Прости меня, грешного

Глава восьмая

Следующий день был воскресенье. Гости и хозяева много ели, суетились на усадьбе и на даче. Борис был сосредоточен на своих думах, не подходил ни к матери, ни к Владимиру,— ждал, когда придёт вечер, все уедут и он вновь останется один.

После обеда он сидел в шезлонге на песчаной поляне у бассейна. И тотчас к нему подошёл Владимир. Борис ждал, что он спросит о впечатлении от записок, но Владимир сбросил рубашку, лёг на песок.

Борис заговорил первым:

— Рассказал бы о чём-нибудь.

— О чём же?

— О чём-нибудь. Я ведь тут один, стосковался по живой человеческой речи.

— С удовольствием, да не знаю, о чём тебе рассказать. И я оторван. Углубился в свой тесный мирок, а жизнь течёт мимо. Где-то идут концерты, кипят страсти на сценах театральных, а мы от утра до вечера не снимаем белых халатов. Тоже прелести нашего века, ритмы современной жизни, стиль и модус.

— Ваш мир — это тоже интересно. Вот теперь гравитационную хирургию осваиваете, может быть, эпоху в медицине открываете.

Владимир сел и мощными руками обхватил колени.

— Прежде ты нашим миром вроде бы не интересовался.

— Тебе обязан, запискам твоим. В свою веру обращаешь. Вижу, и у вас, как у нас в электронике, бурные страсти закипают. Чудится мне, что именно сейчас зачинается какой-то стремительный рывок во всех областях. В науке и технике.

— Да, скальпель, который я держу в руках, уж не кажется мне таким умным и всесильным, как я его понимал в те годы, когда был ассистентом. Меня всё больше терзают сомнения: а уж так ли мы правильно и мудро поступаем, направляя главные усилия на хирургию, на лечение уже развившейся болезни? Не лучше ли побольше сил устремлять на постижение тайн долгой и здоровой жизни, то есть тех условий, при которых болезнь не может возникнуть.

— Профилактика!.. Об этом, кажется, и ваш прародитель древний Гиппократ говорил. Да и нынче все вы дружно повторяете: болезнь легче предупредить, чем вылечить. Дверь-то, по-моему, открыта, чего ж в неё ломиться?

— Дверь-то открыта, да только теоретически. Нам кажется, что она открыта, но ты, попробуй, толкнись в неё — она закрыта наглухо, да ещё и толстенным бревном припёрта. Мы, врачи, только и заняты тем, что искореняем болезни — уже явившиеся на свет, пустившие корни, хронические, застарелые. А всё потому, что варварски относимся к своему организму. Водитель автомобиля нажимает педаль и знает, какое колесико с каким соединяется, какое действо происходит в теле машины,— и в том сила мастера, но наш-то организм посложнее автомобиля; он, наконец, не железный! Почему же человек, опрокидывая в рот стакан за стаканом водку или каждый день посасывая пиво, даже и не представляет, какой разгром совершает в своём теле, какому насилию подвергает каждую из многих миллиардов клеток. Ведь клетка, как ты уже знаешь, 14-17 дней затем напрягается, выводит алкоголь,— и все эти дни она страдает, теряет силы, а её хозяин, наделённый разумом, царь природы, не ждёт эти 17 дней; он через день, а то и каждый день вливает в себя рюмку-другую, или стакан, или два, да ещё в придачу с пивом. И клетка борется, она хоть и маленькая, но великий запас прочности имеет, и если даже погибнет,— если целый клеточный регион в организме выйдет из строя, другие клетки, новые, придут на помощь. Силы восстановятся, и человек снова живёт. И так продолжаются годы. Однако любым усилиям живой природы есть предел. Клетки устают, гибнут, новые на смену не поспевают. В худшем случае человек умирает, в лучшем — попадает хирургу на стол. Жесточайший цирроз печени, холецистит, склероз, камни в почках, инфаркт миокарда...— катастрофам несть числа! Так, скажи на милость, неужели бы человек, понимавший сущность алкоголя и все аспекты его влияния на организм...— неужели бы он с такой же лёгкостью, как теперь, тянулся к водке?..

— Водка имеет силу привыкания.

— Но ведь когда-то человек взял в руки первую рюмку? Ну, а если бы он знал об этом самом привыкании, о всех последствиях, связанных с первой рюмкой? — Если бы детей этому в школе учили?..

— О вреде алкоголя каждый тебе скажет.

— Если бы! А то ведь и жестокий урок получит, и к нам в клинику попадет, а скажешь ему: «Водка — яд, не пей», а он тебе: «Если не спиваться, так и ничего, если стаканчик-другой, то вроде бы и на пользу». Вот ведь как тебе скажет, и не один только простой человек, а и много учёный, и даже состоящий в должности. А частенько и врачи того мнения придерживаются, коньячок от простуды присоветуют.

Качан, улыбаясь, перебил:

— В русском народе есть пословица: умереть сегодня страшно, а когда-нибудь — ничего. Вот это «когда-нибудь» действует и тут. Молодой же парень,— чаще всего, школьник,— принимая из рук товарища первую рюмку, о смерти и вообще-то не думает. И если вы ему скажете: «Друг мой! Если ты будешь пить, то проживёшь меньше на двадцать лет», он вам на это ответит: «Да разве это важно — на двадцать лет жить больше или меньше».

Качан хотя и говорил о школьнике, но выговаривал свои собственные мысли; он ещё недавно именно так и думал. Недавно — не теперь. Нынче же, когда жизнь его не однажды вплотную приближалась к роковой черте и когда могильный холод грозно дохнул ему в лицо — он уже так бесшабашно не думал. Не думал, но говорил по инерции — так говорят «не нюхавшие пороха» юнцы, которым жизнь представляется дорогой в тысячу бесконечных лет.

И друг его словно бы прочитал его тайные мысли:

— Хорохорься Борис, хорохорься; у тебя в запасе остается шанс: гравитационная операция. Почистим тебе кровь — раз, другой, а там видно будет.

Борис сник, опустил глаза. Суровое предостережение вернуло его к печальной действительности,— он вспомнил, что для беспечной бравады у него не было никаких оснований.

Но тут же Владимир несколько ободрил друга:

— Ты знаешь, я собираю материал о жизни мудрых людей из народа, езжу в экспедиции. Поедем со мной на Черкащину.

— Куда? — не понял Борис.

— В Черкасскую область, село Лозоватка. Двадцать шесть человек из этого села живут более девяноста лет. И не где-нибудь в горах Памира или Дагестана, а у нас, в центре Матушки-России. И ведь, наверное, судьба у каждого из них не из легких. Огонь и воду прошли,— вся жизнь в борьбе, труде. А-а?..

— Заманчиво. А что? — я бы поехал. Только с матушкой как?.. Ведь не пустит.

— Ну, это я улажу. Вот только не сразу поедем — поправься маленько, окрепни. Да и у меня сейчас дел много.

Морозов полагал, что идея поездки, подготовка к ней и затем само путешествие явятся для Бориса стимулирующим импульсом, поднимут из глубины организма новые жизнетворные силы.

А Борис вновь задумался о поисках своего друга, его беспокойном характере, творческих устремлениях. «Не знал я Владимира. Совсем не знал».

Сказал с тайной, но глубоко скрываемой завистью:

— Наверное, книгу будешь писать? А что — может выйти очень интересной. Я бы такую книгу с удовольствием прочитал.

Владимир молчал; — он смотрел на игру маленьких рыбок в бассейне и думал о своём. Потом тихо, как бы беседуя сам с собой, заговорил:

— В своё время венецианский король попросил великого мудреца и поэта Ибн-Сину — мы знаем его под именем Авиценны — составить для него советы для долгой жизни. Хорошо бы свод таких советов дать всем людям,— на нашем, современном уровне.

— Задача важная. Ты, верно, ею и занят?

— Я не мудрец. Не Авиценна.

— Ты врач. Ученый. И как мне представляется,— очень умный. Но Авиценна... дал советы королю?

— И представь, они годятся и для нашего времени.

— Ты их помнишь?

— Кажется, да. Вот слушай.

Владимир собрался с мыслями и стал перечислять:

— Если ты хочешь здоровье вернуть и не ведать болезней, тяготы, заботы отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о вине позабудь. Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегай. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула, будешь за этим следить — проживешь ты долго на свете. Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, беззлобность, умеренность в пище.

Владимир замолчал, а Борис ждал, будет ли ещё продолжение. Когда же понял, что советы кончились, заговорил с одобрением, почти восторгом:

— Завидная память! А ты, Володь, за эти годы сильно подвинул свой ум,— я начинаю верить: из тебя выйдет большой-большой учёный, ты только не ленись. Меня вот лень заела, я человек пустой,— признался он неожиданно.

— Ну уж...

— Не возражай. Я знаю — меня одолела не только хворь, но больше лень; она родилась раньше меня,— я понял и махнул на себя рукой.

На него нашел стих самоуничижения, и он готов был и дальше казнить себя, но Владимир поднялся и сказал: «Пойдём пить чай. Вон — твоя мама зовёт».

В полночь Борис не спеша поднялся к себе наверх, переменил туфли на тапочки, прошелся по старому, но ещё яркому, создававшему уют в комнате, ковру. Занавески на окнах были плотно задернуты, и Борис не опасался, что его увидит из своей мансарды Наташа. Он ходил от окна к камину, временами глубоко вздыхал, расправлял по-спортивному плечи — вслух и довольно громко повторял: «Хорошо. Мне сегодня хорошо!»

Да, ему было хорошо после беседы с Чугуевым, чтения записок, а затем разговора с Владимиром; он испытывал прилив энергии, хотя не вполне ещё понимал, отчего это сегодня ему так легко и хорошо. Он отказался от еды, и даже не выпил чая и сейчас не чувствовал тяжести в желудке, которая обыкновенно вечером, после обильного ужина, у него наступает.

Ему было хорошо и от сознания какой-то окрылённости, и вдруг прихлынувших надежд,— нежданно явившегося оптимизма и необыкновенного, никогда ещё так не ощущаемого желания жить. Перебирая в памяти события двух этих дней, он чаще, чем других, видел перед мысленным взором Чугуева, слышал его неторопливую речь, как бы вновь и вновь оглядывал низкорослую, точно сжатую временем и немыслимо огромным грузом забот фигуру, и всё повторял: «Восемьдесят пять лет. Восемьдесят пять».

Свои двадцать восемь казались несерьёзными, нереальными,— чудилась впереди дорога в пятьдесят два года, дорога, уходящая далеко в бесконечность. «Я могу жить ещё полвека, жить и работать, как он...» Там, далеко впереди его мечтаний, было светло и радостно, дорога бежала и не было ей конца. Борис закрывал глаза, но и тогда видел свет, он заполнял пространство от земли до неба.

Взял папку Морозова. Первая страница:

Морозов — Чугуеву: «Вы просили меня порыться в своей библиотеке и подобрать литературу об украинском певце Гагаенко. У меня, точно, неплохая коллекция книг о певцах русской оперы,— есть кое-что о Гагаенко, но самая малость. Пока посылаю две-три выписки.

Вот что пишет о нем в мемуарах "Сорок лет на сцене русской оперы" В. П. Шкафер:

"Это был феноменальный голос по красоте и необъятной силе звука..."

Вот другое высказывание. Н. Н. Боголюбов. "60 лет в оперном театре".

"... Съесть три тарелки борща с салом, уничтожить за один раз полпоросенка, тарелку вареников, соленый арбуз, и всё это залить солидным количеством спиртного — таков был артистический режим этого украинского «Фальстафа». И как обидно, что из Гагаенко так ничего и не вышло. А ведь этот человек мог стать отличным оперным артистом, если бы понимал, каким богатством одарила его природа"».

В другом месте приведены шесть заповедей, которых придерживались итальянские певцы: «Ни женщин, ни табачного дыма, ни вина, но в меру еды, много сна и много отдыха».

Последнюю выписку Качан прочитал машинально, по инерции,— он после двух сообщений о Гагаенко помрачнел, сжал от досады кулаки — воспринял, как намёк на его собственную страстишку; ему словно бросили в лицо оскорбление. «Как он смеет!» — отшвырнул в сторону записки, и вместе с ними с грохотом упала на пол настольная лампа. И почти тотчас к нему вошёл Морозов. Не сразу разглядел выражение лица Бориса,— состояние взвинченной напряженности, тревоги.

— Что с тобой? Ты нездоров?..

— Успокойся. Я вполне здоров. Я только не понимаю, зачем ты мне подсунул этот дурацкий рассказ о Гагаенко. Вы все, верно, сговорились и тычете в нос эту мою слабость. Поздно меня перевоспитывать! Я человек взрослый и метаморфозам не поддаюсь.

Морозов взял со стола папку, стал читать. Увидев выписки о Гагаенко, всплеснул руками:

— Неужели ты, взрослый и умный человек, способен по таким пустякам обижаться? Ну, подумаешь — Гагаенко!.. Много ел, плохо кончил.

— Ладно!.. остынь. Не о том речь. Скажи лучше: зачем Чугуеву — Гагаенко?.. В толк не возьму. Хирург — и вдруг певец-обжора. Где тут связь?..

— Ах, Боже мой! Чугуев — хирург, ученый — да, но сверх того, он ещё пишет книги литературные,— о людях, о времени, с уклоном медицинским. Да вон они, его книги — на полке лежат.

Говорил спокойно — ведь ничего не случилось. Ну, уронил лампу. Только и делов!

Качан ворчал на друга, а втайне обращал свою речь к себе; старался окончательно успокоить нервы и не показывать другу мгновенно вспыхнувшую обиду.

Говорил всё спокойнее:

— И что же — он собирает материал? В том числе у тебя просит?

— Ну, да, конечно; я тут, в Москве, по давно заведенному, неписаному договору, выполняю всякие его поручения, но и он не остается в долгу. Я ведь тоже собираю материал. У меня есть тема — нужны консультации, советы...

— Попал я в компанию. Вот так, ненароком, в комедию угодишь...

Результатом этих бесед явилось окончательное убеждение Бориса ехать к ленинградскому чудодею-отрезвителю Геннадию Андреевичу Шичко.

На следующий день он пошёл на почту и позвонил в Ленинград, ему сказали: очередные занятия будут проводиться через месяц.