Морской дьявол
Роман
Автор выражает сердечную признательность читателям, которые внесли посильную лепту в издание этой книги:
Алексеевой Валентине Павловне,
Зориной Татьяне Владиленовне,
Ивановым Лидии Ивановне и Олегу Сергеевичу,
Конбековым Владимиру Ивановичу и Виталию Ивановичу,
Кудашкину Василию Андреевичу,
Макушевой Нине Семёновне,
Моисееву Александру Владимировичу,
Несиоловским Елизавете Павловне и Георгию Николаевичу,
Протасову Борису Ивановичу,
Трезоруковой Марии Владимировне,
Январским Нине Ивановне и Николаю Владимировичу
Глава первая
Завод развалился, словно корабль, со всего размаха налетевший на айсберг; рабочим и служащим перестали выдавать зарплату, и он пошатнулся, затрещал, а затем и рухнул, погребя под обломками дневные, месячные планы, графики ремонтов оборудования, замыслы конструкторов, инженеров. Собственно здание управления, инженерное крыло, центральная лаборатория и дворец культуры, конечно, стояли на своём месте, и гигантский Конструкторский корпус по-прежнему красовался гранитным фронтоном главного входа, кариатидами, державшими на плечах балконы, но гирлянды окон по вечерам уж не вспыхивали весёлыми огнями, а оставались чёрными, как пустые глазницы.
Так рухнула и вся российская держава под напором тайных и злобных сил, которых она ещё вчера кормила своей грудью, холила и лелеяла, не зная и не ведая, каких чудовищ пестует на пагубу всех добрых и честных людей. Труд, созидающий жизнь, потерял смысл, а те деньги, которые ещё кому-то выдавали, были обесценены в тысячу раз, и за них можно было купить кусок хлеба и пригоршню пшена. Люди вдруг поняли, что такое деньги и что можно при их помощи натворить, попади они в чужие руки.
В России и раньше были такие силы, и они всё больше наползали в Кремль и в министерские кабинеты, но теперь их там стало так много, что им не надо было себя скрывать; они сбросили маски и громко заявили: в России совершена четвёртая революция — на этот раз демократическая. Власть перешла к либералам, то есть к чиновникам, которые провозглашают принцип «Всё дозволено!».
Во властные кабинеты забежали младшие научные сотрудники, всякого рода институтские и министерские чиновники. Перед изумлёнными глазами русских людей замелькали нерусские фамилии. В стране в одночасье каким-то непонятным образом появились богатые и очень богатые люди, и даже магнаты и олигархи. Они будто бы из этих же, вчерашних кандидатов наук и мелких служащих.
Люди подобного рода вздыбили шерсть и на Северном заводе. Раньше их не было видно; они сидели в каких-то углах и закоулках, а теперь, как тараканы, вдруг повылезли из щелей и забегали, задвигались, словно где-то разлилась сладкая вода и они туда устремились. И только потом, три-четыре месяца спустя, стали проясняться их тайные делишки: они что-то сдавали в аренду, что-то продавали, скупали какие-то акции.
Директор завода Пётр Петрович Барсов, честный человек, этому процессу пытался помешать, но однажды из министерства пришла шифровка: завод выставлен на торги, он переходит во владение акционеров. Председателем совета акционеров стал молодой человек с характерно русской фамилией и со столь же характерно нерусской физиономией Андрон Казимирович Балалайкин.
Рабочие стали называть его Ароном, и по этому поводу у него часто возникали неприятные препирательства. Обыкновенно он в таких случаях говорил: «Послушайте! Вот вы Иванов, и я же вас не называю Пупкиным или Шапкиным, а вы меня...» И нередко в ответ он слышал всё то же: «Простите, Арон Казимирович». «Опять Арон!» — всплёскивал руками, говорил: «А-а, да чёрт с вами! Давайте вашу бумагу, что там у вас ко мне?..»
Барсов однажды сказал Балалайкину:
— А полечу-ка я к нашим друзьям-арабам и продам им «Майского жука»?
«Майский жук» — самолёт, изготовленный на заводе еще до начала перестройки. Не случись она, эта проклятая перестройка, ныне и вся авиация переходила бы на эти самолёты. Для «Жука», как для вертолёта, не нужны аэродромы.
Балалайкин с минуту смотрел на Барсова чёрными выпуклыми глазами.
— А купят?
— У меня был уже покупатель.
— Хорошо. Я вам такую экспедицию устрою.
И директор с женой, и со своей младшей дочерью Машей, и с рядовым конструктором, исполнявшим роль бортинженера, и посредником арабом полетели на Восток.
* * *
Во дворе завода были аккуратно сложены в штабель и покрыты брезентом шестнадцать кабин недостроенных вертолётов и почти готовый подводный аппарат для спасательных работ «Коловрат». Он очень большой, способен «ходить» по дну моря, выпускать из своего чрева и впускать дюжину водолазов, и даже производить на дне земляные работы — таких аппаратов ещё в мире не было...
Хранились тут и ещё какие-то невостребованные заказчиками машины. Министерству обороны перестали давать деньги, и все заводы, создававшие мощь нашего государства, сели на мель. Рабочие, инженеры из цехов уходили. Где они устраивались, как жили — никто не знал. Одно все видели: некогда знаменитый на всю Европу машиностроительный завод на Неве умирал.
Два человека оставались на капитанском мостике: Андрон Балалайкин и главный бухгалтер завода Наина Соломоновна Кушнер.
Впрочем, бегали по коридорам заводоуправления возбуждённые и чем-то взволнованные десятка три-четыре молодых мужиков разного служебного калибра и достоинства. Большинство из них — начальники цехов, отделов, и что самое интересное — все они были нерусские: грузины, азербайджанцы, но, главным образом, евреи. Всё чаще лепилось к ним слово «акционер».
Акционеры — значит, новые хозяева; они будто бы купили завод и теперь все думали и шушукались, что с ним делать. Среди акционеров были и рабочие. Их приглашали в бухгалтерию, и Наина Соломоновна, никогда не смотревшая собеседнику в глаза, а всё время отворачивавшая свои утомлённые вечными расчётами очи, говорила:
— Вам выписан кредит, и вы можете получить на него акции. Вы будете хозяином завода...
И прибавляла с каким-то непонятным не то журавлиным, не то ястребиным клекотом:
— Вам это разве плохо? А?..
И если человек стоял перед ней в недоумении, ещё говорила:
— Вы удивляетесь? Напрасно. Я тоже вначале удивлялась, но умные люди мне всё объяснили: теперь такая система. Раньше у завода не было хозяина, он был ничей, а теперь есть пакет акций — его кто-то держит. И другой пакет акций — поменьше, и его кто-то держит. А есть и две-три акции — их будут держать рабочие. Пусть каждый думает, что он тоже хозяин. А тот, у кого побольше фантазии, будет мнить себя капиталистом, почти Генри Фордом. Вы держите в руках акции, и не надо думать, откуда они и почему их вам дали. Важно другое: вам акции дали.
В душе Наина Соломоновна была философом, и, когда ей становилось невтерпёж от вечных цифр и расчётов, она устремляла усталый взгляд в угол комнаты или в окно и искренне жалела, что стала бухгалтером, а не преподаёт в университете.
Случалось так, что рабочий, перебирая в пальцах выданные ему две-три акции, долго не отходил от бухгалтера, и тогда Наина поднимала на него взгляд, исполненный негодования. Рабочий уходил. Видимо, он думал так: Наина Соломоновна — главный бухгалтер, она знает, что делает.
Русский человек и вообще-то склонен верить. Почти всегда и всем он верит, и даже таким людям, как Наина Соломоновна. После беседы с главным бухгалтером он идёт домой в умиротворённом состоянии. У него где-то под сердцем даже зашевелилось радостное возбуждение. Как же? Был рядовым рабочим, а теперь вдруг стал хозяином завода.
Раньше получал мизерную зарплату, теперь ничего не получает, но зато в будущем прибыли от производства беспрерывным ручейком потекут ему в карман. Он станет богатым и летом всей семьёй поедет отдыхать на Канары. Туда же приедут и Арон Балалайкин, и Наина Соломоновна. Вечером они вместе будут сидеть на открытой площадке летнего ресторана, а кто-то, показывая на них, скажет: «Это фабриканты из Петербурга».
Русский человек, кроме множества замечательных достоинств, обладает и ещё одним, уж совсем замечательным: он — мечтатель. Недавно он мечтал о безбрежном коммунистическом рае для всех, теперь втайне от своих товарищей подумывает о возможности рая для себя. И как бы оправдывая этот свой эгоизм, мысленно повторяет то, что ему каждый вечер внушают шустрые телеговорящие ребята: «Рай для всех — это, конечно, утопия, а вот сколотить сотню-другую тысяч рублей и махнуть на Канары... — это под силу каждому».
Если такие мысли ему приходят на ходу, он прибавляет шаг и оглядывается: не подслушал ли кто его тайных желаний?..
Как он хорошо устроен, русский человек! Поверил и обрадовался. Многого-то ему и не надо, важно поверить. И хорошо, что свойство это большой дозой отпущено ему природой. В начале века он поверил Ленину, а потом Сталину, а уж затем легко отдавался во власть Хрущёву, Брежневу, Горбачёву; и даже человеку, который и с моста сиганул, и на рельсы готов был лечь, и друга Коля в подштанниках встречал — и ему верил.
Воображаю, что думают о нас иностранцы: англичане, например, во всём практичные и осторожные? Или немцы, которые всякую вещь должны пощупать, а монету на зуб берут. О голландцах, у которых Пётр Первый плотницкому делу учился, уж и говорить нечего. А что до эфиопа или мупси-пупси, — этих и поминать не надо. Они настолько от нас далеко стоят в умственном развитии, что мы даже заглянуть в их душу не смеем. Они Гулливера верёвками скрутили, а приведись русскому человеку к ним заплыть, к телеграфному столбу его бы привязали и детям бы показывали. При этом учительница, тыча в него указкой, говорила бы: «Смотрите на этого человека: он все свои богатства чужеземцам отдал».
В детстве я книжек начитался и русских людей полюбил. Теперь же, слава Богу, сам в шкуре русского человека походил и к печальному выводу пришёл: они, мои сородичи, хотя и родили на свет Пушкина и Есенина, но самим-то им лучше бы и совсем не родиться. Самый последний малограмотный азик, или чечен немытый может обобрать его до нитки, а заморское диво Хакамаду мы в парламент посадили и дела всей России решать доверили. А теперь вот завод кому-то отдали. Кому? Зачем? Никто понять не может.
Вадим Кашин, заместитель главного конструктора, и пять его ближайших сотрудников, специалистов по электрооборудованию, на работе оставались, они продолжали получать небольшую зарплату. Однажды Кашин прослышал, что новый хозяин начал распродажу станков и оборудования; зашёл Балалайкин и в отдел Кашина. Искал особо ценные приборы, приобретённые в Японии для измерения слабых токов. Кашин спрятал приборы в холодильнике, и Андрон их не нашёл. После этого хозяин останавливал его и спрашивал: «А вы чего?» Вадим, наклоняя к нему тяжёлую синеглазую голову и как-то таинственно, загадочно улыбаясь, отвечал: «А ничего. Вам нужно, чтобы я ушёл? Не уйду!»
Замыслил Вадим страшное дело: убить Андрона, и он для этого придумывал разные способы, но вот так убить, чтобы звон об этом по всей России пошёл, он ещё не придумал.
Кашин, как и многие другие инженеры, почти каждый день ходил на работу. Но однажды Андрон отвёл в сторонку Вадима и, захватив цепкими пальцами борт его куртки, доверительно, как близкому человеку, сказал:
— Ходи на собрание акционеров, ты будешь тоже немножко богатым.
— Богатым? Как?..
— Акционеры все будут богатыми. Они же капиталисты!
— Вы тоже капиталист?
— Хо! Ты спрашиваешь? Ты всегда был чуточку малохольный и теперь никак не можешь сообразить, что пришла новая система. Победили диссиденты!
— Кого победили?
— Ты что делаешь идиотские глаза? Победили тех, кто сидел в Кремле и делал себе коммунизм. Себе делал, не тебе же! Ну, вот: диссиденты их сковырнули.
— Но я не знаю, кто такие диссиденты, — продолжал разыгрывать дурачка Вадим.
— Это такие наши ребята, которые делали шум. Они подняли волну, и от неё всё развалилось, и ты теперь будешь хозяином завода. Не так уж много хозяином, но всё-таки...
— Я не покупал акции. У меня нет денег.
— Бухгалтер тебе даст. Полпроцента.
— Половина одного процента? Это что — курам на смех?
Андрон удивился, откинул назад голову, словно опасался удара. Заговорил недовольным и будто бы обиженным тоном:
— Ты кое-что смыслишь в электроприборах, но в акциях? Где тебе понимать! Четверть процента — это капитал! Ты потом увидишь, какой это капитал. А я тебе даю полпроцента. Ты говори спасибо и беги.
Кашин не знал, куда он должен бежать, но согласился взять полпроцента. При этом подумал: чем чёрт не шутит! Всё-таки хозяин завода. Он даже усомнился: стоит ли убивать Андрона? Однако и после этого зарплату ему и его сотрудникам не прибавили.
Тех, кто не хотел уходить с завода по своей воле, не прогоняли. Такая была установка министра Уринсона. Видимо, там, в Кремле, боялись бузы. Что же касается Кашина, он Балалайкину был нужен.
Среди новых хозяев завода особую активность проявлял Юра Марголис, в прошлом сотрудник конструкторской группы Кашина и какой-то дальний родственник жены Вадима. Кашин его спросил:
— А ты чего?..
— Как — чего?
— Ну тут... возле Андрона крутишься.
— Я акционер.
— И я акционер. Но что же из этого следует?
Юра передёрнул усами и, торжествующе сверкнув маленькими серо-зелёными глазками, проговорил:
— У тебя-то акций — с гулькин нос, а у меня шестнадцать процентов. А если ты заглянешь в устав акционеров, там прочтешь: кто имеет десять процентов — тот уже директор. Десять! А у меня — шестнадцать! Смекаешь? Я — директор!
— Ты?..
— Да, я. Ну, не совсем директор, а член совета директоров.
— Но где же ты деньги взял на покупку стольких акций?
— А ты где взял деньги на свои полпроцента?
— Я?
— Да, ты. Там и я взял. Зашёл к Наине Соломоновне — она мне дала.
— Но нам говорят, что в заводской кассе нет денег!
— Теперь всякие денежные дела составляют тайну — почти военную. А кроме того, денег-то и мне и тебе потребовалось немного. Завод-то рухнул, потерял заказы. Кому же он теперь нужен? Ну, и продали его как металлолом. Так в Москве наш министр решил.
— Понятно, — упавшим голосом выдохнул Вадим. — Но вот чтобы наш завод — металлолом!.. Этого я предположить не мог. Но позволь: если он — металлолом — тебе-то он зачем?
— А вот это — тоже тайна. Мы судьбу завода будем решать на собрании акционеров. Как ты слышал на лекциях в институте, высшая власть на частном предприятии — собрание акционеров.
— Да, конечно, я слышал, и это правильно, что собрание, но только опять же по уставу на собрание меня не пригласят. Там будут лишь акционеры, кто владеет тремя процентами акций.
— Ты, мой друг, Вадим, правильно всё понимаешь. Привыкай к своему положению в нашем новом обществе. Всё это называется демократией. Так что, если хочешь быть богатым, беги скорее к Наине Соломоновне и проси у неё ещё акций. Но только она тебе даст в том случае, если будет просьба и гарантия от меня, или от Андрона, или от других наших ребят, у которых теперь деньги. Главное, брат, — деньги. Получишь ты от наших гарантию?
— От тебя-то уж, верно, не получу, а от тех, кто теперь у власти не только на заводе, но и в Питере, и во всей России — тем более.
— Ну, вот, умница. Ты и раньше проявлял смекалку и ещё удивлялся, как это я не понимаю простых вещей в расчётах какого-нибудь узла. Но там были одни расчёты, а теперь другие. В этих нынешних расчётах ты понимаешь меньше меня. Считай, мы обо всём договорились. А если ты захочешь получить более подробные консультации, я дам тебе их сегодня вечером у тебя на квартире. Я твоей супруге обещал сегодня быть у вас — там и поговорим.
Вадим не верил ни своим ушам, ни своим глазам. Юрий точно вынырнул из какого-то волшебного сосуда и предстал перед ним совершенно другим человеком. Раньше это был маленький, приплюснутый и забитый нуждой еврей, а теперь он вдруг вырос, раздался в плечах, и в глазах его, некогда бесцветных и прищуренных, клокотал пламень энергии, готовой испепелить всякого, кто попытался бы встать на его пути.
И Вадим нешуточно подумал: «А уж тот ли это Юрий Марголис, который работал у меня в группе и чаще всего был занят копированием чужих чертежей? Он никогда ничего не изобретал, не придумывал и справедливо получал самую маленькую инженерную ставку в сто шестьдесят рублей. Костюмчик на нём был помят, нечист и изрядно изношен, денег у него никогда не было, друзей — тоже.
Но откуда теперь вдруг такая прыть? Юрий — директор! Будет решать судьбу завода, а значит, и его судьбу, и его семьи. Ведь жена его не работает, и им нечем платить даже за квартиру. Вадим и в транспорте ездит зайцем и, если к нему подходит кондуктор, взмахивает руками и говорит: «Нет у меня денег, нет! Нам пять месяцев не дают зарплату — за что же я куплю билет?» И если кондуктор продолжает требовать плату, Вадим свешивает над ним свою русую тяжёлую голову и угрожающе рычит: «Ну, хорошо, хорошо. Ведите меня в милицию. Пусть сажают в тюрьму! Ну?..» Кондуктор обыкновенно в таких случаях машет рукой и отходит.
Вечером Вадим рано пришёл домой. И был удивлен: Юрий сидел уже здесь. Стол ломился от дорогих яств и вин. Посредине красовался торт с орнаментом из алых роз. Хозяйка светилась счастьем. Одета модно, в замшевой и до неприличия короткой юбочке. Впрочем, фигурка ладная и её не грех выставлять напоказ, но в данном-то случае?.. Дома, в обществе мужа и её родственника?..
Ужин намечался как обыкновенный, никаким таким особым событием не отмеченный, но это если посмотреть на него глазами человека, не привыкшего подмечать явления подспудные, текущие в глубине всякого предмета. Глазастый и думающий разглядел бы в нём черты эпохальные, как теперь говорят в нашей Думе депутаты — дети адвокатов и внуки Троцкого.
Начнём с самого первого и главного признака: откуда здесь, в кругу людей, уже полгода не получающих зарплату и выдавленных судьбой за черту бедности, такое внезапное роскошество: торт, коньяк, шампанское и всё прочее?.. И уж совсем нельзя было понять засверкавшие безумным счастьем глаза молодой женщины...
А этот важный и грозный взгляд Юрия Марголиса?.. Невзрачный мужичок с чаплинскими усами под носом вдруг стал похож на зелёную лягушку, грозно раздувающую зоб и щеки для устрашения противника. Разве не он ещё недавно слыл в конструкторском бюро за самого ленивого и ни к чему не способного инженера?.. Но что же произошло? На него слетел дух господний и он стал таким важным!
Если перечислять все таинственные и совершенно невероятные обстоятельства ужина, то их бы пришлось громоздить на многие страницы этой повести, но бумагу теперь приходится беречь, потому что цены на неё с каждым днем растут, и книги издавать становится всё труднее.
Тут уместно будет вспомнить, что ещё недавно, в так ненавистное демократам советское время, писатель за свой роман получал восемнадцать-двадцать тысяч рублей, то бишь сто средних зарплат рабочего, а нынче за тот же роман не получишь и двух зарплат трамвайного кондуктора. Вот почему и жмёшься, и сокращаешь всякие подробности, забывая принцип Толстого: гениальность в деталях, и сбиваешься на скороговорку там, где бы надо всё раскинуть и растолковать, и расцветить красками, которые ещё сохранились у иных писателей, а иным, — правда, очень немногим, — удаётся ещё и так размахнуться кистью, что и олигарх, и медиамагнат выскочат на страницы.
Автор этих строк так широко кистью не машет, — потому, во-первых, что олигарха и магната он никогда не видел, а во-вторых, не считает себя вправе судить людей, проявивших в наше время такой ум и смекалку, на которую сам-то автор не способен. Вот по этой причине и приходится сокращаться, и оставлять читателя в некотором недоумении, которое, впрочем, скоро развеется, как только он узнает, что задумали спонсоры и режиссёры настоящего пиршества.
А задумали они операцию многомудрую и таившую в своих недрах способ сделать сотни и сотни миллионов долларов. Однако началась операция с вопроса излишне прямолинейного, но, впрочем, не однажды повторявшегося в стенах этой старинной, некогда принадлежавшей дворянам квартиры:
— Где жить будешь? — спросила обворожительная супруга, названная родителями не совсем по-русски — Мирой.
— Жить? Я-то? Такой молодец? Да мне стоит свиснуть, как сбежится толпа одиноких женщин и меня тотчас же расхватают.
Последовала пауза, во время которой мы должны пояснить: супруги давно уж живут как кошка с собакой и не однажды обсуждали проблему развода и раздела квартиры, — впрочем, можно ли назвать квартирой комнату размером в сорок пять квадратных метров, бывшую гостиную в доме, принадлежавшем деду Вадима, известному инженеру, строившему Николаевскую железную дорогу, ныне Октябрьскую.
Большевики дом отняли, поделили. Внуку Вадиму досталась одна большая комната со старой бронзовой люстрой, с лепным потолком и двустворчатыми дверями. Теперь и эту комнату надо было делить, о чём Вадим горько сожалел. Серьёзно и без малейшего чувства обиды пояснил:
— Буду жить на даче: печку я там поправил, дров заготовил — так что... оставляю комнату тебе.
Мира неожиданно заявила:
— Комната мне не нужна. Я буду жить в новой квартире.
Такого оборота дела Вадим не ожидал, но сделал вид, что ничему не удивляется. Мира обвела взглядом книжные полки, диван, два кресла и стала наливать в бокалы шампанское.
Мира и Марголис на Вадима не смотрели, и Вадим на них не поднимал взора, но если Мира и их гость не слышали бурь, клокотавших в груди Вадима, то Вадим, наоборот, видел и слышал, и даже, как ему казалось, улавливал антеннами своего подсознания нетерпеливые и буйные страсти, одолевавшие его собеседников.
Они очень хотели что-то ему сказать, чего-то от него добиться, но вот чего — этого Вадим пока понять не мог. Мы даже скажем больше: Вадим вдруг разгадал, что Юрий надувает свои щёки не для устрашения противника, как это делают лягушки, а из желания доказать свою важность и завоевать доверие Вадима, который зачем-то ему был очень нужен. И Юрий доказал это первыми же словами, с которыми он обратился к Вадиму:
— Ты, может быть, слышал: я получил банк?
— Банк?.. Какой банк? И зачем тебе банк? Я как понимаю, в банках хранят деньги и производят всякие операции, а ты... Ты разве чего-нибудь смыслишь в финансовых делах?
Юрий под таким напором скепсиса не смутился.
— Деньги важно иметь, а уж сосчитать их — на это в нас от рождения талант заложен.
— Но как же ты будешь владеть деньгами, если у нас с тобой в кармане больше трёх-четырёх рублей никогда не водилось?
Юрий перестал пучить глаза и надувать щёки, но в словах его появились раздражительность и обида. Он ниже склонялся над тарелкой, разрывал вилкой кусок осетрины, недовольно бубнил:
— Ты, Вадим, не скоморошничай; дело у нас серьёзное: я получаю банк, а Мира будет в нём бухгалтером. Мы с ней подобрались к главному — к деньгам, и музыку заказывать будем только мы. Тебе мы тоже кое-что закажем, и ты уж больше не будешь бомжевать. Я решил поправить станки, с которых содрали медную оснастку, и подготовить их к продаже. Ты будешь восстанавливать электрические схемы. Собери наших ребят, — ну, тех, которые разбежались, — будешь руководить работами, а мы вам дадим деньги. Список станков ты получишь. И, кстати, организуешь охрану в цехах. И на охрану будем давать тебе деньги.
Вадим молчал. О многом он догадывался, но такого стройного, практического и точно рассчитанного плана он от них не ожидал. И не мог никак сообразить, в каких таких семирамидах сохранился дом, наполненный деньгами, кто там хозяин и почему это Юре Марголису отдают его в единоличное распоряжение? Очень бы хотелось обо всём расспросить Юрия, но Вадим вдруг поднялся.
— Хорошо! Вы мне давайте ваш список, назначайте зарплату ребятам, а я, пожалуй, предложение ваше приму.
Он посмотрел на часы.
— Сейчас же... У меня назначено свидание.
И, не простившись, вышел.
Он уже примерно знал, какие станки они собираются продавать, — знал также, что без него им не обойтись и только ему они могут поручить восстанавливать электронные схемы управления станками.
* * *
Из телефонной будки он позвонил конструктору, работавшему в его группе, Павлу Баранову:
— Па! Это я, Вадим. Нельзя ли у тебя переночевать?
— Ты с кем говоришь? Друг я тебе или кто?
Баранов жил в блочном доме на пятом этаже, и окна его квартиры выходили на палаточный рынок возле метро «Пионерская». Здесь недалеко раскинул свои корпуса гигантский радиоэлектронный завод «Светлана»; Вадим часто бывал на нём по делам своей конструкторской группы и хорошо знал этот район.
Ехал он с Большого проспекта Петроградской стороны и через полчаса уж входил в квартиру друга. Сел на диван перед тёмным экраном телевизора и сидел молча, и на друга не смотрел, а Павел прошёл на кухню и возился там у плиты. Скоро он вышел с дымящимся чайником и с хлебной корзинкой, в которой одиноко лежали три чёрных сухаря.
— Извини, Вадим, кормить тебя нечем. У меня даже сахара нет.
— Я только из-за стола. К нам пришёл Юра Марголис, — супруга заделала ресторанный ужин. Да только осетрина и прочие деликатесы мне в рот не лезли. Они, видишь ли, теперь в банке будут работать.
— Ну, работать за них будут другие, а наш Юрочка с твоей бывшей супружницей вдруг стали миллионерами. Юру-то, пожалуй, и олигархом можно назвать. В банке лежат триста миллионов долларов: все денежные накопления нашего завода.
Слова «бывшей супружницей» Вадим оставил без внимания, хотя он будто бы никому не говорил о намечавшемся разводе, но его больше поразило сообщение о трёхстах миллионах и о том, что эти деньги, принадлежавшие заводу, достались Юрию Марголису.
— Я что-то в толк не возьму: нам шесть месяцев зарплату не дают, а денежки заводские в банке лежат. И теперь вот их Юрочке Марголису вручают.
— И твоей супружнице. Она хоть, как я думаю, и переметнётся от тебя, но денег-то тебе по старой памяти один-другой миллион отсыплет. Тогда, надеюсь, и меня не забудешь.
В прихожей раздался звонок, и Павел, поднимаясь, ворчал:
— Пришла, наконец, шельма! Три дня носа не показывала.
И потом из прихожей доносился его шумливый, но, впрочем, не злой голос:
— Где ты пропадала три дня? Я ей звоню и днём и ночью, а её нет и нет. Смотри, девка! Ты у меня достукасси. Я ведь не погляжу, что ты студентка, живо ремня схлопочешь.
Вадим знал: встретил Павел Варвару Барсову, дочку директора завода, улетевшего с женой возобновлять прежние деловые связи. Машу они взяли с собой, а Варвару, старшую дочь, оставили охранять квартиру. Однако с ней приключилась ужасная история: ночью какие-то люди пришли с милицией и судебным исполнителем и сказали, что хозяин квартиры Пётр Петрович Барсов перед отлётом в служебную командировку квартиру и всё содержимое в ней продал за пятьдесят тысяч долларов. Ошеломлённую Варвару выставили за порог, и она едва добралась к Павлу Баранову. Павел до окончания института работал шофёром директора завода, Варвара и её сестра Машенька росли на его глазах, — и, можно сказать, на руках.
А тут и другая страшная весть пришла на завод: в горах не то Болгарии, не то Турции разбился самолет, пилотируемый супругами Барсовыми. Погиб экипаж, погибли пассажиры. И всё. Других подробностей не сообщали. Варвара слегла, Павел её выхаживал.
Были у неё и бабушка, и два дедушки, но жили они в других городах, и ехать она к ним не захотела...
Поздоровалась Варвара, раскрыла сумку, стала вынимать продукты: ветчину, бананы, печенье, банку кофе.
— А это что за гастроном?.. Где деньги взяла?.. — вопрошал Павел. Свои вопросы он задавал строгим и тревожным голосом. И пронзительно смотрел в глаза Варваре. Но она его не боялась, а лишь загадочно и озорно улыбалась.
— Что зубы скалишь?.. Мотри, девка! Я ведь живо!
Варя смеялась и в тон его деревенской тамбовской речи отвечала:
— Мотрю, дядь Паш, мотрю. И не достукаюсь, потому как ни в чём перед вами не провинилась. И не провинюсь — уж вы мне верьте.
И, повернувшись к Вадиму, пояснила:
— За меня так мама не тревожилась, как дядя Паша. Чудной он. Боится, как бы в историю не влипла. А я что — маленькая? Я ребят своих, студентов, сторонюсь. Они все у нас шалые. Кричат, руками машут, хохочут. Про них уборщица тётя Катя говорит: ума-разума не набрались. Ну, как бы из детства не вышли. А девчонки наши все умные, серьёзные; мы от ребят особняком держимся. А что до меня, так я и папиросу в рот не беру, наркотиков как огня боюсь. Я и на дискотеку ходить перестала, потому как там насильно уколоть могут. А деньги?.. Ну, да — денег у нас с ним нет, так я вещи родительские с дачи продаю. Вот сегодня картину в художественный салон снесла.
И перевела взгляд на Баранова:
— Проживём мы с тобой, дядь Паш. Не бойся. А ремнём ты меня не пугай. Я ведь уже взрослая. Неужели и таких у вас в деревне ремнём стегали?
Варя находилась в том самом возрасте, когда она вдруг, в три-четыре месяца, из девушки-подростка в ладную девицу превратилась. «Разневестилась», — говорят про таких в народе. Глаза у неё большие, серые. Нос пуговкой, щёки румяные. Красавицей не назовёшь, а взгляд мужской как магнитом тянет. Вадиму хотелось смотреть на неё, но было неудобно: вдруг как и она, и Павел заметят его интерес. Завидовал Павлу, который нашёл непринуждённый и верный тон в отношениях с Варварой.
Павел молчал. Раскладывал по тарелкам ветчину, облизывал жир с пальцев, а сам покачивал головой, улыбался. Он хотя и давно уж в Питере, но родился в деревне, жил там до шестнадцати лет и сохранил в своём языке много родимых слов и речений. Варя слышала их с раннего детства и тоже по-своему любила, и даже не прочь была иногда щегольнуть словечками тамбовской стороны.
Варя жила в родительской четырёхкомнатной квартире на Чёрной речке недалеко от места дуэли Пушкина. У дяди Паши бывала часто и не однажды ему говорила: «Дядя Паш, переезжай ко мне на квартиру, вместе нам жить веселее. Я тебе обед буду готовить, а деньги мы найдём. У нас столовое серебро есть; сегодня ложку продам, завтра — вилку. Ещё и дача есть, и там много посуды всякой. Проживём, голодать не будем. И вдруг — такая трагедия: погибла семья, отняли квартиру.
Лежала она на кровати дяди Паши и почти ничего не ела неделю, потом поднялась, приняла ванну, долго сидела перед зеркалом, налаживала прическу. Заварила крепкого чая, напилась, пошла в город. Молодой организм возрождался, делал первые шаги в своей новой жизни.
Варя стала чаще ходить на завод, общалась с рабочими и жадно ловила последние новости. Поздним вечером сидела у костра, слышала, как кто-то говорил:
— Гарик Овчинников провожал Наину в банк и выкрал у неё из сумочки ведомость, по которой сто человек получают зарплату. Балалайке вот уже полгода выплачивают по триста тысяч в месяц. А ей — двести. Сами себе выписывают.
— Гарик и соврёт — недорого возьмёт.
Кто-то из рабочих сказал:
— У меня есть копия ведомости, мы её размножили на ксероксе. Вот она — читайте!
Тут же сидели Вадим и Павел. Читали ведомость — свидетельство величайшей подлости людей, которых они знали в лицо. То была руководящая элита завода: начальники цехов, старшие мастера, руководители служб и отделов заводоуправления. Зарплата им выписывалась непомерно высокая: по пятьдесят, семьдесят пять, а то и по сто тысяч рублей. Для понимания масштаба этих сумм скажем, что пенсия старикам-рабочим составляла пятьсот-шестьсот рублей, фронтовикам и блокадникам платили по тысяче, а вышедшие в отставку майоры, полковники получали по тысяче двести.
— Вот почему они молчат, как рыбы, и позволяют Балалайке сдавать в аренду конторские помещения, продавать станки и запасы цветных и полудрагоценных металлов. Они куплены и служат дьяволу! — вскричал Павел. — Ну, погодите! Вы нам ещё заплатите за это паскудство!
Вадим также был возмущён, но по своему обыкновению молчал и до хруста в пальцах сжимал кулаки.
Дружеский ужин склонился за полночь; Варвара уж начинала зевать и клевать носом. Павел ей сказал:
— Иди на кухню, ложись там на кушетке.
Скоро и они расположились на ночлег: Павел на своей кровати, а Вадим на диване. Но заснуть им не удалось. Тревожный и настойчивый раздался звонок над дверью. В квартиру, словно ветер, влетел Игорь Овчинников; Гариком называли его в конструкторском бюро. Человек без возраста: то ли мужик, то ли парень. Руки длинные, по-стариковски сутуловат, но живой, проворный.
— Дрыхнете тут, мерзавцы, а завод увозят.
— Как увозят?
— В вертолётном и первом ракетном станки снимают с фундаментов, самые большие, расточные. И уж платформы к цеху подали, грузить будут!
— А Коловрат? — спрашивал Вадим.
— Коловрат твой недоделан, его не тронут. А вот станки... А потом и прессы. В Финляндию повезут, а оттуда на кораблях вроде бы в Англию доставят. Но мы всех по тревоге подняли. Звонят ребята, народ скликают.
В коридоре наспех одевались. И тут заметили Варвару.
— Ты-то куда? — прикрикнул Павел.
— А с вами. Куда же я?..
— А-а, чёрт с тобой! Только одевайся теплее.
Накинул ей на плечи пальто осеннее и сунул в карман вязаную шапочку. Через пять минут они сидели в машине, и Гарик повёз их к проходным завода.
Сюда со всех сторон города сурово и молчаливо стекались чёрные, как грачи, стайки рабочих. Многие были на машинах. Эти ползли в открытые настежь ворота, направлялись к первому ракетному цеху. Тут у входа и в самом цеху горели огни, у станков, назначенных к продаже, толпились люди. Гарик вклинился в самую гущу, слышался его хрипловатый, покрывающий все голоса бас:
— Братцы! Что тут происходит?
— А ты вот старшего мастера, рыжего кота, спроси. Вон он с подручными орудует. Десять тысяч-то в месяц не зря получает.
«Рыжий кот» — это Котов. Вчера ночью кто-то расклеил на столбах, на воротах цехов листовки с перечнем лиц, кому выписана большая зарплата. Там десятки угодников, готовых выполнять приказы хозяев завода. Сейчас Котов и три слесаря длинными ключами отвинчивали гайки с болтов, крепящих станки к фундаменту. Овчинников подошёл к ним и нарочито громко крикнул:
— Эй, котята! Вы что тут делаете?
Котов распрямился и злобно посмотрел на него.
— Ты кто такой? Тебе чего надо?
— Зачем же так грубо: «ты», «тебе»? Я есть Его величество рабочий класс, хозяин завода и всего сущего в городе и во всей России, — так что прошу повежливей.
Котов пробурчал:
— Был хозяин, да сплыл.
Кто-то из помощников мастера кричал:
— Ишь, как заговорил: хозяин! Его величество!.. Советские времена вспомнил. А ты советскую-то власть поищи на Кубе, там она по слухам ещё держится. А у нас другие времена наступили. Так-то, парень!
— Ну, ты — холуй вшивый! Сколько баксов получил от Балалайки?
Из толпы выдвинулись три омоновца в пятнистой форме, повернулись лицом к рабочим, вскинули стволы «калашникова»:
— Осади назад! Чего сгрудились?
— А ты, парень, не русский, что ли? Ты же видишь: завод продают за границу. Твой дед и отец его строили. Кого ж ты защищаешь?
Послышались голоса:
— Шкура пятнистая! Они мать родную за копейку продадут.
Старший мастер бросил ключ и стал продираться сквозь толпу. Кто-то из рабочих ботинком ударил его по ноге, — тот вскрикнул и присел от боли. Затем поднялся, прошмыгнул через ряды и, припадая на подбитую ногу, побежал к воротам. Его помощники стояли с ключами и не знали, что делать. Кто-то громко предложил угостить их трубой; они побросали ключи и юркнули за груду железа. Двое из толпы подошли к фундаменту станка, стали заворачивать гайки.
Толпа, отбив один редут, разбредалась; кто направлялся к выходу из цеха, другие группами и поодиночке пошли в прессовое отделение. Оттуда доносились громкие голоса, шум автомобильных моторов.
Вадим, Павел и Варя вышли из цеха в боковую дверь и очутились на площадке, где горел костёр и вокруг него стояли, сидели человек двадцать. Вадим сходил в цех, принёс ящики из-под каких-то деталей, и они с Павлом, усадив посредине Варю, расположились у самого края костра. Свет от него озарял лица мужчин и женщин, создавал иллюзию волшебного таинства, тёплого спокойного уюта.
Как всегда и всюду, в центре внимания очутился Игорь Овчинников. Он сидел на груде досок, ящиков и каких-то щепок, принесённых сюда для костра; пламя, трепетно метавшееся под порывами предутреннего ветерка, наклонилось к нему и чуть не лизнуло его лицо. Игорь рассказывал:
— Вчера ночью я дежурил в прессовом цехе, устроил постель на кругу Большого расточного станка с программным управлением. Сплю как сурок и вижу сон: станки сдвинулись со своих мест, ходят по цеху и что-то говорят, жестикулируют. А расточный склонился надо мной, шевелит своим огромным, как нос армянина, резцом с победитовой напайкой и говорит:
«Гарик! Куда вы, рабочие, все подевались, и я вот уже полгода стою тут как идиот без дела, и никто меня не включает? Двум коническим шестерням в моём брюхе не дают масла, и они начинают ржаветь. Говорят, и вам не платят за работу и вашим детишкам, как и мне, не попадает на зуб масла. А начальнику цеха Георгию Георгиевичу Ксельрепанскому... Тьфу ты, мерзость! Фамилия-то нелюдская, язык сломаешь! Ну, тому... Вы его за глаза Жориком называете. Так я вам скажу по секрету: этому Жорику каждый месяц сама Наина Кушнер по тридцать тысяч приносит.
Вас, рабочих, сто человек; разделили б поровну, так и хватило бы детишкам на молочишко. И для меня бы маслица машинного купили. Странные вы люди, ей Богу! А ещё передовым классом себя называли. Блажили на каждом углу: «И поднимется железная рука пролетариата!..» Где же она, эта самая железная рука? А еще ваш бородатый папа Карла будто бы говорил: "Пролетариату нечего терять, а приобретёт он целый мир!" И внушил вам, идиотам, коварную мысль, что будто бы вы, голытьба рабочая, не имеете национальности и Родины у вас нет. Вот вы и прохлопали матушку-Россию! Арону Балалайкину и Наине Кушнерихе завод отдали. И этим... — жорикам. И ведь без боя, без всякого возражения, а так, не за понюх табаку. Побросали нас тут и пошли, как стадо овец вон из цехов».
Проснулся я и отбежал от станка. Смотрю на него, а он мне и вправду живым кажется. И смеётся надо мной, будто бы резцом победитовым, как слон хоботом, покачивает. Пот меня холодный прошиб. А когда опомнился, достал масленку из железного ящика, полез шестеренки смазывать. Они и вправду сухие, холодные, и будто бы уж ржавчиной стали покрываться. Вот ведь чертовщина какая!
Тут свет, слабо лившийся из запылённых окон цеха, потух. И единственный фонарь, освещавший главную дорогу между цехами, тоже погас. Костёр догорал, и лица склонившихся над ним людей становились кирпичными и оттого принимали суровое и даже грозное выражение. Впечатление усиливалось тем, что никто ничего не говорил и не двигался. Чудилось, что тут и не живые люди, а скульптурная группа рабочих, устремивших на огонь пылающие гневом и смертельной обидой глаза.
Тут из-за чьей-то спины выдвинулось худое морщинистое лицо и раздался скрипучий голос:
— Ты это во сне видел, а я надысь при белом дне хожу эдак среди недоделанных ракет и вдруг слышу, как на плечо мне чья-то рука опустилась и сзади голосок этакий женский музыкальный зазвенел: «Ты, Трофимыч, чевой-то бросил нас тут?.. У нас ведь и начинка есть, и с электроникой всё в порядке, вот только запалов недостаёт. Принеси нам запалы и вкрути в боковое гнездо, — мы тогда в Америку полетим и шарахнем по Белому дому. Пусть узнают они силу русского кулака».
Повернул я голову, а рядом со мной ракета мелкими шажками семенит, — ну, та, которую американцы пуще огня боятся, «Гогой-Магогой» её называют. Под водой она взрывается и способна города большие затоплять. И не как-нибудь там во сне её вижу, или в полудрёме какой, а наяву; и идёт со мной, и говорит, — ну, чисто живая.
Кто-то выдохнул:
— Ну, уж. Врёшь ты все, Трофимыч! Здоров трепаться!
— Не в моих правилах голову людям дурить. Да и годов-то мне... скоро семьдесят наберётся. Я эти ракеты тридцать лет на руках нянчил. И для них вроде отца родного. В шестидесятых годах у их колыбели стоял. А эта уж, матушка, особую силу в своём чреве таит. Горы воды со дна морского поднимет и на берег обрушит.
— И дальше что? — прозвенел молодой голос. — Идет она с тобой, слова всякие говорит. А дальше-то что?
— Другие ракеты ко мне подошли, и тоже рядом встали. И спрашивают меня:
— Когда нам старт дадут? Изнылись мы, руки чешутся.
— Да куда ж вы лететь хотите?
— Как куда? Америка нам поперёк горла встала. Россию-то она счастья лишила. И нас тут на складе погребла.
— Да нет, девочки... — Я их всегда девочками называл. — Нет, говорю, демократы нам в кашу песку сыпанули. Мы их кормили-холили, на свои рабочие денежки в институтах учили, а они вишь чего захотели: заводами владеть, да чтобы народ русский спину на них гнул. А нынче и этого им мало; они ещё и землю русскую хотят скупить. И скупят. В Думе-то сейчас у них большинство сгрудилось, словно тараканы кусачие в креслах сидят. Ну, и решат, значит, землю русскую на распыл пустить. А как землю скупят, так уж и будет нам: тут не ступи, туда не пойди и сеять ничего не моги. Мор на русских людей пойдёт. Такого вроде бы и во времена татарской орды не было.
Говорю я это так им, а они возле меня всё теснее круг смыкают. Смотрят во все глаза и дышат глубоко, неровно — разволновались, значит. А «Сатана» так даже застонала от обиды. И одно только говорит:
— Трофимыч! Запальчик мне в носик ввинти. Я их... в щепки разнесу!
За ней и другие «девочки» канючат:
— Запальчик нам. Вверни... кому в носик, а кому в боковое оконце. И мы вслед за тётушкой «Сатаной» полетим. У воров и грабителей пёрышки почистим.
И я уж хотел сходить в то отделение склада, где запалы лежат, да тут и одумался. Она, Америка, хоть и сволочная страна, и гадит нам много, а и там ведь люди живут. И детки малые, как и наши, в школу ходят. Они-то в чём виноваты?..
Не принёс я запалы, а «девочек» на своё место уложил. Они будто бы тихонько лежат, но до какого часу — не знаю. Вдруг как повскакают с мест да сами себе станут запалы вкручивать — что тогда начнётся в мире?.. Страсти господние!..
Костёр догорал, и свет от него шёл красный, будто по лицам притихших людей кровь разлилась, а по стене цеха, что был напротив, то возникали, то пропадали слабые всполохи. И вдруг на фоне этой стены появился силуэт человека в длинном пальто и широкополой шляпе. Кто-то выдохнул:
— Директор! Пётр Петрович Барсов!
Варя встрепенулась, прижалась к Вадиму. Она уж не впервые видит силуэт отца; он будто по ночам обходит завод, который у него отняли. Он мальчонкой пришёл в цех, был учеником токаря, учился на заочном в институте и вырос до директора. И не хотел продавать завод за ваучеры кавказским торгашам и заморским дельцам, — за то и подложили ему в самолёт бомбу, — так думали все рабочие.
Директор живёт в памяти у них, его имя, как знамя, реет над заводом, а с недавних пор он будто бы стал по ночам появляться на территории и, если где собираются люди, молча и медленно проходит мимо них. Вадим Кашин говорил Варе: «Ты не пугайся, не плачь, — это проделки Гарика Овчинникова. Он будто бы наряжает какого-то человека, похожего на твоего отца, наводит на него красный проекционный фонарь и отбрасывает на стены цехов тень, которая пугает сволоту, захватившую завод».
Но Варя, уткнувшись в плечо Вадима, неутешно плакала.
Директор и его тень прошли в конец цеха, свернули за угол, а там вскоре появилась толпа рабочих. Вначале шли тихо, потом побежали — с криком, со свистом и улюлюканьем куда-то устремилась живая людская река. Рабочие что-то кричали, но что — понять невозможно.
Павел Баранов поднялся:
— Братцы! Станки повезли!
Люди повскакали, устремились к заводским воротам. Вадим Кашин, держа за руку Варю, пошёл за всеми. Скоро они влились в общий поток и тут услышали, что из вертолётного цеха на тяжёлых машинах вывозят части гидравлического молота, особо ценного, изготовленного на Новосибирском заводе имени Ефремова по заказу директора. У самых ворот машины остановили, шоферов вытащили из кабин и вместо них за руль сели рабочие и стали разворачиваться, чтобы груз снова отвезти в вертолётный цех.
Но тут подоспели омоновцы, стали вытаскивать из кабин рабочих. У ворот собралось много народа, несколько тысяч; кто-то кричал: «Не позволим продавать станки! Сволочи!..» Командир омоновцев подбегал то к одной группе своих подчинённых, то к другой, негромко предупреждал: «Не стрелять! Не размахивать прикладом! Будьте осторожны, осторожны!..» Видимо, боялись разъярить толпу, а толпа накалялась, и омоновцы отступили.
Машины тронулись и в сопровождении многих рабочих пошли обратно к вертолётному цеху. А у самых ворот появился вынесенный из конторы стол, и на него поднялась молодая женщина, юрист завода Полина Ивлева. Как заправский оратор, взметнула над головой руку — и толпа стихла. В предрассветном осеннем воздухе раздался её звонкий и будто бы даже музыкальный голос:
— Друзья! Товарищи! Люди русские! Спасибо вам за то, что вы откликнулись на зов активистов профсоюза и пришли на завод. Они этой ночью приготовили к отправке в Финляндию восемь уникальных станков, и даже неготовую ракету «Сатану» уж запродали в Америку.
Из толпы закричали:
— Они! Кто это они? Назовите имена!
— Они — это Арон Балалайкин, Наина Соломоновна Кушнер и вместе с ними многие начальники цехов и старшие мастера. Они — гнусные предатели, продажные шкуры!..
— Где они? Покажите нам этих мерзавцев!
— Вечером они все были в цехах, руководили демонтажом станков, но как только вы по нашему призыву стали собираться... их и след простыл. Воры действуют по ночам, они сильны, когда мы спим, пьём водку и плюём на свой завод, но стоит нам поднять голову, как все они разбегаются как крысы...
Мужской бас загудел:
— Балалайкин в конторе! Он звонит в милицию, зовёт подмогу.
Несколько человек отделились от толпы и побежали в контору. Скоро из раскрытого окна второго этажа закричали:
— Братцы! Нас арестовали. Помогите!
И тогда люди хлынули в контору. Там возникла возня, командир омоновцев что-то кричал своим подчинённым, но их смяли и несколько человек ворвались в кабинет директора. Балалайкин выбежал в коридор, а отсюда на улицу, но не успел добежать до своей машины, его схватили рабочие и столкнули в воду фонтанного бассейна, с минуту он там барахтался, а потом вылез и побежал прочь от завода.
Предрассветные сумерки скрыли беглеца, а изумлённая толпа ещё с минуту хранила молчание, а потом кто-то сказал:
— Арона вроде бы не зашибли, однако пужанули крепко.
Это был момент, когда толпа вдруг затихла, точно ей бросили кусок мяса.
Люди стали расходиться.