Судьба Чемпиона

Глава вторая

Много книг написал за свою жизнь академик Бурлов. Его монография «Рак легкого» стала учебным пособием для всех медицинских институтов и колледжей мира. Теперь он собирал материал для новой книги: «Алкоголь и человек». Замыслил написать труд фундаментальный, показать на своем опыте, на своих больных коварную и смертельную пагубу этого заклятого, многовекового врага человечества. И показать со всех сторон — со стороны медицинской, социальной, нравственной, философской. И он торопился: успеть бы! Ведь лет-то ему уже семьдесят пять.

Веселый, улыбающийся и такой душевный красавец Грачёв дал толчок новым мыслям: «Человек сопротивляется,— думал профессор.— Мозг его разрушению не подвергся. Надо узнать, как долго он пьет и сколько пил, каковы были просветы, перерывы...»

Акимовна говорит: «Заведется такой — его за человека не считают. Помыкается, помыкается,— смотришь: сгинул!..»

Народ отворачивался от пьяниц. Но то народ, а медики? Ведь ещё со времен Гиппократа установилось святое правило для врачей: с любым недугом борись до конца. Употреби все средства, не отступай, не сдавайся, пока смерть не положит предел твоим стараниям. Но сколько я могу сделать операций? — сотню, другую?

Вынул из стола присланное ему из Москвы письмо в правительство двух профессоров — экономиста Искакова и химика Жданова. Стал читать:

«В романе Ф. Достоевского "Братья Карамазовы" Смердяков бросает в лицо "теоретику" Ивану Карамазову: "Вот Вы-то истинный убийца и есть!" И сегодня "практики"-спаиватели смердяковы могут сказать идеологам-алкоголизаторам: "Вот вы- то и есть истинные убийцы народной трезвости и народного генофонда!"»

И дальше шли цифры:

«Расширение алкоторговли... принесет советскому народу в пределах 12-й пятилетки 1,6-1,8 миллионов ослабленных новорожденных, подарит шестьсот тысяч алкосмертей, семьсот тысяч новых алкоголиков...»

Да, водкой отравляют миллионы. Одним ли только скальпелем надо бороться с этим массовым сумасшествием? Нет ли других способов борьбы — радикальных, революционных? Уговоры врачей не дают успеха, лекции проходят впустую,— неужели в русском языке нет слов, способных пронять, убедить? Что думают на этот счет психологи и филологи? Мать наук — философия! Разве она не призвана служить людям? Почему молчит?

Подобные мысли являлись и раньше, но тотчас их сменяла другая цепь размышлений: пьяницам, особенно запойным, глубоким, уже не помочь. Народ не ошибается, в нем все источники гуманизма, в том числе и врачебного. Самоубийцу не отпевали в церкви, не воздавали почести при похоронах... Народ в своих приговорах не знает компромиссов. И Очкин со своей философией ближе к народным понятиям, чем я. Но... может быть, так было во времена, когда во всей деревне был один пьяница? А в деревне Акимовны таковых и вовсе не было. Ныне же пьянство стало повальным. Все здоровые, не подверженные пьянству люди обязаны забить тревогу, ударить во все колокола. Нельзя быть равнодушным, когда многие люди — массы людей! — попали в беду! И первыми в бой с дурманом должна пойти национальная интеллигенция.

Вот такие новые для профессора Бурлова и несколько торжественные мысли владели им, когда ученый думал о судьбе Грачёва, когда в нем созревало решение вторгнуться в его личную жизнь и попытаться ему помочь.

Профессором овладел интерес почти спортивный: он вознамерился хотя бы одного человека отвратить от пьянства и тем доказать многим, и в первую очередь Очкину: с пьянством бороться можно, человеку под силу одолеть это зло, если хорошо за него взяться.

Бурлов написал десятки статей о пагубе пьянства, читал лекции, но взять пьяницу и убедить его не пить — такого опыта сам лично не проделал. Грачёв казался ему хорошим объектом, и он с радостью принимался за дело.

Снова и снова заходил он в палату Грачёва, приглашал его в свой кабинет, а однажды сказал ему:

— Я вас выписываю. Хотите пожить у меня на даче?.. Я ведь сейчас один. Места много.

Грачёв с радостью принял приглашение. В этот день он много рассказывал профессору о своей жизни.

Костя Грачёв на мировом первенстве завоевал титул сильнейшего боксера в своей весовой категории.

В то время он служил в армии. Костя родился и вырос в Приуральске, тут же поступил в военное училище, а по окончании был оставлен начальствовать в гараже.

Внутриучилищный радиоузел несколько раз передавал подробности боя старшего лейтенанта Грачёва с сильнейшим боксером мира.

Сумели оценить значение такого неожиданного и замечательного обстоятельства и земляки.

— Парень из Приуральска и вдруг — чемпион! — говорил председатель Горсовета.— Раньше-то кто о нас знал — ну, городок на Урале, кирпичный завод, элеватор... А тут во всех газетах: Грачёв из Приуральска!..

Председатель был человек молодой, горячий.

Заместитель, наоборот: пожилой, степенный. Победой земляка, конечно, гордился, но вида не показывал. И будто относился к событию с прохладцей. С видимой небрежностью сказал:

— Дождались. Слава и нас языком лизнула. Однако не такое уж событие, чтоб в барабаны бить.

— Но нет! — горячился председатель.— Факт общественного значения, и приуральцы обязаны оценить его. Да случись такое где-нибудь в итальянском городе, там бы и ночь напролет ликовали. Перво-наперво в аэропорту встречу учиним.

— Тоже... замахнулся!..

Председатель не слушал зама.

— Вечером соберемся в банкетном зале...

Тут же был и тренер, воспитавший Грачёва,— Одиссей Фомич Косолапов. Никто из приуральцев не знал, почему назвали таким громким именем одного из его жителей, но в далекой молодости боксер из Приуральска Косолапов побил многих именитых бойцов, доказав землякам, что имя громкое дадено ему не зря. Правда, с тех пор прошло много лет, земляки уж не помнят побед Косолапова, но имя — таинственное и мудреное — чем-то выделяет его среди других жителей.

Одиссей Фомич был сторонником абсолютной трезвости и боялся, что на банкете Костю заставят пить.

— И рюмка водки — враг для спортсмена,— говаривал Косолапов,— она способна выбить из формы любого бойца, ослабить мышцы, притупить реакцию.

Случалось, на это ему возражали:

— Вы уж слишком, Одиссей Фомич.

— Нет, вы со мной не спорьте! По себе знаю: и малая доза алкоголя по всем членам сонную одурь разливает; человек будто бы и тот, он будто и резвее становится, и в глазах блеску прибавляется, но блеск этот шальной, резвость обманчива. Энергия, прихлынувшая в первую минуту, затем быстро убывает, руки-ноги становятся ватными, а реакция на опасность и на внешние предметы замедляется,— человек чувствует себя так, будто его вдруг, из-за угла, чем-то тяжелым хватили. Я потому с ней, проклятой, никаких компромиссов не признаю.

Старый тренер и теперь, после такой желанной Костиной победы, выражал опасение:

— Торжественная встреча — хорошо, я разве против, да одного боюсь: пить будут и Костю сманят. А нам с ним с ходу к тренировкам приступать надо. Первенство страны вот-вот. Хорош будет чемпион, если ему средний боксер нос расквасит.

— Ах, Фомич! — раздражался председатель.— Каркаешь ты, а все зря. Стар ты стал, вот и брюзжишь попусту. Костя — человек военный, офицер. Там у них дисциплина, во всем порядок. Ты в городе военного видел пьяным? Нет. Ну, так и за Костю не тревожься. Не пил он и не будет пить. Ну, а другим не заказано. В городе праздник — пей-гуляй и нос в табаке! Ханжа ты, Одиссей Фомич.— Вот что я тебе скажу. Ну, словом, оставь свои опасения. Встреча так встреча! И чтоб делегации, и оркестр, и банкет. А ты явку родителей Грачёва обеспечь. Начальнику училища позвони. Телевизионщики из области едут. Пусть все видят, какого орла Приуральск на крыло поставил.

Посадили Костю на почетном месте — рядом с председателем. Напротив сидела жена Костина Ирина. Она училась в Горном институте, приехала на каникулы. Ее предупредительно пригласил Одиссей Фомич,— он, кстати, сидел по правую руку от Кости и, будучи уверен, что на него все смотрят и его считают главным виновником торжества, не смел поднять на людей переполненных счастьем глаз.

Говорили речи, было много речей, но Костя почти не разбирал слов. Во-первых, было шумно, всем хотелось говорить, и мало кто был расположен слушать; во-вторых, он хотя и не все время смотрел на Ирину, но думал о ней, и горд был сознанием своей победы. И мысленно повторял слова знакомой песни:

И отныне все, что я ни сделаю,

Светлым именем твоим я назову...

— Да нет, товарищи, вы только представьте на минуту,— чемпион! И кто? Наш приуральский — Костя Грачёв. Выпьем за Костину победу!

Кто-то наклонился над самым ухом, говорит так, чтобы кроме Кости никто не слышал:

— Э нет, так не пойдет — ты, Костя, дурака не валяй. Мы тут по третьей рюмке за тебя осушили, а ты ещё первую не выпил. Шалишь, брат! Не обмоешь медаль, долго у тебя не задержится.

Одиссей отстранял от Кости рюмки, парировал атаки:

— Не надо, ему нельзя. У нас тренировки.

Как раз в этот момент Костя взглянул на Ирину; она будто бы улыбнулась. «Да ты хотя и офицер,— говорил ее взгляд,— а ещё совсем зеленый. Видишь, тебе и выпить не дают». А тут начальник училища поднял рюмку. Кивнул Косте:

— Ну, ну, старший лейтенант, по такому случаю грех не выпить.

Костя победно взглянул на тренера: видишь, мол, сам генерал разрешает.

Громко возгласил:

— За тренера — Одиссея Фомича!

И высоко поднял рюмку. Ирина снова кивнула: дескать, молодец, Костя, ты настоящий мужчина!

Шум теперь стоял не только за столом, но и в голове, и все было как в тумане, плыло куда-то, увлекало.

А над головой гремело:

— Ты показал им, где раки зимуют. Если они хотят научиться драться, пусть приезжают в Приуральск. Твой удар, Костя! Выпьем за грачёвский удар!..

Одиссей Фомич молил, заклинал, но теперь Костю забавляли его нотации, он пил одну рюмку за другой и на все мольбы тренера глупо, идиотски ухмылялся.

А кто-то рядом возглашал:

— Внимание, братцы! Костя скажет тост. Тебе, Грачёв, слово.

Костя поднялся и, покачиваясь, обводил замутившимся взглядом земляков. Ещё теплившаяся в сознании врожденная скромность подавала голос: «Какой тост! Зачем?»

Но слова рождались произвольно, просились наружу:

— Я... Мы...— вот тут Одиссей Фомич... не разрешает, а я хочу выпить! Я имею право выпить? Нет, ты скажи — имею право или нет?

«Тренера на ты называю. Что со мной сделалось?»

Но тут почувствовал, как за локоть его кто-то тянет: «Садись, садись!» Двинул локтем: «Пошли прочь!»

И хотел кого-то ударить, но его схватили за руку, удержали.

Потом лепетал:

— Спасибо, земляки. И вам, Одиссей Фомич, и вам...

Ему было плохо, внутри все горело, к горлу подступала тошнота. Не привыкший к вину, он потерял голову от нескольких рюмок, и его почти бесчувственного отвезли домой.

Утром следующего дня Грачёв проснулся в одиннадцать часов. На службу ему идти не надо, но он должен был проводить Ирину. «Опоздал!» — было его первой мыслью. Ещё раз взглянул на часы: да, конечно, он опоздал. Ирина уехала на защиту диплома в Ленинград; так и не успел ей ничего сказать.

К душевной сумятице прибавлялась головная боль, его слегка поташнивало. В ушах стойко и нудно звенело — так, будто за рекой Течей, блестевшей в лучах утреннего солнца, зазвонили колокола вдруг оживших церквей.

Подошел к окну, стал машинально считать маковки храмов и церквей, отливавших на солнце лебедиными боками. Храмы молчали. В одном размесилось городское общество охотников и рыболовов, в другом — склады. «Но что же так противно звенит в ушах?»

Костя не на шутку испугался. «Неужели звон в ушах останется навсегда? Хорош же я буду боксер.»

Припомнились сцены в ресторане.

Толкнул Одиссея. «О-о... Это ужасно!»

И тут вспомнил: сегодня, как и всегда, во дворце Спорта тренировки. Они вот сейчас начинаются. Одиссей Фомич опускается в свое кресло, смотрит на хронометр, говорит: «Начнем, соколики!»

Каждый день ровно в одиннадцать... «Начнем, соколики!» И так тридцать шесть лет тренирует Одиссей Фомич своих питомцев — с тех пор, как в одном бою ему, тогда уже опытному и знаменитому боксеру, перебили ключицу, и врачи списали его с ринга.

Тридцать шесть лет! Не зная праздников и выходных, никто не помнит случая, чтобы тренер опоздал, начал чуть позже, кончил чуть раньше.

Костя наскоро умылся, оделся, и — во Дворец. Мать вдогонку кричала: «Завтрак на столе. Чайку бы хоть попил».

Тренировки шли на ринге. Костя подошел к тренеру сзади, встал у плеча.

— Одиссей Фомич, здравствуйте!

Тренер кивнул, но лица не повернул.

— Простите за вчерашнее.

Одиссей Фомич молчал. Показал в сторону уже одетого, сутуловатого парня.

— Вон с ним.

Костя оделся. Коснулись друг друга перчатками. Краем глаза окинул ринг, толпившихся у тренерского столика ребят. «На меня не смотрят. Будто не привез я им золотой медали».

Нехорошо было на душе, неспокойно.

Приступил к тренировке.

После занятий состоялся разбор, и Одиссей Фомич сказал Грачёву:

— Тобой, соколик, недоволен. Мда-а, удары, пробежки — все вяло. И вообще-с, лапша. Вчерашняя гульба все силы отшибла. Да, соколик, я говорил, предупреждал.

Беда в одиночку не ходит, одна неприятность тянет за собой другую. Дня через три Грачёва потрясла весть: тренер его Одиссей Фомич умер внезапно от инфаркта.

Слово, как пуля, и ранит и валит наповал. Старого тренера убили. Одним лишь словом: «Слиняй». Да, председатель спортобщества так и сказал: «Слиняй, Фомич». А когда тот отказался «линять», председатель, бывший Косолапову закадычным дружком, положил ему руку на плечо, сказал: «Ну, что воззрился на меня, чего жилы тянешь? Приказ сверху получен. Мы — люди подчиненные».

Приказ этот — о составе команды Приуральска на областные отборочные соревнования по боксу. В области отберут команду на Всесоюзное первенство.

Косолапов приготовил одних боксеров, а председатель навязывал других. Тренер возмущался, кричал... И тогда снова сказал председатель: «Слиняй, Фомич».

Это была его поговорка. Он ещё пальцем показывал на потолок: «Там, там решают».

Дома Фомич прилег на диван, попросил таблетку, но тут же потерял сознание...

Хоронить тренера Грачёву не пришлось: на следующий день команда выезжала.

В областном городе устроились в гостинице. Спортсмены зашли в ресторан. Услужливый официант, подмигнув ребятам, спросил:

— Чего будем пить?

Ребята пожали плечами.

— Водку? — продолжал официант.— Сколько принести?

— Графинчик. Маленький.

— Все ясно. Триста. А чем закусим? — бойко сыпал официант.

Потом они сидели за столиком у окна и ждали. Говорить ни о чем не хотелось. Знали они о свершившейся несправедливости, из-за которой и умер их тренер Одиссей Фомич — хотели ещё заглушить чувство обиды, душевную боль за товарища, несправедливо обойденного, отставленного в сторону только потому, что какому-то «важному» пригрезились для своего родственничка лавры чемпиона. И выпили. По одной, по второй, по третьей...

Было уже темно, когда они вышли на улицу. Водки выпили не ахти сколько, а в голову ударило. Почему-то им казалось: люди должны смотреть на них, восхищаться ими. А люди шли мимо, брезгливо сторонились. И тем сильнее хотелось обратить на себя внимание. Говорили громко, размахивали руками. На углу кинотеатра «Медная гора» их задержал милиционер. Грачёв рванулся в сторону, хотел обойти, но милиционер сильно схватил за руку, рванул к себе. Это была минута, когда внутри у Грачёва все закипело; он хотя и помнил, кто перед ним, но в ярости выдернул руку.

— Ну, ну, парень! Уймись. Тюрягу хочешь схлопотать?

Подошли дружинники, повели ребят в милицию.

Дежурный лейтенант составил протокол. Милиционер, задержавший их, сидел тут же, лейтенант его спрашивал:

— Кто из них хотел ударить?

— Этот! — показал на Грачёва.

— Ну и ну! — качал головой дежурный.— А ещё офицер, старший лейтенант. Да за такие дела пробкой вылетишь из армии! Ну так рассказывайте: зачем приехали из Приуральска?

Узнав, что Грачёв — чемпион мира, лейтенант бросил писать. Долго, изучающе смотрел на парня, потом на милиционера. И взгляд его спрашивал: «Что будем делать?».

Обратился к Грачёву:

— Как же это вы? Наша гордость, можно даже сказать — слава, а такое себе позволяете. Хорошо, что он вот...— лейтенант взглянул на милиционера,— тоже в прошлом боксер, и тоже не из последних, а другой-то... разве бы сладил с вами? Не миновать бы вам беды, чемпион. А? Что же делать будем?..

Лейтенант был из молодых, он только что окончил высшую милицейскую школу; работал с удовольствием, спокойно, был доброжелательным. Он, видно, и от природы не был злым, имел крепкие нервы и хотел бы привнести в свою должность некую философскую мудрость, отличающую, как он полагал, людей мыслящих от людей примитивных, попавших в милицию случайно.

В истории с чемпионом видел удачный случай проявить и широту и благородство.

Повернулся к милиционеру, сказал:

— Ну, что — простим боксеров или как?

Милиционер неопределенно повел плечом. А лейтенант поднялся и бросив в корзинку протокол, протянул Грачёву руку:

— С вином дружбу бросьте. До добра не доведет!

Так состоялась у Грачёва первая встреча с милицией. К сожалению, знакомству этому суждено было продолжаться. Так уж устроен был его организм: рюмка водки будоражила в нем агрессивные чувства; он сатанел и лез в драку с первым встретившимся человеком.