Единственная

15

Узоры раскинулись под нами — такие же таинственные, как всегда. Никаких указателей — ни стрелок, ни надписей, ни знаков.

— Идеи есть? С чего начнём? — поинтересовался я.

— Как обычно, последуем интуиции? — спросила Лесли.

— Интуиция — нечто чересчур общее, в ней полно сюрпризов, — сказал я. — Мы ведь не отправлялись специально на поиски Тинк или Машары. Или Аттилы. Разве интуиция сможет нас вывести точно в то же место этой структуры, куда мы попали, когда направлялись в Лос-Анджелес.

Это напоминало один из этих нудных тестов на сообразительность. Когда знаешь ответ, всё так просто. Но пока до него додумаешься, вполне можно спятить. Лесли тронула меня за руку.

— Ричард, когда мы совершили посадку среди узоров, — сказала она, — мы не встретили Аттилу, Тинк или Машару. Поначалу, мы узнавали только самих себя: в Кармеле, когда познакомились, потом себя в юности. Но чем дальше мы летели...

— Верно! Чем дальше мы летели, тем сильнее мы менялись. То есть, ты хочешь сказать, что имеет смысл повернуть назад — а вдруг что-нибудь покажется знакомым? Конечно же! Она кивнула.

— Можем попробовать. А назад — это куда? Мы огляделись вокруг. Яркая структура узоров со всех сторон, но ни солнца, ни указателей. Ничего, что могло бы нас вести.

Мы по спирали поднялись вверх, рассматривая структуру в поисках хоть каких-то признаков места, где мы садились раньше. Наконец, далеко внизу слева я заметил, как мне показалось, кромку розового с золотым, где мы повстречали Пай.

— Лесли, смотри... — я положил Ворчуна на крыло, чтобы ей было видно.

— Тебе не кажется...

— Розовое. Розовое с золотым! — воскликнула она. Мы переглянулись, уловили проблеск надежды в глазах друг друга и поднялись по спирали ещё выше.

— Это оно, — сказала Лесли, — а вон там, подальше... за розовым — не зелёное ли? Где была Машара?

Мы резко свернули влево и направились к первым знакомым картинкам, которые нашлись в структуре узора.

Гидросамолёт монотонно гудел над матрицей воплощений — крохотная точка в бескрайнем небе — минуя зелёные и золотые цвета Машары, минуя коралловые разводы, скрывавшие ту надрывную ночь в Москве, минуя винно-багровую тьму Аттилы. Казалось, что с момента взлёта прошли часы.

— Когда Лос-Анджелес исчез впервые, вода была голубой, а на ней — золотые и серебряные полосы, помнишь? — спросила

Лесли, указывая на далекий горизонт. — Это случайно не оно? Да! — в её глазах блеснуло облегчение. — Всё не так уж трудно. Или трудно? Да, трудно, — подумал я.

Когда мы пересекли край голубизны и золота, они раскинулись перед нами насколько хватало глаз. Где-то там был тот самый, точно отмеренный фут глубины, необходимый для касания поверхности — дверь в наше собственное время. Где?

Мы продолжали лететь, поворачивая то туда, то сюда в поисках двух ярких дорожек, которые привели нас к первой встрече в Кармеле. Под нами расстилались миллионы троп, миллионы параллельных и пересекающихся линий.

— О, Ричи! — вырвалось наконец у моей жены. В голосе её теперь чувствовалась тяжесть, вполне соизмеримая с лёгкостью, звучавшей в ней раньше.

— Не найдём. Никогда не найдём!

— Найдём, — сказал я. Но в глубине души я опасался, что Лесли права.

— Может, пора попробовать интуицию? У нас в общем то особого выбора нет. Там, внизу, всё выглядит совершенно одинаково.

— О'кей, — спросила она. — Ты или я?

— Ты, — ответил я.

Она расслабилась на своём сидении, закрыла глаза и на несколько мгновений погрузилась в молчание.

— Поверни налево. Осознавала ли она печаль, звучавшую в её голосе?

— Полный поворот налево и вниз...

*  *  *

Бар был почти совсем пустым. Кто-то одиноко сидел в самом конце стойки, за столом сбоку — седовласая пара.

— Что мы делаем в баре? — подумал я. Всю жизнь я их ненавидел, и проходя мимо, переходил на противоположную сторону улицы.

— Уйдём? Лесли остановила меня, положив ладонь мне на плечо.

— Когда мы приземлялись, нам часто казалось, что мы попали не в то место, — сказала она. — Но была ли Тинк ошибкой? А озеро Хили?

Она подошла к стойке, повернулась, чтобы взглянуть на пожилых людей за столом, и глаза её расширились. Я подошел к ней.

— Поразительно! — шепнул я. — Это мы, точно, однако... Я покрутил головой.

Но — изменённые. Её лицо было таким же морщинистым, как и его, складка рта — настолько же жёсткая. Не старые — потрёпанные.

На столе стояли две бутылки пива, горячие бутерброды с мясом и французские чипсы на тарелках. Между ними, титулом вниз, лежал экземпляр нашей последней книги. Они с головой ушли в беседу.

— И что ты по этому поводу думаешь? — спросила Лесли, тоже шепотом.

— Альтернативные мы — в собственном времени — читают в баре нашу книгу?

— А почему они нас не видят? — спросила она.

— Пьяные, вероятно, — сказал я. — Идём. Последнеё слово она проигнорировала.

— Можно было бы с ними пообщаться, но я ужас как не люблю вмешиваться в разговор. Очень уж мрачно они выглядят. Давай немного посидим за соседним столом и послушаем.

— Послушаем? Ты намерена подслушивать, Лесли?

— Нет? — спросила она. — О'кей, тогда ты вмешайся, а я к тебе присоединюсь, едва лишь замечу, что они не прочь пообщаться. Я изучающе посмотрел на тех двоих.

— Наверное, ты права.

Мы проскользнули за соседний стол и устроились за дальним его концом, так, чтобы видеть их лица.

Мужчина кашлянул, постучал по книге, лежавшей перед его женой.

— Это мог бы сделать и Я — проговорил он между двумя кусками бутерброда. — Всё, что есть в книге!

Она вздохнула:

— Возможно, ты смог бы, Дэйв.

— Да точно мог бы! — он снова кашлянул. — Вот смотри, Ларей, — этот парень летает на старом биплане. Ну и что? Я тоже начинал летать, ты же знаешь. Что сложного в том, чтобы летать на старом самолёте?

— Но я ведь не писал, что это сложно, — подумал я. — Я написал, что был странствующим пилотом, когда понял, что жизнь моя идёт в никуда.

— Но в книге есть не только старые самолёты, — сказала она.

— Да ведь он же трепло. Никто не зарабатывает на жизнь, катая публику за деньги над лугами. Это он всё придумал. А его чудная жёнушка — тоже придумал, наверное. Всё — враньё. Неужели тебе не понятно?

Почему он так циничен? Если бы я прочёл книгу, написанную альтернативным мной, не увидел ли бы я себя на её страницах? А если он — один из аспектов меня — того, кто я есть сейчас — почему у нас не одинаковые ценности?

Бога ради, что он делает в баре за пивом, поедая расчленённое и опаленное тело какой-то несчастной мёртвой коровы?

В тот день он был несчастной душой, и, судя по всему, такое положение вещей сложилось уже достаточно давно. Лицо его было лицом, которое я ежедневно видел в зеркале, но морщины были так резки и глубоки, что казалось, будто он когда-то пытался исполосовать своё лицо ножом.

У меня возникло какое-то щемящеё чувство, некая напряжённость повисла в воздухе, захотелось убраться подальше от этого человека, от этого места.

Лесли увидела моё беспокойство, придвинулась поближе и взяла меня за руку, призывая к терпению.

— Ну и что, если и то, и другое придумано, Дэйви? — спросила женщина. — Это — всего лишь книга. Что тебя так бесит?

Он доел бутерброд и потянулся за чипсами в её тарелке.

— Я только говорю, что ты капаешь мне на мозги. Ты капала мне на мозги, чтобы я прочёл эту книгу, и я это сделал. Я её прочёл, и в ней нет ни черта особенного. Я тоже мог бы делать всё, что делал этот парень. И я не понимаю, почему для тебя это что-то такое... не важно, какое.

—  Для меня это вовсе не что-то такое. Просто я думаю о том же, о чём ты только что сказал — ведь там могли быть мы. В этой книге. Когда он, опешив, взглянул на неё, она подняла руку.

— Позволь мне договорить.

— Если бы ты не бросил свои полёты, кто знает? И ты тоже, ведь, писал, помнишь, когда работал в Курьере, и по ночам сочинял рассказы. Совсем, как он.

— Скажешь тоже! Рассказы по ночам. И что из этого вышло?

— Отказы. Целая коробка маленьких листков с напечатанными типографским способом стандартными отказами. Даже не в формат страницы. Кому это нужно? В её голосе была почти нежность.

— Может быть, ты слишком быстро все бросил?

— Может и так. Я тебе точно говорю — я мог бы, чёрт возьми, не хуже него написать эту штуку с чайкой! Я, когда мальчишкой был, всё время бегал на мол смотреть на птиц. Так было жаль, что у меня нет крыльев...

— Я знаю. Втискивался между большущими валунами, так, чтобы тебя не было видно, и чайки пролетали так близко, что тебе был слышен шум ветра на их крыльях — покрытых перьями мечах, проносившихся мимо.

Потом — поворот, взмах — и они уносились по ветру, двигаясь, как летучие мыши, свободные в небе. А ты сидел там, застряв среди твёрдых камней.

Внезапно меня охватило сострадание к этому человеку. Я ощутил, как щиплет в глазах, когда я смотрю на его измождённое лицо.

— Я мог бы написать эту книгу, слово в слово, — он ещё раз кашлянул. — Сегодня я был бы уже богачом.

— Да, — сказала она.

Доев бутерброд, она помолчала. Он заказал ещё пива, закурил и на мгновение скрылся в облаке голубого дыма.

— Почему ты бросил летать, Дэйв, — спросила она, — если тебе так этого хотелось?

— А я не рассказывал? Всё очень просто. Нужно было либо платить чёрт знает сколько за каждый полёт, по двадцать долларов, на которые спокойно можно было прожить неделю, либо работать, как раб, полируя аэропланы и заливая бензин в баки с утра до ночи за один-единственный раз. А я никогда не был ничьим рабом!

Она промолчала.

— А ты бы это делала? Ты бы согласилась каждый вечер приходить домой, насквозь пропахнув бензином и полиролью — и всё ради одного часа в воздухе в неделю? При таких темпах на получение лётной лицензии у меня ушёл бы год. Он выдохнул — длинный вздох.

— Называется — мальчик на побегушках. «Мальчик, вытри масло! Мальчик, подмети ангар! Мальчик, вынеси мусор!» Это не для меня!

Он затянулся так, словно в сигарете сгорал не табак, а его воспоминания.

— Да и в армии было ненамного лучше, — произнёс он из облака дыма, — но там хоть платили наличными.

Он бросил невидящий взгляд через комнату, ум его витал где-то в ином времени.

— Когда мы выезжали на учения, истребители пикировали на нас, как сверкающие копья, потом взмывали вверх и скрывались из виду. И я жалел, что не пошёл в Военно-Воздушные Силы. Я бы был лётчиком-истребителем.

— Ещё чего, — подумал я. — Армия — это был твой ход конём, Дэйв. Всё, чего можно достичь в армии, — это время от времени кого-нибудь убить. Он снова сделал выдох и закашлялся.

— Не знаю, возможно, ты права относительно книги. Мог быть и я. И определённо могла бы быть ты. Ты была достаточно привлекательна для того, чтобы стать киноактрисой. Он пожал плечами.

— Там, в книге, они проходят через некоторые трудности. Наверняка его собственная вина.

Он помолчал, сделал ещё одну длинную затяжку. Он выглядел печальным.

— Я, вообще-то, им не завидую. Я завидую тому, как всё у них вышло.

— Не нагоняй на меня тоску, — сказала она. — Я рада, что мы — не они. В их жизни есть кое-что занятное, но всё это —  ходьба по краю, всё это мне слишком уж непонятно. Если бы я была ею, я бы спать не могла.

А у нас с тобой — у нас была хорошая жизнь: приличная работа, мы никогда не были безработными, не были банкротами. Нам это никогда даже не грозило. У нас хороший домик, кое-какие деньги отложены.

Мы отнюдь не относимся к самым беспутным, правда, самыми счастливыми нас тоже не назовёшь, но я люблю тебя, Дейв... Он усмехнулся и похлопал её по руке.

— Я люблю тебя сильнее, чем ты — меня...

— Ox, Дэвид! — она покачала головой. Они надолго замолчали. Насколько иными я увидел их вдруг в этот короткий промежуток, сидя за столом! Хотелось бы, чтобы Дэвид никогда не научился курить, но всё равно мне этот парень нравился.

Я переключился — антипатия к некоторой доселе неизвестной части себя трансформировалась в симпатию. Как сказала Пай, ненависть суть любовь без фактов. И когда кто-либо нам не нравится, имеет смысл проверить — а нет ли фактов, которые изменят наше отношение?

— Знаешь, что я собираюсь, подарить тебе на юбилей? — спросила она.

— Юбилейные подарки? Почему ты сейчас об этом вспомнила? — поинтересовался он.

— Лётные уроки! — сказала она. Он взглянул на неё так, словно она была не в себе.

— Ты ещё можешь, Дэйви. Я знаю, у тебя получится... Они немного помолчали.

— Чёрт, — сказал он, — как несправедливо.

— А что вообще справедливо? — сказала его жена. — Но знаешь, говорят, иногда бывает так, что после шести месяцев всё проходит, и человек живет ещё много лет!

— Ларей, всё случилось так быстро. Только вчера я пошёл в армию, а ведь уже миновало тридцать лет! Почему никто не предупреждает, что всё идёт так быстро?

— Предупреждают, — отозвалась она.

— Тогда почему мы не прислушиваемся?

— Какое это имеет значение?

— Имело бы, — если бы жил, зная.

— И что бы ты сказал теперь нашим детям, если бы таковые имелись?

— Чтобы каждый раз думал, а хочу ли я это делать? Не важно, что делаешь, важно хочешь ли делать. Она удивлённо на него посмотрела. Не часто он так высказывается, — подумал я.

— Не так уж весело, — продолжал он, — когда тебе осталось всего шесть месяцев, увидеть, что случилось с тем самым лучшим в тебе, чем ты мог бы стать, с тем, что единственно имеет значение.

Он кашлянул, нахмурился и затушил сигарету в пепельнице.

— Что никто не собирается увязнуть в... посредственности, но именно это случается, если не думаешь о каждом шаге, если каждый раз не делаешь самый лучший выбор, какой способен сделать.

— Тебе нужно было писать, Дэйви. Он сделал рукой отрицательный жест

— Это, как в том парадоксальном тесте: горжусь ли я собой? Я заплатил жизнью за то, чтобы стать тем, кто я есть сейчас!

Стоило ли это такой цены? В голосе его вдруг зазвучала ужасная усталость. Ларей достала из сумочки платок, опустила голову на его плечо и смахнула слезы. Муж обнял её, похлопал по плечу, и они оба погрузились в молчание, прерывавшеёся только его неотступным кашлем.

Говорить что-либо детям уже было бы слишком поздно, — подумал я, — но он сказал хоть кому-нибудь. Своей жене, нам, столу и всей огромной вселенной. Эх, Дэйв...

Как часто я представлял себе этого человека, как много раз я проверял на нём свои решения: если отказаться от этого испытания, если не пойти на опасную игру, что я буду чувствовать, оглядываясь на сделанное?

Некоторые варианты выбора отбросить было легко: нет, я не хочу грабить банки, нет, я не намерен пристраститься к наркотикам, нет, я не собираюсь продавать свою жизнь за дешёвую сенсацию.

Но выбор любого настоящего приключения оценивался его глазами: взглянув назад, буду я рад тому, что на это отважился, или тому, что отказался?

— Бедняги! — нежно проговорила Лесли. — Это что, Ричард, — мы, сожалеющие о том, что жили не так?

— Мы слишком много работаем, — пробормотал я в ответ. — Нам так повезло, что мы есть друг у друга. Хотелось бы больше времени этим наслаждаться. Просто молча быть рядом.

— Мне — тоже! Знаешь, дружок, можно было бы слегка притормозить, — сказала она. — Нам ведь не обязательно ездить на конференции, снимать кино и вести по десять проектов одновременно.

Может, стоило бы уехать, податься в Новую Зеландию и там устроить себе пожизненный отпуск, как ты собирался.

— Я рад, что мы этого не сделали, — сказал я. — Я рад, что мы остались.

Я взглянул на неё, любя за все те годы, которые мы прожили вместе. Не важно, что годы эти были годами борьбы — они были также величайшей радостью в моей жизни.

— Тяжёлые времена, прекрасные времена, — читал я в её глазах, — я ни на что не променяла бы их.

— Давай, по возвращении, устроим себе длинный отпуск, — сказал я под впечатлением нового угла зрения, открывшегося мне, пока мы наблюдали за этой увядающей парой.

Она кивнула:

— Давай заново обдумаем свою жизнь.

— Знаешь, о чём я подумала, Дэйви, дорогой? — сказала Ларей с вымученной улыбкой.

Он прокашлялся и улыбнулся ей в ответ:

— Я никогда не знаю, о чем ты думаешь.

— Я думаю, нам следует взять вот эту салфетку, — она поискала что-то в сумочке, — и вот этот карандаш, и записать всё, чего нам больше всего хотелось бы в жизни, и сделать эти шесть месяцев... лучшим временем в нашей жизни. Так, как если бы всех этих докторов с их «это можно, того нельзя» не существовало бы вовсе.

Они признают, что не могут тебя вылечить. Тогда кто они такие, чтобы указывать нам — что делать с тем временем, которое осталось нам двоим провести вместе? Я думаю, нам следует составить такой перечень и — вперёд — делать то, что хочется.

— Ты — сумасбродная девчонка, — сказал он.

Она написала на салфетке:

— Лётные уроки, наконец...

— Ну-ну, продолжай, — сказал он.

— Ты сам говорил, что мог бы сделать то, что делал этот парень, — она дотронулась до книги. — Ну, это так, для удовольствия. Давай. Что ещё?

— Ну, мне всегда хотелось попутешествовать. В Европу, может. Мечтать — так мечтать.

— Куда в Европу? В какое-нибудь конкретное место?

— В Италию, — сказал он таким тоном, словно это была мечта всей его жизни. Она подняла брови и записала.

— А прежде чем отправиться туда, я хотел бы немного выучить итальянский, чтобы можно было там общаться с людьми.

Она удивлённо подняла глаза, карандаш на мгновение завис в воздухе.

— Достанем какие-нибудь учебники итальянского, — сказала она, записывая. — И я знаю, есть ещё учебные кассеты. Она подняла глаза.

— Что ещё? Этот перечень — для всего, чего ты пожелаешь.

— Но у нас нет времени, — сказал он, — нам нужно было сделать это...

— Нужно было! Чепуха! Какой смысл желать прошлого, которое мы никак не можем изменить? Почему не пожелать того, что мы ещё можем осуществить?

Он немного подумал и тоска из его глаз исчезла. Словно, она вдохнула в него новую жизнь.

— Чёрт, верно! И вовремя! Добавь сёрфинг.

— Сёрфинг? — переспросила она, глаза её округлились.

— А что по этому поводу сказал бы врач? — с дьявольской усмешкой поинтересовался он.

— Он сказал бы, что это вредно для здоровья, — она засмеялась и записала. — Дальше? Мы с Лесли усмехнулись друг другу.

— Может быть, они и не сказали нам, как попасть домой, — сказал я, — но они совершенно точно нам объяснили, чем следует заняться, когда мы туда доберёмся.

Лесли кивнула и толкнула невидимый рычаг газа вперёд. Комната унеслась прочь.

16

Снова — в воздухе и опять — поиск возможного ключа в структуре узора, хоть какого-нибудь знака, указывающего путь домой. И, конечно, — пути, протянувшиеся сразу во всех направлениях.

— Интересно, — сказала Лесли, — мы что, так и проведём остаток дней своих, вскакивая в жизни других людей и выскакивая из них в поисках нашей собственной?

— Нет, солнышко, она где-то здесь, — солгал я. — Должна быть! Просто нужно проявить терпение, пока не отыщется ключ, чем бы он ни был.

Она взглянут на меня:

— Ты чувствуешь в данный момент значительно яснее, чем я. Почему бы тебе не выбрать место для следующей попытки?

— Интуиция — ещё один, последний раз? Едва закрыв глаза, — я тут же понял: это — именно то, что нужно.

— Прямо вперёд! И — на посадку!

*  *  *

Он в одиночестве валялся на кровати в гостиничном номере. Мой двойник, мой точный двойник — опёршись на локоть, глядел в окно. Он не был мною, но находился где-то настолько близко, что мне стало ясно: мы не можем быть далеко от дома.

Сквозь стеклянную дверь был виден балкон, выходивший на площадку для гольфа, за ней — высокие вечнозелёные деревья.

Низкие тучи, по крыше ровно барабанит дождь. Либо начинался вечер, либо тучи были такими плотными и тёмными, что день превратился в сумерки.

Мы с Лесли стояли на втором таком же балконе с противоположной стороны комнаты и смотрели внутрь.

— У меня такое чувство, что он ужасно подавлен, тебе не кажется? — шепнула она.

Я кивнул

— Непохоже на него — лежит и бездельничает. А где Лесли?

Она покачала головой, озабоченно разглядывая его.

— Я чувствую себя... как-то неловко в этой ситуации. Думаю, ты должен поговорить с ним один на один.

Человек лежал неподвижно. Но он не спал.

— Давай, милый, — подтолкнула она меня. — Думаю, ты ему нужен.

Я пожал её руку и один двинулся в комнату. Он лежал, уставившись в полумрак, и, когда я появился, едва повернул голову.

Рядом с ним на покрывале — портативный компьютер. Индикатор включения светится, но на экране, как и на его лице — ничего.

— Привет, Ричард, — сказал я. — Не пугайся. Я...

— Я знаю, — вздохнул он. — Проекция замороченного ума. И он снова отвернулся к дождю. В моём уме промелькнул образ сожжённого молнией дерева, поверженного и не способного пошевелиться.

— Что случилось? — спросил я. Никакого ответа.

— Почему ты так подавлен?

— Что-то не так, — произнес он наконец, — я не знаю, что случилось. Ещё одна пауза.

— Она ушла от меня.

— Лесли? Ушла от тебя?

Силуэт на кровати едва заметно кивнул:

— Она сказала, что если я не уберусь из дому, уйдёт она, потому что выдерживать меня ей уже невмоготу. Улетел-то я, но расторгла брак — она.

Невозможно, — подумал я. — Что должно было случиться, чтобы альтернативная Лесли заявила, что не может его больше выдерживать?

Мы прошли сквозь такие тяжёлые времена вместе — моя Лесли и я — сквозь годы борьбы после моего банкротства; были моменты, когда мы уставали настолько, что едва находили в себе силы продолжать, иногда давление обстоятельств достигало такого уровня, что мы теряли надежду и терпение, временами мы ссорились.

Но это никогда не было всерьёз, мы никогда не расставались, и ни разу ни один из нас не сказал: «Если не уйдёшь ты, уйду я». Что могло случиться с ними, худшее чем то, что было с нами?

— Она не желает со мной говорить, — его голос был таким же апатичным, как его тело, — едва только я об этом заговариваю, она вешает трубку.

— А что ты сделал? — спросил я. — Запил, к наркотикам пристрастился? Ты...

— Не будь идиотом! — раздражённо сказал он, — Я — это я.

Он закрыл глаза.

— Иди отсюда! Оставь меня в покое!

— Прости, — сказал я. — Конечно, это глупо. Просто я не могу себе представить, что нужно, чтобы вас окончательно перессорить. Это должно быть что-то монументальное!

— Нет! — сказал он, — мелочи, одни мелочи! Эта гора работы — налоги и счета, и фильмы, и книги, тысячи просьб и предложений — со всего мира.

Она считает, что всё это должно быть сделано, и сделано правильно, и потому бросается на всё, как ненормальная, она никогда не останавливается. Много лет назад она пообещала мне, что моя жизнь больше не будет такой безумной кутерьмой, как до нашей встречи. И она отвечала за свои слова.

Он сбивчиво заговорил, радуясь возможности пообщаться, пусть даже с проекцией своего собственного ума.

— Мне ведь дела нет до текучки. И никогда не было. Вот она и взяла всё это на себя, жонглируя тремя компьютерами одной рукой и тысячью форм, запросов и долговых обязательств — другой. Она не нарушит своего обещания, даже если это её убьёт, понимаешь?

Последнеё предложение он сказал так, что в нём явственно прозвучало — если это убьёт меня. Он говорил обиженно и въедливо.

— У неё нет времени на меня. Нет времени ни на что, кроме работы. А я не могу помочь ей, так как она до смерти боится, что я опять всё запутаю.

Поэтому, я напоминаю ей, что этот мир иллюзорен, что не нужно воспринимать всё серьёзно, и говорю, что отправляюсь немного полетать. Простые истины, но, когда я ухожу, она так сверкает на меня глазами, словно хочет испепелить!

Он улёгся на кровать, как будто это была кушетка в кабинете психоаналитика.

— Она изменилась, напряжение изменило её. Она больше не очаровательна, не забавна, не красива.

Она словно управляет бульдозером или экскаватором, и так много бумаги должно быть перетаскано к пятнадцатому апреля, или к тридцатому декабря, или к двадцать шестому сентября, что она окажется погребённой под этим валом, если прекратит движение, а я говорю — что случилось с нашей жизнью?

А она вопит — ладно, если бы ты хоть часть нагрузки взял на себя, ты, может быть, понял бы! Если бы я не знал, что он — это я, я бы сказал, что этот человек бредит.

Но однажды — было такое — я чуть не встал на его путь, я почти настолько же сошёл с ума.

Так легко затеряться в урагане деталей, отбросить самое важное в жизни, когда уверен — ничто не угрожает такой особенной любви, а потом однажды обнаружить — сама по себе жизнь вся превратилась в деталь, и в процессе ты стал чужим человеку, которого больше всего любил.

— Я был там, где ты — сейчас, — сказал я, слегка искажая истину. — Ничего, если я задам тебе один вопрос?

— Валяй, спрашивай. Меня ничто не обидит. Это — наш конец. Это была моя вина. Мелочи могут стать смертельными, верно, но ведь, это — мы! Родственные души! Ты представляешь?

Я возвращаюсь к старому, становлюсь немного менеё аккуратным на несколько детей, и она жалуется, что я прибавляю ей работы, в то время, как она и так уже в ней утонула.

Она составляет список мелочей, которые я должен сделать, я забываю что-то, какую-нибудь глупость, например, заменить лампочку, а она обвиняет меня, мол, я перекладываю на её плечи всю ответственность.

Понимаешь, о чём я?

Конечно, я должен помогать ей выбраться, но всё время? А если нет, разве это — достаточное основание для того, чтобы разорвать наш брак?

Но это, как камешки на мосту — накапливается один на другом, пока мост не рухнет. Я говорю — нужно отрешиться, увидеть светлые стороны, но куда там!

Наш брак всегда был любовью и уважением, но теперь это — напряжение и бесконечный труд. И злость. Она попросту не видит самого важного! Она...

— Послушай, парень, скажи-ка мне вот что, — произнёс я.

Он прекратил жаловаться, взглянул на меня, удавлённый тем, что я всё ещё тут.

— А почему она должна думать, что ты всего этого стоишь? — спросил я.

Что в тебе такого выдающегося, почему она должна быть в тебя влюблена?

Он нахмурился, открыл рот, но слов не последовало. Словно я был колдуном, похитившим его дар речи. Потом он — озадаченный — опять уставился на дождь.

— А какой был вопрос? — спросил он через некоторое время.

— Что именно в тебе обязана любить твоя жена?

Он опять задумался, пожал плечами и сдался:

— Не знаю.

— А ты относишься к ней с любовью? — спросил я.

Он покачал головой:

— Теперь уже нет, но это так трудно, когда...

— А твоё понимание, поддержка?

— Честно? — он ещё немного подумал, — по-настоящему — нет.

— А ты открыт и восприимчив к её чувствам? Заботлив, сострадателен?

— Не сказал бы, — он выглядел угрюмым. — Нет. Он отвечал на каждой мой вопрос. Интересно, потребовалось ему для этого мужество, или просто отчаяние заставило его смотреть правде в глаза?

— Ты общителен, с готовностью поддерживаешь беседу, предприимчив, интересен? Несёшь свет, проявляешь энтузиазм, вдохновляешь?

Он в первый раз поднялся и сел на кровати, глядя на меня.

— Иногда. Хотя, вряд ли.

Долгая пауза.

— Нет.

— Ты романтичен? Склонен к размышлениям? Ты преподносишь ей маленькие приятные мелочи?

— Нет.

— Ты хороший повар? Твои вещи в доме — в порядке?

— Нет.

— Ты надёжен, помогаешь в решении проблем? Она находит в тебе прибежище от стрессов?

— В общем-то, нет.

— Ты — проницательный бизнесмен?

— Нет.

— Ты ей — друг?

Над этим он задумался несколько дольше.

— Нет, — ответил он, наконец.

— Если бы со всеми этими недостатками ты явился к ней на первое свидание, как ты думаешь, захотелось бы ей, чтобы состоялось второе?

— Нет.

— Тогда почему она не ушла от тебя до этого, — спросил я, — почему оставалась?

Он поднял глаза. В них застыла боль.

— Потому что она моя жена?

— Вероятно.

Мы оба замолчали, думая об этом.

— Как думаешь, ты сможешь измениться, — задал я вопрос, — превратить все эти «нет» в «да»?

Он смотрел на меня, не в себе от своих ответов:

— Конечно, это возможно. Ведь я был её лучшим другом, я был...

Он остановился, пытаясь вспомнить, кем он был.

— А если бы всё это — все твои качества вернулись это бы тебя задело? Это каким-то образом... уменьшило бы твоё значение?

— Нет,

— А что ты можешь потерять, если попытаешься?

— Да, вроде бы, ничего.

— А приобрести ты смог бы многое, как по-твоему?

— Очень многое! — наконец, ответил он таким тоном, словно эта мысль была для него совершенно новой.

— Я даже думаю, она может снова полюбить меня. А если это случится, мы оба будем счастливы. Он мысленно погрузился в прошлое.

— Каждое мгновение рядом с ней было восхитительным. Это было романтично. Мы исследовали идеи, находили новые озарения... это всегда будоражило. Если бы у нас было время, мы бы снова стали такими же.

Он помолчал, а затем сформулировал свою самую главную истину:

— Я действительно мог бы помогать ей больше, чем помогаю. Просто я привык к тому, что она всё делает, так было проще — предоставить ей возможность всё брать на себя. Но если бы я ей помогал, если бы я делал свою часть, я думаю, мне удалось бы восстановить своё уважение к самому себе.

Он встал, посмотрел в зеркало, тряхнул головой и заходил взад-вперёд по комнате.

Полная трансформация. Интересно, он действительно именно так всё понял?

— Как это я сам не додумался? — спросил он. Потом он взглянул на меня.

— Хотя, по сути, похоже, додумался.

— На то, чтобы так опуститься, у тебя ушли годы, — сказал я тоном предостережения, — а сколько лет понадобится, чтобы выбраться?

Вопрос был для него неожиданным.

— Ни одного, я уже изменился! Я попытаюсь немедленно!

— Так сразу?

— Если понял, в чём дело, времени на то, чтобы измениться, не нужно вовсе, — сказал он, и его лицо возбужденно засияло. — Если тебе вручают гремучую змею, ты вряд ли задумаешься надолго, прежде чем её выбросить, правда? А я должен держать змею только потому, что эта змея — я сам? Нет уж, спасибо!

— А многие держат. Он уселся на стул у окна и посмотрел на меня.

— Я — не многие. Я уже два дня лежу здесь и размышляю о том, что родные души, которыми были мы с Лесли, ускользнули в какое-то иное счастливое будущее вместе, а нас оставили в этом несчастном измерении, где мы не способны даже поговорить.

Я так был уверен, что во всём виновата она, я не видел выхода, ведь чтобы всё стало лучше, измениться должна была она.

Но сейчас... Это — моя вина, я могу всё изменить! Если я изменюсь и буду оставаться в изменённом состоянии в течение месяца, но счастье не вернётся, тогда мы поговорим о том, что измениться следует ей!

Вскочив, он шагал по комнате, глядя на меня так, словно я был блестящим психотерапевтом:

— Ты только подумай — всего несколько вопросов! Почему мне нужно было, чтобы ты явился оттуда, откуда ты явился? Почему я сам не задал себе все эти вопросы? Несколько месяцев назад!

— Действительно, почему? — переспросил я.

— Не знаю. Я так глубоко зарылся в возмущение по поводу неё и всех проблем... как будто она создавала их вместо того, чтобы пытаться с ними справиться, а я жалел себя, думая о том, насколько она отличается от той женщины, которую я так любил.

Он снова уселся на кровать, н ненадолго склонил голову на руки:

— Знаешь, о чём я думал, когда ты сюда вошёл? Каково последнеё действие отчаявшегося человека...

Он вышел на балкон, взглянул на пейзаж, словно бы светило солнце, а не шёл дождь.

— Ответ — изменение. Если я не могу заставить себя измениться в своём собственном уме, я заслуживаю того, чтобы её потерять! Но теперь, насколько я понимаю, мне известно, как сделать её счастливой. А когда она счастлива...

Он остановился и, улыбаясь, взглянул на меня:

— Ты даже представить себе не можешь!

— А почему она должна поверить, что ты изменился? — спросил я. — Не каждой же день ты уходишь из дому, и тебе наплевать, — а возвращаешься переполненным любовью парнем, за которого она выходила замуж.

Он задумался об этом, опять ненадолго погрустнел.

— Ты прав. У неё нет причин этому верить. Чтобы понять, ей, вполне вероятно, потребуются дни, месяцы. А может, она так никогда об этом и не узнает. Возможно, она никогда больше не захочет меня видеть. Он обернулся ко мне и ещё немного подумал.

— Истина — в том, что изменение, которое со мной произошло — это моё дело. Замечать или не замечать, и что по этому поводу думать — это дело её.

— А если она не захочет тебя слушать, — спросил я, — как ты собираешься рассказать ей, что произошло?

— Не знаю, — мягко ответил он. — Я должен буду найти способ. Может, она услышит это в моём голосе. Он подошел к телефону и набрал номер.

Я, словно бы, исчез, так целеустремлён был он, делая этот звонок, так переполнен будущим, которое чуть было не утратил.

— Привет, родная, — сказал он, — я понимаю, если ты хочешь, ты можешь повесить трубку, но мне кое-что стало известно, и ты, возможно, захочешь это узнать. Он слушал. Ум его весь превратился в мысленный взор, устремленный на жену за сотни миль отсюда.

— Нет, я звоню, чтобы сказать тебе, что ты права, — сказал он. — Проблема — во мне. Я был неправ и вёл себя эгоистично и несправедливо по отношению к тебе, и мне даже трудно выразить, насколько я об этом сожалею! Измениться должен был я, и я это уже сделал!

Он ещё немного послушал.

— Солнышко моё, я люблю тебя всем сердцем. Сейчас яснее, чем когда-либо, я понимаю, через что тебе пришлось пройти, чтобы так долго оставаться со мной. И я клянусь, я намерен сделать так, чтобы ты была этому рада.

Он опять послушал, улыбнулся самой кроткой из всех возможных улыбок.

— Спасибо. В таком случае скажи, есть ли у тебя время... для одного свидания со своим мужем, прежде чем ты расстанешься с ним навсегда?