Митяй в гостях у короля

Для экипажа «Русалки» начались осложнения, которых Дмитрий все время боялся и ожидал. Из России пришла первая ужасная весть: пропала семья Евгения. Она исчезла ночью из Калиновки, где Ирина жила с девочками. На столе обнаружен принтерный текст на лощеной бумаге: «Дмитрий! С семьей Евгения ничего плохого не случится, но вы ее не получите до тех пор, пока не вернетесь в Россию».

По телефону содержание записки Дмитрий сообщил королю. Тот пригласил его во дворец. Хасан несколько раз прочитал записку; он изучал русский язык и пытался разобрать значение каждого слова. Наклонился к аппарату, сказал секретарю:

— Пригласите человека из Москвы.

И тотчас же в дверях появился знакомый до мельчайших подробностей русский политик, еще недавно занимавший пост главы правительства и поднявший в России цены в несколько тысяч раз. От двери до стола короля он катился колобком, и было трудно различить, где у него зад, а где перёд. Дмитрий вспомнил шуточную песню одесситов: «Там где брошка, там перёд...» Руки, толстые и короткие, висели недвижно, и ногами семенил дробно, будто ехал на колесиках. Но особенно в нем поражали пустые немигающие глаза и чмокающий мокрый рот. Казалось, он только что поел блинов со сметаной и забыл вытереть губы.

— Кибальчиш. Да, меня зовут Герард Кибальчиш. Рад передать вам привет от президента России.

Руку ему король не подал. Кивнул на Дмитрия:

— Это мой русский друг. Я ему доверяю.

Сел на диванчик и рядом с собой показал место Дмитрию. Герарду предложил кресло напротив. Гость из Москвы еще что-то говорил о президенте, о других известных политиках, но король слушал его плохо.

— У вас в России много партий и движений,— заговорил Хасан,— вы, извините, тоже...

— Да, да, ваше величество, мы тоже создали движение, но совершенно новое — таких еще не было, и у вас в Арабии нет и не может быть по причине сверхновизны и глобального характера...

— О-о, продолжайте, пожалуйста, это что-то уж совсем интересное. У нас, конечно, нет такого движения, да и откуда взяться, если люди у нас заняты повседневными житейскими делами.

Король говорил с явной и не очень скрытой иронией,— он знал компанию людей, которой принадлежал этот любитель много и вкусно поесть, он и с папой его встречался еще в те времена, когда тот работал в «Правде» корреспондентом и, как жук навозный, ползал вначале по странам Латинской Америки, а потом и на Ближнем Востоке. Когда сынок правдиста вдруг вспрыгнул в кресло правителя России и начал свои головокружительные реформы, король поручил своим агентам изучить досье Герарда, и тогда на его столе появилась бумага, от которой он пришел в смятение: этот господин с мокрыми толстыми губами, очевидно по протекции папаши, был засунут в журнал «Коммунист» и несколько лет протирал там штаны, ничего не делая, потому что в журнале этом нечего было делать. А если бы и потребовалось что-нибудь написать, то все равно бы ничего не написал по той простой причине, что писать он не умел. И он вообще ничего не умел делать: ни строгать, ни пилить, ни даже двор подмести — слишком был толст и не мог наклониться. Такого-то человека посадили в кресло главноуправляющего всей страной — и еще какой! — Россией!

Хасан был молод и решил, что он еще не созрел для понимания таких странных фокусов мировой политики.

И вот Герард сидит перед ним. Он там, в России, создал новое движение, но какое? Королю неловко переспрашивать, но он решительно не понимает, что это за движение, которое поручили возглавить такому «стратегу».

Впрочем, Кибальчиш не так глуп, как могут о нем подумать. К примеру, он видит, что Хасан ничего не понял, и решил растолковать суть своего движения.

— Многие у нас индифферентны,— ввернул он мудреное словцо,— и не идут на выборы, не хотят поддержать президента. Я решил возглавить вот этих — индифферентных. Мы вернем в политику жирных и ленивых.

На слове «жирных» он поперхнулся. Впрочем, тут же поправился.

— Таких теперь много, сорок процентов. Представляете, какая армия вольется в политику?

— Да, представляю. Это большая сила. Но вы уверены, что все они приверженцы вашего президента?

— Не все, но большая часть. А если учесть менталитет лидера...

Герард выпучил глаза — и так, что они готовы были выстрелить. Король даже струхнул малость.

— Понимаю, понимаю, но что вас привело в Арабию?

— В Арабию? Русских в России восемьдесят два процента, а все русские любят арабов.

— И они решат, что вы тоже любите арабов?

— Конечно! Это же ясно как божий день. И все наши политики ездят к вам за менталитетом.

— Спасибо за откровенность. А мы-то грешным делом думаем, что вы хорошо относитесь к Арабии и спешите к нам в гости, как к добрым знакомым.

— Да, да, это, конечно, так, но мы, политики, как вам известно, и шага не ступим без цели.

— Это вы... А вот Гальюновский у нас часто бывает, а теперь и генерал Гусь... Они-то к нам ездят без всякой цели, а просто из желания поглядеть на нас, себя показать.

Герард низко опустил голову, спрятал лукавую улыбку. О короле думал: «Блажен, кто верует...»

— У вас есть ко мне конкретное дело? — спросил король.

— Есть. Хотел предложить вам союз: мы за вас, а вы — нам.

— Наши отношения закреплены в документах. У вас есть полномочия предложить что-то новое?

— Полномочий нет, но я общаюсь с президентом, знаю Шарапдасулова, мой лучший друг Чернохарин. Он великий дипломат, это ему принадлежит афоризм, который сейчас повторяют все президенты мира: «Хотели как лучше, а получилось, как всегда». Есть возможность закрепить, умножить... Ну, словом, если вы признаете наше движение, выскажете одобрение — публично, по радио или в газетах...

— Движение — ваше внутреннее дело. Мы обыкновенно не вмешиваемся в жизнь других стран. И тем более, в дела партий. Если же хотите знать мое личное мнение: я готов поддержать всякое движение, любезное вашему народу, прежде всего, русскому. У нас со славянами давние и глубокие связи, мы друзья и союзники по борьбе с кознями дьявольских сил, тех самых сил, которые в России пытаются ослабить и даже уничтожить русский народ. Если вы покажете себя другом славян, если и вы против сатанизма и за наших богов — Христа и Аллаха, тогда и мы станем вашими союзниками. Арабы — народ осторожный и в выборе друзей разборчив; мы будем зорко смотреть и долго думать, как бы нам не ошибиться и не поддержать тех, кто служит дьяволу и Америке.

— В Америке есть чему и поучиться...

— Америка нас душит, она против арабов и славян...

— Извините, вы меня не так поняли. Мы тоже против американской экспансии, но мы хотели бы перенести на российскую почву ее экономические законы, весь спектр свобод...

— Свободы бывают разные; свобода голодать, растлевать, отравлять наркотиками... Не думаю, чтобы русскому народу нужны были эти свободы.

Король поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Герард еще хотел что-то сказать, но Хасан энергично наклонил голову и этим жестом окончательно поставил точку в их беседе. Дверь раскрылась, и вошедший служащий повел Герарда к выходу. Дмитрий, с восхищением слушавший беседу короля с российским политиком, сказал:

— Вы говорили с ним так, будто знаете его сто лет, или, как говорят у нас, пуд соли с ним съели.

Король вышел из-за стола, прошелся по кабинету.

— Эти вселенские сороконожки и у нас ведь есть, только мы им не даем хода. Они не так умны, как кричат об этом на каждом углу. И даже, можно сказать, совсем не умны, а примитивны. В отличие от вас, мы к ним подходим со стороны биологической. Их ведь тоже сотворил Бог, но только гены в них заложил разрушительные. Детьми дьявола назвал их Иисус Христос. А дьявол он и у нас есть. И у нас он противостоит Аллаху. Аллах созидает, дьявол разрушает. Арабы живут с ними дольше, чем вы; мы давно поняли, что тот, кто допускает их к власти над собой, совершает самоубийство. И ваш народ тоже знает об этом, но за тысячу лет общения с ними он не нашёл против них защиты. Ваш организм не выработал противоядия; вы излишне добры, по-детски доверчивы, склонны быстро забывать и прощать обиды. Ваш Бог, сотворяя вас, заложил в ваши гены слишком много детского. От детского у вас и восторг, и пламенная страсть, отсюда и таланты во всех делах. Лягушечья душа не сотворит «Лебединого озера», не напишет «Евгения Онегина». У вас под стать вашей душе и территория — от океана до океана. Она вас разобщает, но она же и питает вас могучим духом. Гулливер не смог справиться с лилипутами, а вам недосуг разглядеть у себя за пазухой тлетворных тварей. Нам иногда кажется, ваш Бог подшутил над вами, оставив вам до старости младенческую душу. Но это не так. Бог, как всегда, поступил мудро. У вас от наивности, от горячей веры в чудеса и великие мечтатели, мудрецы и герои. Завидую тебе, Митя, что уродился сыном такого народа. Ну, а дети дьявола...

В нынешнем столетии во второй раз запустили их в Кремль, и чем это кончится — неизвестно. В первый раз после семнадцатого года Бланк-Ленин и Бронштейн-Троцкий со товарищи извели чуть ли не половину населения страны, теперь же, как я думаю, вы потеряете больше. Но сила народа не в одном количестве; она и в мёртвых героях живёт, в правде и величии всего содеянного народом.

Вас, русских, если и рота одна останется, все равно вы победите. Бог тайну ведает: для поддержания жизни всех народов на земле должен жить народ, от которого вся благодать идёт. Мудрецы Востока знают это, потому мы и тянемся к вам; Россия для того и тебя к нам послала.

Дмитрий поблагодарил короля за теплые слова и стал прощаться. Король, как всегда, проводил его до подъезда.

Возле машины, подаренной шейхом Мансуром, Дмитрия ожидал Герард Кибальчиш.

— Надеюсь, вы не откажете мне в гостеприимстве?

— Рад буду принять вас,— любезно пригласил бывшего владыку России Дмитрий. И почтительно раскрыл перед ним дверцу автомобиля.

Ехали по центральной улице города. Герард бывал здесь несколько раз и, может быть, потому не смотрел по сторонам, а сразу же стал излагать свои впечатления. Говорил торопливо и не очень внятно:

— Я когда был в Кремле, не очень жаловал этого... восточного царька. Ну, вот — получил сдачу. Считай, мы квиты.

И потом, чмокая мокрыми губами:

— Поразительно, как в них въелась эта восточная спесь — король, ваше величество!.. На бешеной козе не подъедешь.

— Король культурный и милый человек. Нашим бы владыкам его образованность!

— Ты шутишь... Митя. Надеюсь, можно тебя звать по имени? Я много старше тебя, ну, и... положение, которое занимал... надеюсь, дает мне некоторые права.

— Называйте меня как угодно — хоть горшком, только в свою партию не зовите. А фамильярность у вас в крови, это ваша национальная черта. Вы, как я заметил, таким образом стараетесь поставить себя вровень с собеседником, а чаще всего — и выше. Так что — называйте.

От слова «национальная» Герард поморщился, как от зубной боли, он даже головой своей мясистой замотал, словно его ударили по затылку, но быстро оправился, сказал:

— Вот как! Уж и национальную черту подметили; у них, что ли, научились: они тут каждого сквозь рентген просвечивают: кто да из какого клана... А я, Митя, интернационалист, меня пионерия и комсомол воспитали, да и дед мой, как тебе известно, писателем детским был, нового человека хотел сформировать.

— Книг его не читал, а вот по радио слышал, как он русских крестьян расстреливал. Надо же! Какую напраслину возводят! И на кого! На детского писателя, человека самой гуманной профессии. Дедушку-то вашего палачом представили.

Герард с юмором не в ладах, иронию в упор не слышит, а Дмитрий сел на своего конька и знай погоняет. Лепит в глаза все, что о нем знает. Никого и ничего не боится. Парень он русский, простой — что и взять с него?

Герард продолжал мирно, вкрадчивым голосом:

— Я, Митя, по делу к тебе приехал, а к Хасану так зашел, ради этикета. У нас к тебе важный разговор есть.

— Разговор — пожалуйста; вы, верно, о деньгах речь поведете: как бы их вернуть тем, у кого их со счетов сдуло? Сейчас ко мне многие обращаются — из ваших.

— Кто это — наши?

— Ну, те, которые вдруг богатенькими стали. Не было ни гроша — и вдруг алтын. Вот и у вас тоже...

Дмитрий миролюбиво, и вроде бы сочувственно, стал называть банки за границей, и суммы вкладов, и проценты с этих сумм...

— Вы-то, может, и не знаете о них, а они лежат там, и процентики набегают, и все на вашу фамилию. А ну, как завтра суд начнется!

— Какой суд?

— Народный! Какой же еще! Митяй-то, он парень строгий, никому в рот не смотрит. Он у нас неподкупный.

— Какой Митяй?

Герард плохо понимал Дмитрия; смотрел в зеркальце, прикрепленное  над  рулем,  и  думал:  «В  здравом  ли  он уме?..»

Вдруг вспомнил:

— Ах, Митяй! Тот, что с острова Кергелен? А скажите, Митя, что это за зверь такой — Митяй с Кергелена?.. Его новые русские как огня боятся: говорят, он деньги со счетов снимает, а куда отправляет — неизвестно.

Ответить Дмитрий не успел. Машина остановилась, и к ней подскочили генерал Гусь и Гальюновский. Наперебой здоровались с Дмитрием. Герарда словно бы и не замечали. Было видно, что Дмитрий им очень нужен, с ним они связывали какие-то важные свои планы.

— Дмитрий широким жестом показал на дверь:

— Проходите, господа! Мы рады гостям из России.

Хитрые, коварные это люди, российские политики и политиканы, много тайных мыслей держат они в голове и не торопятся их выкладывать, тем более если перед ними человек другой веры, других убеждений.

Много разных толков ходило по Москве о Дмитрии, но они его не знали. И человек, которого к нему приставили кремлевские ребята, то есть Мария, никаких серьезных сведений о нем не давала. Много за нее натерпелся их верный дружок Аркаша,— из-под его крылышка выпорхнул так называемый представитель президента, его она женушка, а на кого работает — неведомо. Одно твердит в секретных донесениях: парень он надежный, служит России и президенту, охрана обеспечена. И всё! Понимай как хочешь: «служит России и президенту». Будто бы это одно и то же. Дура набитая! Баба с куриными мозгами!.. И как же это наш Аркаша не вразумил идиотку? Служить можно и нужно небольшому кружку избранных, а не какому-то абстрактному слову «Россия». В России-то сколько живет людей и каждый в свою сторону тянет.

Сильно всполошил их слух о снятых со счетов вкладов. Вдруг в один момент из банков полетели миллиарды. Среди пострадавших были и русские. И это-то сбило всех с толку, Что это за фрукт такой — Митяй. Не щадит ни наших, ни ваших. Вроде разбойника с большой дороги.

Сидели за круглым столом, пили кофе из золотых чашечек, и печенье, и пирожное брали с золотых подносов. Посуду Дмитрию подарил король. И сказал при этом: «Я, Митя, и твой бюст из золота прикажу изваять. И поставлю его в своем кабинете». А шейх Мансур прислал круглый малахитовый столик. За ним сейчас и сидели гости из России.

Прерванную в машине беседу возобновил Герард Кибальчиш:

— Так что же он за зверь такой — Митяй?

— Митяй-то? Ученик мой. Компьютерный оператор. Подсобрал деньжонок, компьютер мой под мышку — и был таков. Объявился на Кергелене. Я грешным делом и не знаю, где остров такой — Кергелен.

Из своих комнат вышла Мария, подняла обе руки — дескать, приветствую всех. А гости вскочили, точно ужаленные, выстроились к ней в очередь — руку целовать. Гальюновскому сказала:

— С вами не имела чести быть знакомой, зато уж и люблю телепередачи с вашим участием. Ну, кто еще кроме вас может плеснуть водичкой в физиономию Немцову?.. Герард Тимурович отважится?.. А, может, наш грозный генерал с птичьей фамилией?..

Она повернулась к генералу:

— Голос у вас, генерал,— да, трубный; и фразу хлесткую кто-то вам придумал... «За державу обидно...» Но чтобы вот так — плеснуть из стакана!.. Нет, вам до этого далеко.

— Фраза сильная,— подтвердил Дмитрий,— и еще вот... как это у вас?..— «Умею останавливать войны!..» — тоже звучит.

— Особенно для школьников,— сказала Мария.— От вас, наверное, девочки без ума. Ну-ка, человек: останавливает войны! Есть от чего потерять голову. А тут еще голос ваш — Шаляпин такого не имел. Я как-то была в гостях у нашего знаменитого баса Бориса Штоколова, так и он вам завидует. А кстати, вы не пробовали петь?..

Всем трем политикам не нравилась фамильярность тона и явно издевательский подтекст, но, может быть, в такой веселой шутливости заключался каприз хорошенькой женщины? Она знала, что нравится, что представляет здесь высшую власть, и не могла справиться с фонтаном чувств, вырывавшихся по случаю встречи с еще не старыми и на весь мир известными мужчинами. Ей они прощали игривый и, конечно, не безобидный тон, но вот Дмитрий?.. Он-то по какому праву скоморошничает? А, впрочем, может, он прост и глуп безнадежно? Так или иначе, но оба они позарез нужны каждому из трех залетевших сюда молодцов — хочешь-не хочешь, а слушай болтовню хозяев.

Герарду не давал покоя шалопай с Кергелена — боялся за свои вклады в шести заграничных банках, пытал Дмитрия:

— А этот... ну, ваш приятель, сбежавший на остров, он по неразумению...

— Митяй-то! Да вы его не бойтесь. Ваши денежки честным трудом заработаны. Их-то он не тронет, а если и заденет, то по ошибке, нечаянно.

Кибальчиш как-то кисло и жалобно скривился; видимо, подумал: какая мне разница, по какой причине он «заденет» мои миллионы, умышленно или по ошибке, денег-то он лишится. Герард начинал нервничать, его состояние усиливало и тревогу друзей, они крепились, но очень бы хотели знать: нельзя ли как-нибудь умерить пыл этого разбойника? Нужно было выяснить, каких взглядов придерживается этот Митяй. Кого из политиков он уважает, а кого считает своим врагом? По фамилиям уже лишенных капиталов нельзя ничего понять: потрошил он без разбора, кто попал под горячую руку: русских, кавказцев, евреев. Вот что страшно — без всякого выбора крушит, кого ни попадя — наотмашь бьет.

— Как же это вы,— загудел Гусь,— такое открытие и выпустили из рук.

— Но руки-то мои остались. Вот они!

Дмитрий показал ладони.

— Захочу и будет компьютер. Да еще и посильнее. Такой, что хлопну по башке и самого Митяя, он и скукожится.

Политики инстинктивно съежились. Слышал Герард и о лептонной пушке Дмитрия; за ней к нему и пожаловал; то есть не то, чтобы хотел заполучить ее, но подчинить своей воле самого пушкаря, Дмитрия. А для этого ему надо выяснить, кому он из них симпатизирует. Вот Мария с восторгом говорила о Гальюновском, а потом и о генерале кое-что лестное сказали, ну а он, Герард Кибальчиш, о нем-то они что думают?

Каждый из троих сейчас рассуждал примерно так: вот выясню, кого он любит, тогда уж и спланирую, как действовать дальше. Деньгами его, похоже, не заманишь, денег ему и король даст — вот подарили же ему дворец, и посуда вон какая, и охрана, машины... К нему только на симпатиях можно подъехать.

А Гальюновский, как самый скорый на разные коварства и догадки, допускал еще и такую мысль: дурачит он их с этим Митяем. Придумал себе такой псевдоним и потешается над ними, да и над теми, у кого карманы уже вывернул, и над теми, кому еще предстоит расстаться со своими миллионами.

Дмитрий, обращаясь к Герарду, продолжал:

— Злые языки мне говорят: Герард сам себе зарплату определял. Разве можно так, чтобы зарплата одного человека составляла миллион минимальных зарплат? А в самом деле: есть в какой-нибудь другой стране у одного человека такое жалование? А наш царь-батюшка — он сколько получал в месяц?

— Ну, что ты удивляешься! — вскинула на него свои прекрасные глаза Мария.— Мой Аркаша — какой-то министр паршивенький, у Герарда в приемной на карачках ползал, а и то тысячу минимальных зарплат отхватывает. Это у них демократией называется. Чего хочу, то и ворочу.

— Мария Владимировна, душечка, не будь ты такой язвой. Речь идет о законности. Назначил себе такую зарплату — получай. Все законно. Таких смельчаков уважать надо. И ты позвони Митяю, пусть не трогает вкладов господина Герарда. А если и тронет, то лишь в двух банках: в «Нью-Йорк-сити» — там на счету Кибальчиша семьсот сорок миллионов двести тысяч долларов лежит — эти пусть пошлет в Якутию и Ханты-Мансийск, там люди уже замерзать начали, ну, еще со швейцарского счета — в Женеве у него...

Дмитрий окинул взглядом сжавшегося от страха Герарда...

—...пятьсот двадцать четыре миллиона положено — пусть эти пошлет — в Северодвинск, например. Там господин Кибальчиш по заданию американцев завод подводных лодок остановил.

Наклонился к Герарду:

— Вы не возражаете?.. Ну, вот, с вами все порешили. А теперь господин генерал... С ним будет посложнее. У него жена в Одессе русско-израильский банк держит, всю валюту генерал через него пропускает...

— Какие у меня деньги? — трубно зарычал Гусь.— Откуда им взяться?

— Источники? У Митяя все записано: кто, где и сколько вам давал на избирательную кампанию. Все до центика учтено. Вам бы я посоветовал самому отдать государству денежки, а то как Митяй потрошить станет — тут и вскроются все ваши гешефты.

— Я русский! — вдруг вскричал Гусь.

— Русский, русский, только матушка и батюшка вашей женушки Лии Азбестовны в Тель-Авиве проживают. Наш компьютер и эти сведения имеет. И многое другое держит в памяти. Но позвольте! — повернулся он к генералу.— Ваша супруга вполне приличный человек, и даже очень интересная. И процент с украинцев небольшой берет: кажется, двенадцать или четырнадцать годовых. Мы к таким людям претензий не имеем.

Пожалуй, труднее всех давался этот разговор Гальюновскому; он среди российских политиков слыл за бедняка, и с телеэкрана признавался, что до сих пор живет в блочном доме, в квартире из двух комнат, и что одну он только преследует цель: помочь русскому народу, обиженному, оскорбленному и во всем обделенному. Имя у Гальюновского мудреное: Вольф Агамирович, а что такое Агамир — никто не знает. Сам он говорит: я и в глаза не видел папашу; родился и вырос без него. И какой он национальности, не знаю. Но всем известно, что маму он очень любит, мама у него Варвара Федоровна, из поморов, из тех же мест, где на свет появился Михайло Ломоносов. Показывал он по телевизору и Варвару Федоровну, и сестер своих — Машу и Глашу. Розовощекие, златокудрые славянки. Зато и возлюбили же Гальюновского, сразу возлюбили, с первых его публичных выступлений,— и дружно побежали за ним, как стадо баранов. Как же! Он хоть и какой-то Агамирович, а поди как хорошо слово «русский» выговаривает. За время-то советской власти мы свое звание совсем позабыли. Слово «русский» только в пьяном застолье произносили, а если в школе или институте — там и вовсе под запретом это слово было, а тут человек выходит на сцену и громко этак говорит: «русский!» Слово это президент не знает, никто в Кремле не может выговорить, и даже лидер оппозиции — человек с какой-то манчжуро-уйгурской фамилией — и он, выдающий себя за вождя всего народа, не знает, как называется этот самый народ. Слово «русский» говорить он так и не научился. Вначале-то ждали от него: вот-вот научится, ну, еще немного — месяц, другой... Нет, не научился. И стали от него нос воротить. Для народа-то что главное? — скажи ты ему, как говорил Суворов: «Я русский, какой восторг!» И он бы побежал. И в такой бы раж вошел... Все заборы бы переломал. Нет, не назвал их русскими лидер оппозиции, а вот Гальюновский — назвал. И рванулись было за ним, а потом — глядь: один раз в трясину поволок, другой раз... Ну, и поотстали. Уж на что неразумные, а тут подвох разглядели. Увидели, что не зря, выходит, папашу-то его мудреным именем назвали. И остались от Гальюновского слава дурная да деньги в иностранных банках. По ним-то можно судить, кому он служил и куда хотел затащить доверчивых русских.

А вообще-то надо правду сказать: российского политика хоть эфиопом назови — не обидится. Одного он только боится: как бы его с Тель-Авивом не повязали.

Вечером отходил самолет, на котором Дмитрий и Мария летели в Россию вызволять семейство Евгения.

— Господа! — возвестил хозяин.— Мы сегодня вылетаем в Москву.

— Мы тоже,— сказал Гальюновский.— Надеюсь, вы подбросите нас до аэропорта?

— Мы летим служебным рейсом.

— На самолете короля?

— Да. Его величество предложил нам и самолет, и охрану. Сказал об этом с умыслом: пусть не замышляют всякие козни.

— Возьмите же и нас с собой.

— Пожалуйста, но об этом мне нужно договориться...

Набрал номер телефона и изложил суть дела. Разрешение хоть и не сразу, и без удовольствия, но было получено.

И вот они в воздухе. Дмитрий порывается рассказать политикам о цели их путешествия, но Мария дернула за рукав.

— Ни в коем случае!

Дмитрий выразил недоумение:

— Да я и принимал их ради этого.

— Забудь думать! — повторила Мария.— Я знаю, где они. Дмитрий пожал плечами и больше об этом не заговаривал.

В Москве их никто не ждал.

В аэропорту взяли такси и через час были дома. Вахтер в парадном подъезде нимало удивился, заметив в окошке Марию. Он знал ее и уважал. На весь подъезд она одна была тут русская и давала Петровичу, бывшему еще недавно начальником цеха на заводе «Динамо», деньги на содержание его больной жены и четырех детей. Близилась полночь, дом отходил ко сну, но Мария не торопилась подниматься наверх, а прошла вместе с Дмитрием в комнатку вахтера и расположилась на диване, как дома.

— Рассказывайте, как вы тут живете? Как Аркадий?

— Аркадий Борисович стал важным человеком, без его подписи теперь не передается в частные руки ни один завод. Он, можно сказать, хозяин всех наших богатств — и тех, что мы создали за время советской власти, да и тех еще, что от царского времени нам остались. Важный он стал и погрузнел. Вам его не узнать.

— Квартиру, небось, превратил в вертеп?

Петрович отвел взгляд в сторону, не хотел огорчать Марию.

— Ну, ладно. Вы ему не звоните, мы тихонько пройдем. Замки-то он не заменил?

— Не заменил. Старые замки у вас.

Поднялись на шестой этаж, и Мария открыла замки металлической двери. Вошли в коридор, а из него в большую гостиную. Из дальних комнат доносился голос Высоцкого — любимого певца Аркаши, там же звенели девичьи голоса. Мария, взглянув на Дмитрия, улыбнулась:

— Узнаю своего муженька.

Прошли в комнаты Марии — их было три, и ванная, и туалет; и рядом за стеклянной дверью зимний сад на сорок квадратных метров. За другой дверью лестница на второй этаж и в бассейн. В квартире было четырнадцать комнат. В двух из них на втором этаже находилась прислуга — пожилая женщина и совсем молодая.

Приняли душ, переоделись, и Мария стала накрывать легкий ужин. Тут в соседней большой гостиной послышались беготня, смех, возня. Мария растворила настежь дверь, и им открылась библейская картина: две обнаженные наяды и столь же откровенно неодетый толстяк с огромным животом и короткими ножками...

— Ну, ну... Чего же вы смутились? Продолжайте, а мы посмотрим на вас. Такого и в театре на Таганке не увидишь. Содом так уж содом...

Девочки юркнули в дверь соседней комнаты, а хозяин всех богатств России, как-то неуклюже и смешно виляя вислым задом, шмыгнул в дверь другую. Но скоро он, в шелковом, невообразимо нарядном халате и с высоко поднятой головой, вновь явился в гостиной. И стал что-то объяснять, но Мария схватила его за ворот халата и поволокла в коридор. Вышвырнула за дверь и со звоном щёлкнула замками. Вернулась в гостиную, а здесь в великом смятении ее ожидали две юные красавицы.

— Ну! — встала перед ними Мария.— Будем расплачиваться? Сколько он вам дает за вечер?

— Мы у него впервые, а другие девочки говорили: по двадцать долларов за ночь.

— Не густо, однако же, он ценит вашу молодость и красоту.

Достала из сумочки две пачки по десять тысяч долларов, разделила поровну, сказала:

— Кончайте свои забавы, идите в институт, учитесь. А не хватит вам этих денег, ко мне придёте.

И потом, коснувшись плеч, проводила их до двери.

В коридоре стоял Аркаша.

— Что ты себе позволяешь? — вскричал он, хватаясь за ручку двери.— Я тут хозяин!

— У тебя в Москве еще две квартиры, а в Перловке дача. Катись и живи там.

Собрала чемодан и выставила за дверь. Спросила:

— Где семья Евгения? Не скажешь, станешь нищим и бомжом.

— Не знаю, не знаю!

А когда Мария закрыла за ним дверь, прокричал:

— Тут они, тут. В комнате для гостей.

Мария потушила свет, и они вместе с Дмитрием поднялись на второй этаж и тут увидели, что и жена Евгения, и две ее очаровательные девочки спят сном ангелов и не ведают, что с неба им пришло избавление.

Утром Мария позвонила главному администратору Кремля. Тот приказал ей немедленно явиться.

Главный был действительно главным лицом в России. К нему звонил и президент, человек вспыльчивый, но глубоко больной и всегда с похмелья; и Чернохарин, толстый, как морской контейнер, и на разум сильно приторможенный; и думский лидер с птичьей фамилией и никому не понятной душой, начальник губернаторов, вроде бы пекущийся о народе, но не забывающий и себя — все звонят главному, о чем-то просят, но не ведают, что кремлевский начальник признает над собой только двоих: американца Сороса и бывшего доцента из партшколы, мужчину средних лет, но с женским голосом, срывающимся на детский дискант. Только эти два человека могли ему приказать, а потому Мария, открывая дверцу посланного за нею «Мерседеса», думала: «Какое для нее последует от них распоряжение?»

Главный сидел в кабинете, расписанном золотом с лепными потолками. Мебель тут была необыкновенная; ее стащили из царских, княжеских, графских дворцов и частью из музеев. Кресло под Главным принадлежало Ивану Грозному, а стол из черного дерева Людовику Четырнадцатому, а письменный прибор Наполеону. Главный был мал ростом, почти карлик, он под сиденье клал высокую подушку, но и то был вынужден тянуть шею, чтобы выглядеть большим и важным. Главный был черен, кудряв и очень молод. Один глаз у него отливал кирпичным цветом и смотрел прямо, другой черный и косил влево. Остряки называли его Черным тараканом. На слуху у всех был Рыжий таракан, того знали, едва ли не каждый день лицезрели по телевидению, этот сидел в потемках — его никто не видел, но все его страшились. Это он, а не генерал Гусь начинал и останавливал войны, приказывал рабочим не платить зарплату, морил голодом и холодом северян, прогонял министров и на их место назначал негодяев почище прежних...— словом, все шло от него, но этого никто не ведал. Однако многое о нем знала Мария. Ведь он был двоюродным братом ее Аркаши. От него и должность она высокую получила.

Знала его Мария и не боялась. Сейчас, подъезжая к Кремлю, она поправила в волосах гребешок: в нем был устроен сотовый телефон, соединявший с ней абонента, где бы он ни был, хоть за десять тысяч километров.

Два чиновника ввели ее в кабинет, и она предстала перед Верховным. Знала, что вместе с Аркадием они работали в городской филармонии администраторами, развозили бригады артистов по стране, устраивали концерты, но чтобы этот... косоглазый бесенок мог залезть в кресло владыки такого огромного государства...

Главный смотрел в сторону, будто возле Марии был еще кто-то. Потом она разглядела, что прямо на нее устремлен черный глаз, и мечет он громы и молнии, высекает искры.

— Явилась — не запылилась. Где пропадала?

— Лёва...

— Я тебе не Лева, а господин Ветров.

— Фу, ты — важность какая! Я ведь еще помню время, когда ты Шойхетом был.

— И что же с того? Ну, был! А теперь — Ветров. Мы зачем тебя посылали? Кому отдала нашего изобретателя? Королю Хасану?

— Арабы наши друзья.

— Чьи это ваши? Может, скажешь, они наши? Хорошенькое дело: нашла друзей! Ты что, забыла, кто уже наши, а кто не наши? Тогда зачем же мы тебя посылали? Немедленно доставь нам сюда этого паршивого инженеришку. У нас есть для него задание.

— Какое же?

— Мы ему дадим задание, а не тебе.

— Я его начальница. И — жена.

— Жена! — подскочил Лёва.— А мой брат — Аркадий?

— Аркаша отставку получил. Жирный мешок! Зачем он мне?

— Хорошо, черт с вами! Давай адрес этого оболтуса.

— Кого?

— Ну, этого... Митьку, что ли?

— Для кого он Митя, а для вас он ученый, великий изобретатель, гордость русского народа. Адреса я вам его не дам.

С радостью подумала: «Аркаша не рассказал ему о ночной сцене и вообще, наверное, ничего и никому не говорит».

— Хорошо. Иди вот сюда.

Провел Марию во внутреннее помещение, сказал: «Будешь сидеть здесь, пока не позовешь Дмитрия».

И хотел было идти, но Мария схватила его за руку:

— Лёва, не дури! У Дмитрия лептонная пушка. И он видит все, что происходит с его друзьями, а уж за мной-то следит неотрывно. Будешь дурить — нанесет удар.

Мария говорила громко — так, чтобы сотовый телефон в гребешке доносил ее голос до Дмитрия.

— Удар? Пошли вы к чёрту со своим ударом!..

И хотел было выйти, но потом вернулся:

— Слушай, Маша. А это что — серьезно насчет ударов?

— Да, у него список из десяти тысяч человек. На каждого настроена лептонная пушка. Мгновение — и наносится удар.

— А-а, брось трепаться!

Махнул рукой и вышел. Но в ту же секунду раздался его крик. Маша толкнула дверь, но она была заперта. За дверью послышалась возня, стон.

— Башка трещит, как будто молотком хватили.

И через минуту, видимо поднявшись, воскликнул:

— Нога! Моя нога! Она дьявольски пляшет.

Мария представила картину приплясывающего Лёвы. И рассмеялась. Сейчас влетит к ней, и начнется паника.

Мария не ошиблась: дверь растворилась, и к ней приплясывающей походкой приближался Лёва. Она сидела в кресле и делала вид, что не замечает вошедшего. Лицо владыки сделалось плачущим и жалким.

— Мария! Ты видишь?.. Я что — буду так ходить?.. Пусть твой друг опять ударит, чтоб нога на место стала.

— Снабди нас визами и проездными документами.

— Чёрт с вами, катитесь вы на все четыре стороны, только нога. Когда он ее поправит?

— Поправит. Когда мы ступим на землю Арабии.