.

— Я бы просил не забывать, что мы представители великой страны и пользуемся неприкосновенностью парламентариев!

Майор не сразу к нему повернулся.

— Мы ничего не забываем и даже помним имя и фамилию вашего отца. Вы своего папашу забыли и называете себя сыном юриста. Он польский еврей, и его зовут Вольф. Помним мы и все ваши пакости как политика: это вы помогли протащить на второй срок ненавистного русскому народу пьянчугу; вы протолкнули конституцию, которая превратила алкаша в диктатора, это вы... Не стану перечислять все ваши гнусности; скажу лишь, что русский народ всё помнит и настал час за них отвечать.

— Отвечать? Что это значит?

— Вас будут судить арабы: три мудрых человека из моего боевого отряда.

Вперёд выступили заспанные Оглоблин и Вездеходов. Майор с ними поздоровался и тихо проговорил:

— Вы, ребята, не вмешивайтесь, мы сами с ними разберёмся.

И показал на Жарика, Макаки и других думцев, дрожавших от ужаса.

Склянский подступился к майору:

— Нельзя ли узнать, куда мы попали и кто вы такой?

— Вы попали в плен, и я не намерен с вами церемониться. Вы, Никодим Склянский...

— Я Константин...

— Вы Никодим Склянский, бывший министр по тайным сношениям в правительстве Ёльцера. Вы там начали с того, что всех русских уволили, а на их место набрали младших научных сотрудников и разных искусствоведов. Наконец, все русские представительства в зарубежных странах нашпиговали иудейским народцем. Что же до меня, то я, как видите, русский, но командую отрядом арабов. Старейшины отряда и будут вас судить.

Жарик испуганно:

— И меня?

— И вас. И врежут по первое число. У арабов такой закон: они судят каждого, кто совершил преступления против их страны или же против России. Истории так было угодно, что русские и арабы стали союзниками в борьбе против вас. И будущее столетие, на пороге которого мы стоим, пойдет под знаменем нашей общей борьбы. Войны примут характер расовых, этнических. К нам потом присоединится белое население Америки, потом Индия, а уж за ними Китай, Япония, Корея, Вьетнам... Таков будет ход событий. Но вы не беспокойтесь: к сожжению на костре арабы приговаривают особо страшных преступников; ваших преступлений в полном объёме они пока не знают; вы для них мелкие пакостники, вам грозят другие наказания, не столь мучительные. Да и на костре они сжигают не сразу. Вначале поджаривают, а уж потом бросают в огонь.

Фёдор повернулся к Эллочке и одарил её пристальным взглядом.

— С вами будет разговор особый.

На пути к Тель-Авиву, у края пропасти, я хотел оставить своих героев, потому что дальнейшая их судьба мне оставалась неизвестной,— я даже не знал, какой приговор вынесли им в повстанческом отряде, а придумывать ход рассказа в отрыве от действительных событий не хотелось,— потому я и прервал на полдороге свою не совсем серьёзную и не во всех деталях документально выверенную повесть. Несколько месяцев рукопись пролежала в столе, и я уж стал забывать о ней, как вдруг на пороге квартиры появился мой старый задушевный друг Дмитрий. Не стану называть его фамилию по причине большой секретности и важности его занятий, но скажу, что именно он явился прототипом героя в моем романе «Митяй в гостях у короля». Именно ему я обязан тем, что написал этот роман, нашедший горячий отклик в сердцах читателей, ставший вскоре известным не только в России, но и в других странах, и даже в Америке, и в далёкой Австралии. Это он, Дмитрий, творец новейшего оружия и бывавший часто в Москве, в министерствах и в думе, рассказал мне о думском переполохе и о комиссии, которая была там назначена и полетела в Тель-Авив. На том же служебном самолёте летел в Израиль, а затем в Сирию, и он, Дмитрий,— от него же я и узнал подробности всех последующих событий, которые произошли с членами нашей делегации. И вот — Дмитрий! Снова Дмитрий, мой молодой друг, который несколько лет назад был принят королём одной ближневосточной страны, ставший дорогим гостем его семьи, и даже,— не побоюсь преувеличения,— другом короля. Его рассказы, словно сказки Шехерезады, возбудили мою фантазию, наполнили страницы моего романа мотивами восточной жизни. Он и на этот раз рассказывал подробно, не пропуская занимательных деталей. От него же я узнал, как разгораются военные события на Ближнем Востоке и во всех тех странах, где ему приходится бывать. И вот что любопытно: все народы с надеждой смотрят на Россию, все убеждены: победит Россия — победят и они, а если мы в нынешней войне не сдюжим, придёт и им конец.

Теперь наши враги становятся осторожными, самые умные из них понимают, что с крушением России обвалятся и все цивилизации на земле. У всех на глазах рушится миф о евреях как о Богоизбранном народе. Как же мог их пригреть на своей груди Бог, если они распяли на кресте его Сына? Не логично. Да и весь ход истории показал, что евреи разрушают жизнь, а не созидают. И теперь-то уж, когда на глазах у всего мира они творят очередной эксперимент с народами России, все видят их характер и биологическую природу. Можно сказать, что в наше время мир заглянул вовнутрь еврея, увидел и познал природу его генетических клеток. Ложь и обман — вот главное оружие демократа, захватившего ныне власть в России. Говорит он слова хорошие, сладенько улыбается, а из пиджачного кармана рукоять пистолета торчит. Вот какой теперь враг против нас пошёл! И наши отцы и деды, положившие в своё время на лопатки все армии Европы, смотрят на него и думают: такого-то ядовитого тарантула сумеем ли одолеть? Или внукам нашим и правнукам в глобалистские резервации идти?.. Иные уж видят нас на коленях, захлёбываются от радости: «Пал Илья Муромец, сгинул с лица земли и уж больше не поднимется!». Рано радуетесь, господа! Гоголь, наш великий мудрец и провидец, вон ещё когда говорил: и если, не дай Бог, так случится, что на российской земле один только хутор останется, то и тогда русский народ возродится!

Мы были, мы есть, мы будем,

Русский народ живёт!

Счастье в бою добудем!

Счастье в бою возьмём!

Приходят на ум и слова другой песни:

Можно русского убить,

И ограбить можно,

Но Россию никогда

Им не покорить.

Много интересного рассказал Дмитрий о приключениях, случившихся с нашими сенаторами. Там, на земле Ханаанской, малый Нюрнбергский процесс над ними учинили. Пока — малый, но будет и большой.

...Майор Фёдор сказал своим пленникам:

— Сейчас вас будут допрашивать, а завтра мы продолжим наш разговор.

Обратился к Эллочке Сныть, слушавшей его с особым вниманием, попросил её следовать за ним. Привёл в маленькую комнату:

— Здесь вы будете жить. У меня нет ординарца, попрошу вас исполнять его обязанности. Временно, конечно.

— Ординарец? Это я-то, недавний министр в русском правительстве, и — ординарец!

— И что же? Это даже пикантно: вчера министр, а сегодня ординарец майора армии освобождения.

Эллочка прошла в комнату и осмотрела её.

— Невероятно! Здесь же нет никаких удобств! Наконец, нет даже двери. А где я буду умываться? Где душ, туалет?

— Весь комплекс удобств вы найдёте под открытым небом. У нас тепло, даже жарко — тут недалеко ручей и все остальное.

— А если я убегу?

— Не убежите. У англичан есть пословица: «Из Тауэра не бегут». От нас убежать потруднее, чем из Тауэра. А кроме того, куда вы побежите: в Сирию? В Ливан? В Израиль?.. Да вы только нос туда сунете, как вас тотчас же заметут боевики или религиозные фундаменталисты. И там уже не будет русского командира. Там будут арабы или израильтяне, а они-то уж знают, что надо делать с такой хорошенькой женщиной, да ещё русской. Так что располагайтесь и не мешайте мне работать.

Эллочка пошла в свою комнату и прилегла на топчан. Однако ей не спалось, и она снова подошла к майору.

— Меня будут судить? Но это несправедливо. Я в России возглавляла министерство социального обеспечения, заботилась о детях и стариках.

— При вашей-то власти и началось вымирание детей и стариков. Русские каждый год теряют полтора-два миллиона человек, а если учесть тех, кто благодаря вашим заботам не рождается, получится все десять миллионов. По улицам бродит почти миллион беспризорных детей, мужики живут на пятнадцать лет меньше, чем жили при советской власти. Вот она, ваша работа!

— Моя работа! Я, наконец, женщина, и вы мне как мужчина симпатичны; я потому здесь сижу и слушаю ваши дикие обвинения. Перестаньте меня называть убийцей, я протестую!..

Майор заговорил тоном примирения:

— Вы теперь помолчите — вон там показался автомобиль. В нём едут судьи. Нынче же вечером они начнут следствие. Вам всем предъявят обвинение и вынесут приговор. За вас я заступлюсь, и, надеюсь, приговор для вас не будет слишком суровым. Остальных подведут под статью о геноциде.

— Вы русский, но почему вы здесь и командуете отрядом арабов?

— Я был летчиком-истребителем, воевал в Афганистане и попал там в плен к арабам. А здесь я потому, что решил с оружием в руках воевать за Россию.

— За Россию? Но зачем за неё воевать? В России нет никакой войны, и есть президент. У нас есть Грызун, Мирон и Вишняк-Шуллерковский. Россия, слава Богу, в хороших руках.

— Да, она в ваших руках, но кто кроме вас говорит, что это хорошие руки? Вы теперь на каждом углу поносите коммунистов, но при коммунистах Россия была великой державой. Теперь же её нет, заводы остановлены, а люди сидят в голоде и холоде.

— При чем тут мы? Я протестую!..

— Вам, мадам, нужно молить Бога о прощении, а не протестовать. Не вы ли недавно на всю Россию заявили: «Хорошая жизнь тогда наступит, когда вымрет старшее поколение русских людей». Вы это сказали или не вы?

— Это сказала Макаки.

— А-а... Тогда извиняюсь.

Послышалось урчание автомобиля. Из него вышли три араба.

— Ну вот и судьи приехали.