Судьба Чемпиона

Глава шестая

Вечером, придя с работы, Саша решил поговорить с Верой Михайловной о Грачёве.

Мать возилась на кухне, готовила ужин. Александр подошёл к ней, обнял за плечи:

— Мам, ты меня любишь?

— Ох, Сашок, слышит моё сердце: чего-то тебе понадобилось.

— Точно. Нужна твоя помощь. Ты ведь знаешь: давно я подручного ищу.

— Помню, но нет подходящего человека. Рабочих не хватает. Теперь молодые люди не то, что прежде: кем зря работать не хотят. Им должность подавай, место потеплее.

— Есть на примете человек, да не простой он. Боюсь, отдел кадров не пропустит.

— Ты ещё не знаешь, пропущу ли я, а уже за отдел кадров беспокоишься. Говори, что за человек.

— Вроде бы всем хорош, да зашибал малость.

— О-о... Пьяниц не надо. И не проси. Выбрось из головы, Сашок. Выпивоха — не человек!

— Я говорю: раньше пил, теперь он...

— Нет, сынок, я больше тебя знаю людей: пьяницу, как горбатого, могила исправит. Уж лучше разбойника, преступника — кого угодно, но только не пьянчужку. Ты знаешь, сколько мы от них настрадались.

Александр с ужасом подумал: «Не возьмёт!»

— Мам, успокойся, пожалуйста. Не такой уж он страшный, как тебе представляется. Наоборот: здоровый, красивый мужчина, ещё молодой. А в прошлом он был чемпионом по боксу. Ты его знаешь — мой сосед по палате.

— Константин Павлович?..

— Ну вот, а ты раскудахталась. Хороши бы мы были, если на доброту его...

— Ты так сразу бы и сказал. Константин Павлович — иное дело. Он, может, и выпивал, с кем не случается, однако же и лицом, и всем своим видом...

— Был за ним грех. И в трудовой книжке есть отметины. Так уж лучше ты сейчас обо всём узнаешь, чем потом, когда оформляться станет.

Вера Михайловна снова поникла головой и уже иным голосом спросила:

— Что же это он подручным к тебе... Специальности, что ли, никакой не нажил?

— Так уж вышло. Жизнь не заладилась. Бывает. Не пропадать же человеку.

И после минутного молчания:

— Мам, никогда я тебя ни о чём не просил. Ты у меня добрая, хорошая. Поверь, пожалуйста, в человека, возьми в цех и приставь ко мне в ученики.

— Ладно, ладно, адвокат несчастный. Присылай ко мне своего Грачёва.

Костю приставили к Александру на сборку. В перерыве на обед Саша спросил у Грачёва:

— Где жить будешь? Может, в общежитие пойдёшь? Направление достану.

— Домой буду ездить, в Комарово.

Непросто проходил Грачёв через отдел кадров; как увидели отметку в трудовой книжке, на дыбы встали: пьяницу и на искусственную почку! Там же ювелирная работа! А у него, поди, руки дрожат!

Не удалось, как хотела Вера Михайловна, скрыть от рабочих цеха эту чёрную метину в биографии Грачёва. В цехе тоже пожимали плечами: Вера Михайловна пуще огня боится пьяниц, а тут... приняла, да ещё к сыну своему, слывшему за лучшего слесаря на заводе, в помощники приставила.

Мастера, встретив Веру Михайловну, шутили:

— Переоценка ценностей происходит? И нам, что ли, послаблений ожидать?

— Ну, нет, пьяниц в цехе не потерплю. А этот... Он вроде бы перестал. Сына послушалась. А-а...— И Вера Михайловна махнула рукой.

До конца и теперь не верила Грачёву. В рабочей среде крепко держалось мнение: если уж пьёт, то пьёт. И хотя редкий рабочий в праздник или в застолье отстранит руку с протянутой к нему рюмкой, но пьяниц — презирают. Он и работник плохой — голова болит,— а в другой раз и совсем прогуляет. Хочешь за такого подставлять спину — мирись, а не хочешь — держись от него подальше.

В конце каждого месяца на участке искусственной почки обыкновенно выдаются дни бестолковой суеты и горячки. Мастер то и дело торопит слесарей:

— Братцы, не подкачайте. Шесть аппаратов нынче требуют.

Больше всего стоял над душой Саши, занятого доводкой особо точных механизмов.

— Дадим шесть аппаратов, обещал Саша.— Вчера давали и нынче дадим, куда они денутся.

— Вдруг осечка выйдет,— беспокоится мастер,— вместо шести, да пять предъявим на сдачу. Беда будет.

В цехе — три сборочных площадки; они только так называются — сборочные, на самом-то деле тут происходит доводка — отладка и первая контрольная проверка.

На двух площадках по три слесаря, на одной — первой по счёту — долгое время один Саша трудился. Это потому, что Саша каким-то особенным образом умел один сделать ту же работу, что на других площадках двое выполняли. Факт этот известен всему заводу, и даже в Министерстве на коллегии о нём заводили речь. А всё дело в том, что Александр такой своей прытью затрагивал святая святых: нормы, расценки и заработную плату. Поначалу на мать пеняли: дескать, матушка — начальник цеха, вот сынок-то и резвится. На защиту репутации Веры Михайловны и чести молодого рабочего вступились комсомольцы цеха. Потребовали комиссию. И вот с других заводов пришли нормировщики, хронометристы. И так проверяют, и этак — делает двойную норму Александр — и всё тут! Комиссия применила хитрую уловку: аппарат, пущенный на третью площадку, на ходу переключила на первую. А тот, что к Александру шёл — на третью пустили. И тут Мартынов не оплошал. Там трое за два часа аппарат отладили, он один — за два часа тридцать минут. И этот его аппарат на стенде технического контроля получил высший балл.

Заработанное — отдайте. И Александр из года в год — особенно, в последнее время — за двоих получал. И никто не укорял его родством с начальником цеха. А однажды приехал корреспондент из Москвы. На площадке Александра собрались рабочие. Корреспондент у одного парня спрашивает: «Ну а вы вот смогли бы так же, как Александр Мартынов сработать?» — «Смогу, если постараюсь»,— ответил парень. Но пожилой рабочий, стоявший тут же, его осадил: «Нет, Петруха, ты бы не смог — и зря не трепись. Пьёшь ты изрядно, с утра, бывает, руки дрожат, и сам ты весь не свой, а Мартынов всегда трезв, и глаз у него зорок, и руки тверды. К тому же — талант у Александра, а это, брат, не каждому даётся».

Когда к Александру Грачёва приставили, кое-кто заговорил: «Сядет его зарплата — на двоих делить придётся...» Другие, что поумнее, замечали: «Посмотрим, время покажет».

И, казалось, скептики были правы: в первые месяцы первая площадка представляла к сдаче по два аппарата. Та же зарплата теперь делилась на двоих. Грачёв хоть и старался, большую аккуратность и сметку в работе проявлял, но выработка держалась стойко: два аппарата в день. Хорошие были аппараты, высокий получали балл, но... два изделия. Не больше.

Удивлялись рабочие терпению Александра: зачем такой помощник, если толку от него нет. В месткоме предлагали разделить наряд: Мартынову платить по высокому разряду, Грачёву — по низкому. «Нет! — возражал Александр.— Будем работать, как все — на один наряд».

Вера Михайловна редко заходила на площадку к сыну, меркантильных разговоров с ним и дома не заводила.

Молчал и Грачёв. И старался работать лучше. И самое заветное желание у него было: дать три аппарата в смену. Три аппарата. Хотя бы три... для начала.

В конце смены обыкновенно по участку идёт начальник цеха. Молчит начальник, а на душе всё та же тревога, что и у мастера. Надо бы к сыну подойти — не подходит. Знает: Александр стороннего глаза во время работы не любит.

В другой раз спросит у мастера:

— Как там у Мартынова? Не даст три аппарата?

— Молчит ваш Мартынов. До смены час остался, а у него второй только на доводке. И этот... подручный его, Грачёв. Я уж и к нему подступался — тоже молчит, как воды в рот набрал.

— Ну, а как он, Грачёв-то, ничего работает?

— Саша им доволен.

— Ну, ну, и слава Богу,— скажет Вера Михайловна.— А над душой у них не стой. Не любит Александр.

Вера Михайловна эти слова произносила с гордостью.

Точнейшие детали, требующие ручной доводки, одна за другой становятся на место, аппарат тихо зашелестел внутренней механикой, прогоняется под нагрузкой. Минута, другая... И выключается. Александр подаёт его на площадку готовой продукции. Не ставит клейма, не пишет бумаг,— и мастер, и начальник цеха знают: никаких проверок тут не нужно. Их собрал и выверил мастер-золотые руки, человек, никогда и никого не подводивший.

Грачёв трудился молча, сосредоточенно — так он, наверное, боксировал в пору молодости. И детали, хотя они очень маленькие, ловко перебирает пальцами.

К ним часто подходят любопытные. Грачёв всем нравится: здоров, красив и будто бы умный. Но главное — со всеми вежлив, к каждому со вниманием, с почтением.

День сегодняшний выдался из труднейших; думал Александр, не сдюжат, оставят второй аппарат на завтра. Но нет, вот они, беленькие, чистенькие, готовые служить людям, спасать им жизнь в минуты тяжких испытаний.

Каждый раз, когда Саша закончит отладку механизмов, и, точно живое существо, подталкивает «Почку» на площадку готовых изделий, он испытывает радость и немножко гордится сознанием своей причастности к рождению машины. В этом ключ к объяснению его постоянно хорошего настроения, его приветливости и внимания к людям. В этом же разгадка его спокойствия, какой-то обстоятельной, неубывающей щедрой силы. И всякому, кто соприкасается с ним, невольно сообщается уверенность в благополучном исходе всего того, что делается вместе с ним, Мартыновым.

Иные говорят об Александре: «Молодой, а сколько в нём взрослой мудрости». Другие заметят: «В матушку свою, Веру Михайловну уродился».

Прошёл год. Никто в цехе не помнил каких-то «темных пятен» в биографии Грачёва, забыла о них и Вера Михайловна. И когда в цех позвонили из парткома и предложили назвать кандидатуру народного заседателя в районный суд, Вера Михайловна пригласила Грачёва.

Дрогнул паяльник в его руке. «Зачем я ей?»

— Садитесь, Константин Павлович. Вы с Александром совсем заработались. Может, вам помощь нужна от меня какая?

Глаза серые, с голубинкой. В углах губ ямочки подрагивают. Смеётся.

Хотел сказать: «Сын у вас взрослый. А вы — молодая. Не верится». Но не сказал. Склонил над столом голову, думал: «Что ей от меня нужно?»

— В районный суд заседателем. Хотела вас предложить.

— Заседатель?.. Почему меня?

— Люди вас уважают. К тому же и вид, осанка. И речь культурная.

Вера Михайловна встала, подала руку:

— Договорились?

На первое заседание суда оделся, как в театр: серый костюм с красноватой ниткой, белая рубашка, скромный, но тщательно повязанный галстук и новые туфли.

В трамвае стоял гвалт; две женщины наперебой выговаривали сидевшему у окна пареньку и не желавшему уступить место старушке.

— Нет, вы только посмотрите на него — нахал! Рядом стоит бабушка, а он сидит себе и в ус не дует, развалился! И вы тоже хорош, вам говорю, молодой человек! — повернулась женщина к Грачёву.— Скажите парню — пусть встанет.

— Ладно, ладно — он сейчас.

Тронул за плечо мальчика. Тот поднялся, отошёл в сторону.

Подросток был в замшевой модной куртке, с фотокамерой, небрежно закинутой на спину.

— Он и билета не брал,— не унималась женщина.— Проверьте у него билет.

Грачёв наклонился над парнем:

— Билет у тебя есть?

Парень протянул Грачёву серебряный рубль, сказал:

— Передайте, пожалуйста.

И, не дожидаясь сдачи, сошёл на остановке. Грачёв вышел вслед за ним. Парень, не глядя по сторонам, перешёл шоссе, устремился по тротуару в направлении районного суда — туда же, куда шёл и Константин. И по тому, как паренёк откинул назад голову, как он шёл, не выбирая дороги, не уступая прохожим — наконец, по дорогому фотоаппарату можно было судить о высокомерии, о принадлежности к какой-то среде, где не любят церемониться. «Ершистый мальчонка»,— без зла подумал Грачёв.

Мальчик вошёл в здание суда. Грачёв за ним.

Началось заседание.

В правом углу зала в одиночестве сидел тот паренёк с фотоаппаратом. Он был бледен, напряжён, весь подался вперёд.

Дело слушалось о разводе.

Мужчина лет сорока, с тонкими чёрными усами, в замысловатой куртке из жёлтой лайки поднялся со скамьи, стоявшей напротив судьи. Его жена, Ада Никифоровна, изящная женщина с высокой причёской и большой золотой брошью на груди, поднялась с другой скамьи, что была слева. Из краткого сообщения о сути дела значилось, что она была директором известного в Ленинграде Дворца культуры, жила в большой квартире и ничего не имела против развода, но говорила: прежде пусть Карвилайнен, её муж, музыкант, примет её условия раздела имущества, а лишь затем она даст согласие на развод. Карвилайнен возражал, настаивал на поочерёдном рассмотрении дел: вначале развод, затем раздел имущества.

«Видно, много у них этого самого... имущества»,— глядя то на мужа, то на жену — думал Грачёв. Прикидывал, как бы поступил любой из его товарищей, рабочих, в подобном случае,— как бы, наконец, поступил он сам: она женщина, слабый пол — бери, что тебе надо. А тут... торг учинили.

Грачёв настраивал себя на мирный лад, внимательно слушал каждое слово, взвешивал, судил, но где-то стороной, помимо его воли, мысли теснились не добрые: «Свару затеяли. Врагами стали». И разглядывал то супруга, то Аду Никифоровну, удивлялся несоответствию их внешней благообразности, галантности жестов, мягкости манер и речи тому строю мыслей и чувств, которые они обнаруживали в каждом слове. Супруги не смотрели друг на друга, а если на мгновение их взгляды пересекались, то вот-вот, казалось, из глаз у них посыпятся искры.

— Вы не хотите жить со своей женой. Почему?

— Мы не любим друг друга.

— Отвечайте за себя: почему вы не хотите жить с Адой Никифоровной?

— Она пьет. Не переношу пьяных женщин.

Судья обращается к женщине.

— Что вы скажете по этому поводу?

Ада Никифоровна чуть заметно улыбнулась, и было в этой улыбке столько достоинства и презрения к мужу.

— Карвилайнен говорит правду. У меня такая работа. Встречи, гости, обеды. Я вынуждена пить — немного, чисто ритуально. Когда поднимают тосты, надо пить. Иначе... прослывёшь ханжой, белой вороной. Впрочем, не оправдываюсь. Наш супружеский союз существует формально, в сущности мы давно чужие люди.

— Первый вопрос суду ясен. Перейдём ко второму. Каковы ваши условия на раздел?

— Все, что в моей квартире — мое! У него нет прав на имущество.

Карвилайнен не выдержал:

— Квартира — её, да, мебель — тоже, но библиотека!..

Он выпалил эти слова точно из пулемёта, но тут, словно вспомнив свою важность, заговорил спокойнее:

— У нас — библиотека, девять тысяч томов, издания редкие. Ещё мой отец вкладывал все средства! Я не могу жертвовать.

— У тебя есть сын! — возвысила голос Ада Никифоровна, и Грачёв, сидевший ближе всех к женщине, заметил, как пальцы рук её до белизны в суставах сжались. И, вздрагивая от душивших её рыданий, срываясь на крик, бросила в лицо мужу:

— Надо быть мужчиной, наконец! Книжки, мебель...— Стыдись, Карвилайнен!

— Не забывайся,— сказал Карвилайнен тихо, но с дрожью в голосе.— Ты в суде, а не на кухне.

Мальчик, знакомец Грачёва, подошёл к Аде Никифоровне, взял её руку. «Успокойся, мамочка, не плачь»,— шептал он. Но мать не слышала сына. Она вся подалась вперёд, извергала на мужа поток обвинений. И муж не оставался в долгу — парировал обидными словами. Мальчик оставил мать, подошёл к отцу. И до Грачёва явственно донёсся его чистый голос:

— Не ссорьтесь, пожалуйста!..

В зале стало тихо, словно в нём никого не было. И судья будто бы забыла свои обязанности. Смотрела на мальчика, оглушённая криком детской души,— столь обыкновенным, простым, и вместе с тем трагическим выражением желания видеть родителей хорошими красивыми людьми.

— Как тебя зовут, мальчик? — обратилась к нему судья.

— Роман,— сказал он, отступая к креслу.

— Кто тебя позвал к нам на заседание суда?

— Никто. Сам пришёл.

— Но, может быть, ты пойдёшь домой?

— Нет, я не пойду домой.

— Хорошо, Роман. Садись, пожалуйста. Не мешай нам. Ладно?

— Ладно,— буркнул он, опускаясь в кресло.

Опрос сторон ни к чему не привёл, суд перенёс на завтра разбирательство дела.

Родители выходили из зала по одному, и на улице они устремились в разные стороны, стараясь подальше оторваться друг от друга. Мальчик сначала трусил за отцом, затем побежал через улицу к матери, но близко к ней так и не подошёл, и она не повернулась к сыну.