Думский переполох

От этих слов в глазах у Склянского помутилось. И что же это получается? Президент Израиля не просто русский, он патриот красно-коричневый! О Яхве, отец небесный! Что же это будет? Что будет?.. И Склянский тихим вкрадчивым голосом вопрос президенту задал:

— Как же это вам победить удалось?

— Кого победить? Где, когда?

— Ну, там... тогда, на выборах?..

— А-а-а... Да это очень просто.

И президент в нескольких словах всю картину обрисовал. Он во время выборной кампании на площадь к людям вышел. И громко этак, чтобы все слышали, сказал:

— Вы сейчас живёте плохо, а хотите жить хорошо. А-а, так я говорю?.. Вы хотите жить хорошо?..

— Хотим, хотим! — закричали евреи.

— Так выбирайте меня президентом, а я вам зарплату в пять раз увеличу. А-а-а? Отдадите за меня голоса?..

Евреи захлопали в ладоши, закричали:

— Отдадим, отдадим!..

Ваня Кособрюхов... то бишь Сеня Апперкот, побежал куда-то, и евреи за ним побежали. Бегут они и что-то кричат, как дети, и радуются,— они, видишь ли, жить хорошо хотят. А кто не хочет? А-а-а?..

Бежит, значит, Сеня, и евреи за ним бегут. Но бежать они далеко не стали. Остановились. В отличие от русских евреи далеко не побегут. Они вовремя остановятся. Скажут: «А это нам надо?..» Ну, и на этот раз они остановились. И кто-то явственно и громко произнёс: «Это нам надо?».

Апперкот тоже остановился. Подозвал к себе женщин и сказал:

— Наш народ убывает. Вы перестали рожать. Зачем-то носите короткие юбки и кофты с безбрежными декольте, а рожать перестали. Это хорошо?..

— Это плохо, но у нас нет денег, чтобы кормить детей.

— Голосуйте за меня, и я дам вам по тысяче долларов в месяц на каждого ребёнка. А вы рожайте и рожайте. Евреев должно быть много.

— Пошлём, пошлём тебя в президенты! — кричали женщины.

И вот — послали.

Потом говорил с мужиками. И речь его была о самом главном — о пьянстве.

— Вы много пьёте, друзья. Это разве хорошо? Вы хотите пить как русские? Это они прилюдно, на улицах хлещут из банок пиво. Но вы же не русские! Вы люди!..

— Мы люди, люди! — кричали евреи.— Не хотим, как русские!..

— Ну, тогда выбирайте меня президентом. Я введу в Израиле сухой закон.

— Не нужен нам сухой закон. Не нужен.

— Ну, хорошо. Оставлю один водочный магазин на весь Тель-Авив. Да и то вынесу его на окраину города.

И мужики побежали за будущим президентом, потому что они понимали, что Ваня Кособрюхов, то бишь Сеня Апперкот, поступает, как отец родной, а не так, как поступал у нас в России запойный алкаш Ёльцер или самый главный из министров немецкий Соломон Гриф.

Тут Склянский посмотрел направо и увидел раскрытую дверь какой-то квартиры и оттуда плач детей, крик женщины. На углу двери раскачивался маленький человечек. Он был похож на него, Склянского, и всё порывался проскользнуть во внутрь помещения. Но тут его за шиворот схватил Шандыбин и с размаху шмякнул об пол.

И какому-то своему помощнику, которого, впрочем, Склянский не видит, говорит:

— Вот она, его гнусная природа! Зачем он лезет в чужую квартиру? И ведь представь: зайдёт в дом, а там вспрыгнет в красный угол, повыбросит все иконы, а затем и детей. Вот так российские демократы забежали во все министерства, в думу и в Кремль и устроили в государстве погром, подточили столбы Империи и обрушили в одночасье. А теперь весь мир смотрит на них и думает, что виноваты все евреи. А евреев в мире и всего-то тридцать миллионов, а в России живет два с половиной, так пусть они теперь за всё и ответят. Правильно говорят умные евреи: нам нужно повернуться лицом к народам, среди которых мы живём, а не гадить им, как это делают демократы, захватившие в России власть.

Президент повернулся к Склянскому:

— Вы что себе вообразили? Хотите устроить такие порядки здесь, в Израиле. Но кто же вам позволит это сделать?..

— Я что-то в толк не возьму: вы вроде бы русс...

— Я Сеня Апперкот! А вы теперь пройдите в приёмную комнату, там следователь. Вас будут судить.

— За что?

— А уж это вам объяснят в суде.

— Мы ждём от вас помощи! Мы всегда стояли за ваши интересы...

— Наш интерес — это чтобы нас уважали. А вы со своей подружкой Ширпотребской только позорите евреев. Нам нужно дружить с русскими, а вы нас ссорите. Это вы — рассадник антисемитизма, вы сеете ненависть и раздоры. Проходите к следователю. Он с вами разберётся.

Посредине комнаты — стол, за столом следователь — малорослый еврей, но — ласковый. Задаёт первый вопрос:

— Кто вы такой? Какие взгляды у вас на жизнь и как это так произошло, что вы там в России, где нам было так хорошо, всё разрушили и всем стало плохо?

— Всем? Что вы такое говорите? У нас есть правая партия, есть слой богатых и даже есть олигархи.

— Это так, олигархи есть, у нас тоже они есть,— кажется, их четыре, а у вас миллиардеров больше, чем в Америке. И что же с этого? Им хорошо, а остальным?.. Когда вы делали реформы, вы подумали о нас, евреях? Нас в России уважали, учили в институтах, давали премии. И даже Сталин дал орденов еврею Симонову больше, чем Рокоссовскому, а любимым писателем был у него тоже наш человек — Илья Эренбург, который написал про Хулио. А теперь? Там дали премию Ахмадулиной. И ещё Шакерману. А за что?

Склянский взорвался. Сначала он зашипел, а потом поднялся и стал орать:

— Коммуняки проклятые! И сюда проникли. Я вас выведу на чистую воду! Вы у меня попляшете!..

Следователь опешил, выставил руки вперёд:

— Тише, пожалуйста! Вы не в русской думе, а тут у нас, в цивилизованном государстве.

Склянский продолжал:

— У нас по части власти и наград всё в порядке: у нас ещё Ёльцер здравствует. И Чубайс у власти. Уж куда лучше. Где вы ещё найдёте такую душку, как Вишняк-Шуллерковский? А спикер думы? Это правда, что он Грызун, но грызёт-то он кого? Недавно закон о ветеранах протолкнул, льготы у фронтовиков отнял. У нас и другие законы. Скоро землю продадим. Она хотя и мать родная, но всё равно продадим. И моря и реки — всё продадим. А на днях Москву обесточили, а надо будет — и всю Россию заморозим. Нам только поддержка нужна. Недавно к нам Буш-старший прилетал.

Следователь смотрит на Склянского, хмурит брови, но Склянский его недовольства не замечает. Продолжает своё:

— В Кремле сидят мыши. Тихо сидят. Носа никому не кажут. Сидят и пишут директивы. На раздел, на развал, на банкротство. И линии электропередач хотят на другое место передвинуть, а провода из цветного металла мы эстонцам продадим. У нас налажено. Так что вы зря тут... Мы всё по плану, а план, он будто бы от вас идёт да из Америки.

Но тут следователь воззрился, кулаком по столу стукнул:

— Это от нас план такой идёт? Мы что же — идиоты, что ли, себе во вред работать! Сейчас от вас вся глупость по земле ползёт! У вас этот самый...— тракторист ставропольский, и тот — алкаш свердловский... От них терроризм пошёл! Теперь он и к нам пожаловал. Вечером на улицу не выйдешь, а если чуть зазеваешься — так тут же тебя трубой по башке. Это по-вашему политика? Это — стратегия? Наш президент дал приказ: начать следствие. Жить будете в Тель-Авиве. Четыре-пять лет, а потом года два в Курпонсе подержим. Так у нас Бутырка называется. Посмотрим, посмотрим. Торопиться не будем. Подержим как следует.

Подошёл к телефону, стал звонить.

— Абрамыч, ты? Прилетай срочно. Тут твои друзья приехали. Вопросики им задашь. Они такое там натворили! Электростанцию взорвали, в Москва-реку фекалии спустили. Главный министр Фрадкин в ней искупался, и его потом неделю хлоркой отмывали. Фрадкина не знаешь? Ах, Абрамыч! Газет, что ли, не читаешь? В посольстве каком-то работал по секретной части. Прилетай быстрее. У нас тут паника началась. В Тель-Авив мафия из России пожаловала. Ты же знаешь, какая это страшная публика — русская мафия.

А между тем сам Склянский никак не поймёт: во сне это с ним происходит или наяву? Но если во сне, то почему он так долго не просыпается. И почему тут эта образина по коридору ходит — Шандыбин? Что-то со мной происходит? Проклятый майор Фёдор! Надо же ему было свалиться на нашу голову!

Шандыбин склонился над ним и вдруг заговорил голосом Ёльцера:

— Израэлиты меня любят! А?.. Слышите? Любят!.. Скажите там, в России... Я приехал к ним позагорать на берегу Мёртвого моря, и они меня полюбили. Скоро у них будут выборы, и я выставлю свою кандидатуру, буду царем. У них был царь Ирод, царь Давид. Я тоже хочу быть царем. А-а... Шта-а я говорю — буду я царем?..

Склянский в великом смущении:

— Будете, Борис Николаевич. Вы русский. Они теперь русских выбирают.

— Я — русский? Шта-а это вы такое говорите! Я тут евреем назвался. А как это можно, чтобы евреи избрали себе президента русского? Они шта-а, идиоты! Это у нас в России все посходили с ума. У нас... У вас... Ну, там, в думе. Разве есть там хоть один русский? Говорят, был вахтер — вы и того со света сжили. Кожу содрали. А-а, так я говорю? Остался там какой-то Василий Иванович, да ещё Вездеходов. Да и то, по слухам, вы против них компромат завели.

И вдруг предложил:

— Вы пойдите в телестудию и там скажите:

— Ёльцер еврей, мы с ним в Киеве в одном дворе жили. Я знаю.

— Но я не жил в Киеве!

— Это неважно, скажете, что жили. И я уже тогда был немножечко евреем.

— Но зачем об этом говорить! У них теперь выбирают русских, так и зачем же вам говорить, что вы не русский? А кроме того, если к вам присмотреться, так и у вас проглядывают черты семитские. Не скажу, чтобы сильно, однако же есть. К примеру, уши. У них нет мочек и они торчат, как граммофонные трубы. Еврею всё надо знать, всё слышать — потому Бог ему так развернул уши. Я вначале, как только увидел вас, подумал, что вы наш депутат Шандыбин, но потом страх прошёл, я присмотрелся и вижу: вы тоже Апперкот, как и здешний президент. Самый натуральный, как и следует быть.

— Ну так вот: вы и скажите: жили в Киеве, учились в одной школе. И раз десять повторите: он тоже Апперкот. Расскажите про Киев и про то, как мы учились, а я вам за это подарю ухо от собственного бюста. Отрежу и подарю. Вот он — бюст из чистого золота.

— А-а... почему бюст? Откуда он?

— Как откуда? Я герой Израиля, мне сделали бюст. Вот он.

У Склянского загорелись глаза и затряслись руки.

— Ухо? Мне?..

— Да, вам. Тут, пожалуй, килограмма три будет. А?.. Будет три килограмма?..

— Да, конечно, но только не три, а килограмма на полтора потянет.

— Я сказал: три, и — не меньше. А если вы будете спорить...

— Нет, я спорить не буду. Мне же лучше, если я получу три килограмма, а не полтора. Это даже очень хорошо, что у вас такие выдающиеся уши. У нашего нынешнего президента тоже есть уши, но они плохо слышат. Если ты от него далеко — кричи не кричи, а он не услышит. Шахтеры, к примеру, стучат касками — он их не слышит; на улицы выходят сотни тысяч человек — их тоже не слышит.

— Президент и не должен все слышать. У него тогда голова заболит. Важно, чтобы он помощников слышал. У вашего президента есть Ларионов. Фамилия русская, а физиономия... И ещё есть такой, который рисует имидж,— писатель имиджа. Без такого нельзя пролезть в президенты. Так вот, этот конструктор имиджей в Израиле тоже есть, но он совсем неумный. Недавно поел в ресторане и не расплатился. Официант подошёл к его столику, а там на прейскуранте написано: «Придёт Шандыбин — расплатится». А?.. Вот идиот! Раньше-то он в России жил, боксёром был. И голос у него громкий, как у Шандыбина. И Россию он любит. Говорит, я в России родился, её и любить буду. И до того договорился, что где-то ляпнул: Москву пойдёт освобождать. Теперь туда к вам не из Нижнего Новгорода дружины придут, а от нас, из Тель-Авива.

Но вот дверь внезапно растворилась, и на пороге появился президент Сеня Апперкот. Он долго с каким-то подозрительным брезгливым чувством смотрел на Жарковского: этот тоже вдруг тут очутился. И Апперкот ни с того, ни с сего сказал:

— Галах ты, Жарик! Ну, вот как есть галах!

— А-а-а, что это — галах! Как понимать?..

— Ну, по-нашему, по-русски, значит, гол как сокол. Ни кола ни двора. Так у нас под Рязанью про таких, как ты, говорят. Ну, а если еврей из Житомира, то про такого скажут: хек! Вы слыхали, что такое хек? Есть рыба хек: рыба как рыба, но если про еврея так говорят — завалящий значит, никудышный: губа отвисла и нос набок. Ни спереть он не может, ни солгать, ни ободрать. Ну, а если ничего не можешь, то и цена тебе такая, из трех букв состоит.

Апперкот выпучил глаза на Жарковского:

— Это не я так говорю о вашем брате. Не я! Я это у вас же вычитал. У вашего поэта Бориса Слуцкого.

Президент отвалился на спинку кресла и долго смотрел в разные стороны: вверх и вниз. Потом рассмеялся: кивнул Жарику, сказал:

— Это я все шучу. А стихи Слуцкого я однажды в обращении к народу привел. Все смеялись. Моего советника по составлению имиджа у нас не любят. Впрочем, говорят: вот ведь... форменный идиот, а предвыборную программу так составил, что его подопечный всех победил. Русского человека в кресло президента сумел затолкать. Таких-то евреи хоть и не любят, но уважают. Между прочим, у нас тут так: если ты совсем идиот — значит, юморист, а если уж идиот высшей пробы — такого...— нет, такого в кнессет не изберут.

Апперкот вдруг замолчал, задумался. Потом вновь оживился:

— Нет, не изберут. Впрочем, посмотреть на такого человека придут, и даже деньги за билет дадут. Человек так устроен: ему подавай чудо. Если политик — идиот или извращенец, это интересно! Я это понял ещё там, в России, а когда сюда приехал — кое-что из русского опыта перенял. Крикнул с экрана телевидения: евреев обижают! Я спасу евреев. Где бы они ни жили — спасу! Евреи все запрыгали от восторга. Оказалось, что их везде обижают. Здесь, в Израиле, тоже. Если ты сефард — тебе одна цена, если негроидный — другая, в Иране родился — третья, в Ижевске — четвертая, в Будапеште — пятая. Теперь вот тут русских возлюбили. Они-то и повалили за мной, в кресло президента на руках внесли. А недавно тут демонстрация была. Евреи, что из России, все вышли на площадь. Их какой-то раввин обидел, сказал: кто приехал из России, убирайтесь назад, к себе домой, в Россию. А?.. Хорошенькое дело! В России говорят: ваш дом в Израиле, а здесь только и слышишь: ваш дом в России. Кого же они должны слушать, бедные евреи? А вам, мил человек, как в России живется?

— Я русский. Чистопородный!

— Чистопородный? Русские так не говорят, у нас в Рязани для такого случая другое словцо есть: бесподмесный. Вот и выходит, что вы сами себя выдали. Мы-то вас всех знаем, у нас орган такой есть — Моссад называется. Да вы и сами в этом Моссаде служите, а меня пытаетесь надуть. Да я вам любую фамилию в вашей делегации раскрыть могу; вы, к примеру, никакой ни Жарик, а Киримбец-Миримбец. И все депутаты под чужой фамилией ходят: Ивановы да Петровы, а если ковырнуть каждого — и он Киримбецем окажется. Нехорошо это, дедов и отцов предавать, фамилию первородную, как ветошь, под ноги бросать. Я вот, к примеру, есть Ваня Кособрюхов... То бишь, Сеня Апперкот, так в чужую шкуру и не лезу. А вы там, в России... Да, ладно уж. Видно, вас Господь так устроил: всю жизнь маску на лице носите. Недаром же Христос о вас сказал: все вы лгуны и отец ваш дьявол.

— Вы так говорите, будто вы...

— Я, я... Вы меня не троньте. Я человек особый. Может, Моисей второй, а то и сам Христос. Мессия к вам явился. Помните, на картине Иванова: Спасителя вы ждали. Вот я и пришел. Ну, будет: устал. Идите к себе во дворец — говорят, вы, Жарковский, на имя племянницы дворец тут купили. Идите и живите там на здоровье. До тех пор, пока воронок за вами не придёт.

Рядом с Жариком в гостиничном номере спал Никодим Склянский. Он вдруг дёрнулся во сне и заорал страшным голосом: «А-а-а!..».

Жарик тоже дёрнулся и упал на пол. Потом вскочил и стал бегать по номеру. И лишь через минуту пришёл в себя и понял: у президента он и на этот раз не был. Ему не о чем беспокоиться. И вздохнул облегчённо: слава Богу! Значит, не был, и ничего не слышал, ничего не говорил. А теперь-то уж, когда позовут к президенту, буду там слушать. Только слушать, и ни одного слова не скажу.

Вспомнил кем-то оброненную фразу: много говорят те, кому нечего сказать.

Но вот их пригласили в кнессет; на это раз не во сне, а наяву, по-настоящему. Принимал их спикер Ефим Гризул. Странное дело! Фамилия почти такая же, как и у русского спикера. И вот ведь чудо! он и внешне был очень похож на нашего Грызуна. Одно только сильно их различало: наш спикер был суров и носил на своём челе неизбывную тревожную думу; особенно он помрачнел после маленьких, но грозных для властителей революций: вначале грузинской, затем украинской, а уж потом киргизской и узбекской. После этой вот последней Грызун слёг в постель и пролежал дома восемь дней,— к счастью, где-то в Анадыре, на краю российской земли, объявился шаман, который умел ударами бубна разгонять тяжёлую депрессию. Его привезли на самолёте с тремя огромными бубнами, и он с утра до вечера так в них бухал, что Грызун не только стряхнул с себя тяжкий груз химер, но и пообещал шаману никогда больше не болеть. Вот только печать глубокой тревоги на его лице осталась, и ещё думцы к удовольствию своему заметили, что Грызун после лечения стал меньше говорить.

Израильский спикер Ефим Гризул был человеком молодым и весёлым. Наши думцы не видели, как он ведёт собрания,— их в зал заседаний не допустили, но на банкете, устроенном в их честь, Ефим был чудо как хорош и российским думцам очень понравился. А то, как он чисто говорил по-русски, и говорил только по-русски, повергло наших думцев в настоящий шок. За столом, кроме Ефима, сидела и ещё дюжина депутатов, и они все говорили по-русски, и тональность разговора была тёплая, дружеская, и смотрели они на коллег из России как-то хорошо и по-родственному, и глаза их были широко раскрыты, и души настежь распахнуты... Сомнений тут никаких и быть не могло: они, конечно же, все русские!..

И пили кнессетцы много,— не в пример нашим ломакам и задавакам, и пили не чего-нибудь, а водку; и чем больше напивались, тем сильнее тянулись к Оглоблину и Вездеходову. Били друг друга по плечу, спрашивали:

— Ты меня уважаешь?..

— А ты меня? Скажи: и если да — то за что ты меня уважаешь?..

А Ефим Гризул подсел к Оглоблину. Захватывал его шею и крепко прижимал к своей груди. И, заглушая товарищей, говорил:

— Сразу вижу родного человека! Налей ещё!..

И, выпив, продолжал:

— Я весь свет объездил. Лучше русского человека никого не встречал.

И снова они выпивали с Оглоблиным, и Ефим говорил:

— Вася! Ты скажи всем — вот им скажи: любишь ты меня или нет? Если любишь, я приеду в Россию, мы с тобой устроим переворот и захватим власть в думе. Я буду спикером, а ты моим первым заместителем.

Жарику было неприятно, что ему мало уделяют внимания, и он так и норовил плюнуть спикеру в глаза, но удерживался и всё оглядывался, нет ли тут депутата Савельева, который там, в Российской думе, за подобную шалость сломал ему челюсть.

На том их банкет завершился.

В гостиницу возвращались молча, думцам нашим было ясно: кнессет захватили русские! Ликовали только два неразлучных товарища: Оглоблин и Вездеходов. Они-то уж сразу поняли: свои ребята, русские! Оглоблин даже всерьез подумал о предложении кнессетского спикера Ефима Гризула устроить переворот в российской думе. Он и главный тактический ход придумал: по возвращении в Москву собрать всех журналистов и редакторов газет «Завтра», «Дуэль», «Советская Россия» пригласить, и отважного редактора из Вологды Владимира Попова.

И предоставить слово Ефиму Гризулу, и он расскажет о национальном составе Израильского кнессета. И пусть тогда русский народ знает, кому он вручает власть.

Депутация русской думы ожидала приёма у президента Израиля. И однажды к ним явился чиновник из администрации президента и спросил:

— Кто у вас старший?

Жарковский, холодея от страха, поднялся и шагнул навстречу чиновнику:

— Я... старший.

— Вот вам... бумага.

Жарик стал читать:

«Из отряда арабского сопротивления, который действует в приграничных с Израилем местах, поступила просьба экстрадировать депутатов российской думы, находящихся в настоящее время на территории Израиля...»

И перечислены фамилии — кроме двух: Оглоблина и Вездеходова. Чиновник назвал эти фамилии и, обращаясь к ним, сказал:

— Вас, господа, президент ожидает завтра в одиннадцать часов дня.

Склянский, заикаясь, сиплым голосом, заговорил:

— Но позвольте! Какая экстрадиция? Что мы такого сделали?

Чиновник ткнул пальцем в бумагу:

— А вы читайте дальше. Тут всё указано.

И Склянский читал:

«Депутаты совершили ряд серьёзных преступлений против русского народа, и теневое правительство во главе с академиком Петровым, созданное оппозицией, объявляет поименованных лиц в розыске».

Вскипел Жарик:

— Хо!.. Петров! Оппозиция! Да мы депутаты думы, у нас неприкосновенность!

Чиновник снова ткнул пальцем в бумагу:

— Читайте дальше. Бумагу-то подписала тоже член вашей думы.

Склянский читал:

«Мы надеемся, что власти дружественной нам страны Израиля не станут чинить препятствий нашему арабскому движению сопротивления и незамедлительно вышлют по нашему адресу фигурантов преступных действий».

Следовала подпись:

«Начальник штаба Отряда арабского сопротивления Элла Сныть».

Вошли шестеро вооружённых людей, и старший из них сказал:

— Проходите!..

А уже через пять-шесть минут наших депутатов везли куда-то в направлении гор. Кстати сказать, в автобусе им было просторно и удобно. У стен стояли диваны, на которых можно было и вздремнуть. Израильтяне ценили удобства и умели их создавать, особенно для своих гостей.

Ехали мимо российского посольства. Жарковский попросил разрешения заехать в посольство и передать пакет послу. Ему разрешили, и он подошёл к проходной будке. Дежурная позвонила в канцелярию, откуда последовало распоряжение ждать. Жарик присел на диванчик, стоявший у двери, и весело, и даже игриво заговорил с дежурной:

— Вы русская? — спросил он молодую симпатичную женщину, которую звали Валентиной Михайловной.

— Да, конечно. Мы все тут русские.

— Ну, разумеется, посольство-то русское. Но, может быть, вы мне скажете: а как это так случилось, что все члены кнессета тут русские? И даже президент русский?

— У них тут на выборах за места в кнессете и за место президента боролись несколько этносов: сефарды, ашкенази и евреи российские. Ну, эти российские — их тут называют русскими, они и победили. И президентом у них стал русский. Голда Мейер тоже была русской. А что, вы разве этого не знали?

— Мы-то? Конечно, знали. Разумеется, знали, что есть русские евреи.

Жарик поднялся и направился к выходу. Он всё понял.

— Позвольте! — окликнула Валентина Михайловна.— Сейчас позвонят из канцелярии.

— А?.. Из канцелярии? Какой канцелярии? А-а... От посла. Это тот, толстый, похожий на медведя. Бовин его фамилия. В прошлом корреспондентом «Известий» был.

— Да, он самый.

— Мне больше никто не нужен. Я всё понял. И всё так просто, так просто... Русские — это те евреи, что жили в России, родились там. Они-то и пришли к власти. А у нас там в Москве... Даже Шахин-Мацер поверил.

Дежурная не слышала, что там происходит у них в Москве и в кого поверил какой-то Шахин-Мацер. Остальное Жарик договорил уже за пределами посольства. И пока он шёл к автобусу, он решил ничего не говорить своим коллегам. Пусть эти идиоты думают, что в Израиле вся власть принадлежит русским. И там, в России... тоже пусть так думают. Они, конечно, знают, что евреев, приехавших в Израиль из России, называют русскими евреями, но раз услышав от кого-то «русские», они испугались и от страха решили, что русские это русские, а не русские евреи. И пусть верят в этот кошмар, пусть дрожат от страха. А я ничего им не скажу.

К несчастью для Жарика и для его товарищей, на этом не заканчивалась эпопея с их путешествием в Израиль. Наоборот, история с привлечением их к ответу за преступления перед русским народом только начиналась. Как скоро им стало известно, в теневом правительстве России, к которому всё больше переходили функции управления страной, приступили к созданию авторитетной комиссии по изучению преступлений, совершённых демократами на земле Российской.

Народ ждал его, и он пришёл; он стоял уже у ворот: Большой Нюрнбергский процесс!

Машина вынеслась за Тель-Авив и покатила в ту сторону, где в горах собиралось миллионное войско арабов. И по мере того, как наш десант приближался к месту дислокации арабского отряда, у Жарика и Склянского созревала мысль: прочно обосноваться в рядах арабского сопротивления и занять не последнее место среди руководителей этого движения. Впрочем, уверенности в успехе этого нового своего предприятия у них не было.

Июнь 2005