Дубинушка

Глава вторая

В отличие от дяди Жени, который не знал, что делать с упавшими с неба деньгами, Денис не терялся. Он купил себе новую «Волгу», а свой старенький, но тоже ещё справный «жигулёнок» поставил под навес у Марии. При этом Машеньке дал книгу «Автомобиль» и сказал:

— Изучай устройство машины, дорожные знаки и правила движения. Сдашь экзамен и будешь ездить.

Подумав, качнул головой, добавил:

— И вот еще: забирай мой старый компьютер, будешь у меня работать.

— Кроликам хвосты крутить?

— Все дела загонишь в компьютер. Слышал я, что там у азиков ты и на компьютере преуспела. Так вот: принимайся за настоящее дело. К нам Шапирошвили в недавно отстроенный дом хочет детишек из города привезти, им на каждый месяц полтысячи кроликов будем поставлять. Да на двух машинах мы с тобой полсотни в день на базар отвезём. Чуешь, какой гешефт можем раскрутить? Ты мне всю контору заменишь.

— Ну, а это мы ещё посмотрим.

— Что посмотрим?

— Соглашусь ли я стать твоей конторой.

— Согласишься,— пообещал Денис.— Да ещё как согласишься. За милую душу. Вот тебе зарплата — за три месяца вперёд.

И Денис отсчитал тысячу долларов. Протянул Маше. Она не сразу, но деньги взяла. Пересчитала их. Сказала:

— Это что же — триста тридцать долларов в месяц? В пересчёте на рубли — девять девятьсот?

— Ну, да. А что — мало?

— За такие-то деньги... Найми свою Дарью. Пусть она нянчит твоих кроликов.

— Вот те на! Сдурела девка. Ей даёшь такие деньги, да ещё автомобиль в придачу, а она нос воротит.

Маша подвинула от себя зелёные.

— Пятьсот долларов! И ни копейки меньше!

Денис ошалело таращил глаза. Но потом решительно вынул кошелёк, отсчитал полторы тысячи.

— На! И приступай к работе.

И, затем, покачивая головой:

— Ну, Мария! Ну, девка! Тебе палец в рот не клади.

Оглядел её с ног до головы, подивился её стати и взрослости. Красивая головка с большими синими глазами ладно сидела на длинной шее. И ноги у неё были красивые и длинные.

— Дивлюсь я тебе: как-то вдруг выросла, похорошела. Боюсь, как бы я не влюбился в тебя.

— А что тогда будет, если влюбишься?

— А то и будет: женитьба, свадьба, новая семья.

— Не бойся, покамест этого не предвидится.

— А почему ты так думаешь?

— А потому что пока-то я никого не люблю. Тебя — тоже.

— Хе! Не любит. Да такие парни, как я, в овраге за моей фермой не валяются.

— Парень ты хороший — то правда, но и хорошего парня полюбить надо, а я пока никого не люблю. И говорить об этом я больше не желаю. Давай теперь о деле...

Поднялись на второй этаж в кабинет Дениса, забрали компьютер и понесли его к Марии в хату.

К вечеру того же дня Мария сделала ревизию всему содержимому компьютера, внесла в него свои каталоги, файлы, обозначила собственные, только ей известные коды и шифры, и, довольная собой, счастливо сложившейся ситуацией, выключила компьютер и принялась готовить ужин. Она ещё вполне и не верила решению Дениса завязать с ней такие деловые отношения. Раньше она выполняла лишь отдельные его поручения, ездила на его «жигулёнке» на районную птицефабрику за комбикормом, закладывала этот корм в бункера да посматривала за показаниями компьютера, где на экране изображался весь процесс кормления — да и то, делала это лишь в тех случаях, когда к Денису на малиновом японском автомобиле приезжала из города Дарья, жена Дениса. Дарью Маша не любила,— и не потому, что ревновала Дениса, хотя и это чувство развивалось в ней всё больше; и однако же не оно было главным. Мария не могла переносить откровенного презрения Дарьи к деревенской жизни, ко всему тому дорогому и прекрасному, что окружало Машеньку с детства и было источником всех радостей и счастья. Обыкновенно перед тем, как уехать домой, в город, где у Дарьи, как слышала Маша, была прекрасная квартира и домработница, Дарья заглядывала на ферму, но в само помещение не проходила, а лишь приоткрывала дверь и, будто бы нарочно, чтобы уязвить Машу, работавшую тут у кормушек, на неё не смотрела и не здоровалась, а страдальчески морщилась, зажимала нос пальцами и громко восклицала: «Фу, гадость!» И с треском захлопывала дверь. Теперь же Маша ликовала. Она за свою зарплату наймёт двух работниц, а на себя возьмёт лишь доставку комбикорма да компьютерную обработку всей жизни фермы, строительных и финансовых дел. Её душа заходилась от радости при мысли о том, как она втайне от Дениса будет финансировать работы по ферме и скоро превратит её в очень большое и доходное предприятие. И при этом всё время думала о том, как она утрёт нос этой задаваке Дарье и постепенно уронит её в глазах Дениса. «Пусть знает, какая она пустышка, пусть знает!..» — думала с заранее торжествующим злорадством.

Как-то незаметно в радостных хлопотах по расширению фермы прошла зима. К весне ферма обогатилась ещё двумя пристройками. Это были светлые помещения с высокими потолками, в подвале Маша установила движок, дававший тепло и электричество, там же был смонтирован насос, качавший воду в баки из нержавеющего металла. В городе Мария купила новые книги по разведению кроликов, по предупреждению болезней, выписала несколько журналов, в которых печатались статьи о кролиководстве.

Денис поражался уму и деловым качествам Марии, прикидывал средства, которые она тратила на развитие фермы, но ни о чём её не спрашивал, а лишь для случайного наезда контролёра взял в двух банках кредиты, следил за уплатой налогов. На ферме работали четыре казака и шесть казачек — платил им хорошую зарплату, и в станице все его уважали, надеялись и сами устроиться к нему на работу. Многие приходили занять у него деньги — он никому не отказывал, а старушкам, вдовам и многодетным давал денег побольше и на ухо говорил: «Когда разбогатеете, тогда и отдадите. А не то, так и ладно: рассчитаемся на том свете угольками».

В девятом часу вечера Маша сидела у телевизора и пила чай со своим любимым овсяным печеньем. У ног её лежал Шарик. Вдруг он встрепенулся и истошно залаял. Метался у двери, показывая хозяйке, что к дому приближается опасность. Так он обычно волновался, встречая грузин, поселившихся в станице сразу же после начавшейся в стране перестройки. Тогда ещё не было этнических ссор и разборок; люди разных национальностей свято верили, что все они братья и цель у них одна: построить коммунизм и есть-пить столько, сколько кто захочет, а на работу можно и не ходить, потому как всё будет людям поставляться по желанию и в неограниченных количествах. И почему это однажды в станице появились два грузина — этого никто из казаков не знал. Старики вспоминали, что некогда в давние времена в станице Каслинской проживали три еврейских семьи: Коганы, Берманы и Азировичи. Коган был аптекарем, и о нём говорили: все капли он делает из клюквы и только для разноцветья в одни добавляет сок смородины, в другие — ежевики, а в третьи — пчелиную пыльцу или мелко растёртую кашицу из чабреца. Об этом болтали злые языки, но станичники аптекарю верили и всем говорили, что капли им помогают. Берман держал несколько лошадей и возил на мельницу овёс и пшеницу. Азирович имел большой двухэтажный дом и в первом этаже принимал у казаков плохо выделанные кожи, железо, кости и ракушки. Дом его от фундамента до трубы был пропитан застарелой ядовитой гнилью, и от него далеко окрест распространялся удушливый тошнотворный запах, от которого даже собаки держались подальше. Они поселились в станице давно, вырастили и выучили в городах не одно поколение детей — все они там и остались, а еврейская колония со стариками и закончилась. От них осталась одна казацкая присказка: Коган, Берман, Азирович — тоже казаки.

Старые люди помнят, что евреи в станице жили дружно, а про Когана скажут: аптекарь был добр и, если к нему приходила многодетная вдова, давал ей лекарства в долг, а то и совсем бесплатно. А вот появившиеся здесь дети гор жили скрытно и между собой не ладили. Казаки редко их видели вместе, но недавно в первый тёплый и по-настоящему летний день к ним с Кавказа приехали молодые и старые женщины и с ними ватага крикливых ребят — кавказцев вдруг стало больше, чем цыган, поселившихся большим табором в южной стороне станицы. Кавказские мужики будто бы помирились и к удивлению казаков часто появлялись на людях чуть ли не в обнимку. Заходили они и к Марии. А всё дело в том, что по соседству с Марией, чуть выше на пригорке, один из грузин, Нукзар Шапирошвили, заканчивал отделку дома и всем говорил, что в нём будут жить бездомные дети, которых подберут на улицах Волгограда. Сами же грузины жили там, где и цыгане, в нескольких опустевших домах, купленных грузинами за гроши у сельского совета. Непонятно было казакам, зачем это понадобилось грузинам устраивать в их станице детский дом и собирать в него бездомных ребят, живущих на улицах Волгограда. Грузины обещали многим казачкам работу в детском доме и зарплату.

Мария смотрит в окно и видит: да, это они, Нукзар Шапирошвили и Авессалом Шомполорадзе.

Нукзар высок ростом, худой, сутулый и имел такой большой нос, что на него можно было повесить ведро. Женщины в станице называли его пеликаном, а казаки, имевшие привычку сокращать фамилии, назовут его то Шапиро, а то Швили. Второй грузин имел кличку боевую: Шомпол. Он был так же высок ростом, как и Швили, но только ноги имел короткие и семенил ими так мелко, что женщинам и малым детям казалось, что он и не идёт, а едет на коньках или на каком-то самокате. Смотреть на них было чрезвычайно любопытно и потому ещё, что они ни в чём не были похожи на казаков. И уж совсем невозможно было вообразить, как бы это они сели на коня.

Маша открыла дверь и пригласила гостей в дом. И как только они вошли, пёс, недовольно поворчав, залез под кресло, на которое села хозяйка, и приготовился ко всяким неожиданностям. Впрочем, неожиданностей никаких не было. Шомпол, который по обыкновению был проворнее своего товарища, подступился с вопросом:

— Мария! Ты ходил на рынок, много торговал чеснок — да? Ты доллар имеешь?

Маша отвечать не торопилась. Она внимательно оглядывала то одного гостя, то другого, а затем серьёзно и будто бы с ноткой недовольства ответила:

— Вы, друзья, всё перепутали: чесноком торгуют Зухра, Нино, Нани и ещё какая-то женщина из Армении, а я на вашем рынке работала в конторе. Я оператор компьютера, а не торговка.

— Ты — оператор? Там все говорят, что ты Манька из казачьей станицы, а зачем тебе надо говорить неправду?

Шомполорадзе, громыхнув простуженным носом, неожиданно заключил:

— Ты этот прибор забрал от рынка... когда наш главный барон умер в автомобиле. Мы скажем в милицию и тебе дадут решётку. Но нам ты нужна здесь, а не там в тюрьме. Говори быстрее: у тебя доллар есть?

— Кто же нынче живёт без доллара. Конечно, есть.

— Сколько? — спросили дети гор в один голос.

— Много,— сказала Марья.— Семь.

— Что семь?

— Ну, семь, говорю! Значит, семь долларов.

Оба грузина приоткрыли рты от изумления. Губы у них были толстые, розовые, как у младенцев. А вот зубы разные. Рот Шапирошвили сверкал белизной мелких и острых, точно у лисы, зубов, рот же Шомполорадзе смотрел частоколом крупных, не знавших зубной щетки клыков. Он вдруг наклонился к Маше:

— Зачем в станице нам говорят: Кавказ да Кавказ? И ты так говоришь. Да? Ты забыла, как меня зовут? И его как зовут?..

— Ничего я не забыла! Вас и все у нас так кличут: Кавказ! Вон пошёл Кавказ. А в другой раз скажут: Шомпол идёт. И ещё про вас говорят: чумумбы. Но я не знаю, что такое Шомпол, и слова такого «чумумбы» не слышала. А Кавказ — знаю. Хотя там и не была, но по карте могу показать. Там у вас горы и чечены. Они бегают с ножами и всех режут, а наш новый президент велел их мочить в сортире.

— Чеченцев пусть мочат, а про нас так не говори: чумумбы. Это что ещё придумали: чумумбы. Это Женька, ваш рыбак, такую кличку на нас повесил. Философ нашёлся! А ты нас называй по имени. А то мы тебе скажем: иди в Сибирь, и на Урал, где камень и железо. И Женьке вашему скажем. А тут земля наша. Мы её скоро купим.

Эту угрозу Маша не поняла, а про себя подумала: я им покажу кошелек, где хранятся деньги давнишние, полученные за работу на рынке, а про новые деньги, и про те, которые ей дал Денис, ничего не скажу.

— Вы купите нашу землю, а разве землю можно купить? Но позвольте: зачем вам знать, имею ли я доллар?

— Послушай, Машка!..

— Я вам не Машка, я Мария.

— Ну да, хорошо. Пусть Мария. А я Шомполорадзе, а пьяные казаки говорят: Шомпол. И ты так говоришь. Так я что? должен из этого залезать в бутылку?

— В бутылку можете не залезать, но меня зовите Марией. Я другого обращения не терплю.

— Хорошо, хорошо. Если у тебя семь доллар — это не доллар. Это гнилой листок капусты. И ты никому не говори, что мы у тебя их просили. Нам нужно много долларов, много! Ты понимаешь? А не эти... семь твоих баксов. А ещё нам скажи: ты хочешь ходить на работу?

— На рынке чеснок продавать?

— Какой рынок? Мы детский сад откроем. Большой детский сад. Там сто маленький человек будет.

— Ваших грузинят или чеченят?

— Ай, девка! Как говоришь с нами? Кто ты такая есть, чтобы так говорить? Русских детей наберём. Беленьких, как ты, и глаза у них, как вода озера. Русские! Понимаешь?..

— Зачем они вам, русские? Они нашей-то власти не нужны. Вон в Ивановке их бездомных и голодных не одну сотню наберёшь.

— Плохой у тебя характер, девка! Хорошим людям не веришь. И политику не знаешь, как всякая баба. Где ты вашу власть нашла? В Кремле? Там Яшка картавый сидит. Но, может, губернатор ваш?.. Он русский, но сидит у нас в кармане. В район свой ходи — там Хасан из Баку. Он себя Касьяном называет, а сам Хасан. Вот Хасан — это власть. Он скоро весь ваш район купит. А твоя русская власть?.. Нет её и не будет никогда. А мы — друзья ваши, всегда с вами были — Кавказ! Понимаешь?

— Понимаю, да только детки наши зачем вам?

— Кормить будем, одевать будем. Школу заведём, а потом за границу пошлём. Там они в богатых семьях жить будут. Вам это плохо? Скажи: плохо?.. Ты десять классов окончила. Чистая девка, красивая и ведёшь себя хорошо. В детском доме детей учить будешь.

— Перестаньте называть меня девкой. Мария я. Слышите? А деток я люблю. И жалко мне их. Если учить их, кормить да одевать — я, пожалуйста, пойду на такую работу.

— Пойдёшь? Вот хорошо. Мы тебя всегда любили, а теперь ещё больше любим. И деньги давать будем. Не семь долларов, а много. Целых сто!..

— Пойду, пойду. Давайте ваших деток — буду для них мамой.

— Мамой? Ах, хорошо. А теперь до свидания. Мы пошли, а ты закрывай дверь и никого не пускай. Ночью тут ходят цыгане, они положат тебя в мешок и унесут в табор, чтобы делать секс.

Мария знала, что такое секс, но не придала значения их словам.

Под креслом завозился Шарик. Он при упоминании цыган всегда волновался и угрожающе ворчал. Не любил он и сынов Кавказа, но этих он все-таки терпел и лишь зорко следил за каждым их движением. Сейчас он завозился под креслом и заворчал, давая понять, что визит окончен. И не успокоился, пока гости не оказались на улице.

— А теперь, Шарик, давай спать,— сказала хозяйка. И пёсик, поджав хвост, нехотя поплёлся к двери, где лежал коврик, служивший ему постелью.

Ночью, или это было уже ранним утром на рассвете, Мария за ухом услышала сопение; кто-то прикоснулся к ней чем-то мокрым и тёплым. Раскрыла глаза и увидела Шарика.

— Ты чего?

Пёс тихонько заскулил, потянул с неё одеяло. Маша поднялась и подошла к окну. На улице у самой калитки стоял автомобиль,— вроде бы «жигулёнок». Так, вплотную к калитке, обыкновенно подъезжал Павел Арканцев, станичный парень, учившийся на юриста в Сталинграде. По окончании института он снял в городе квартиру и перевёз туда мать Полину Васильевну. Павел частенько наезжал в станицу, присматривал родной опустевший дом, ловил с дядей Женей рыбу. Мария достала из гардероба красивый халат,— кстати, подаренный Павлом, умылась, наскоро взбила причёску. Павел хотя и был на восемь лет старше Марии, но Марии он нравился, и она всегда радовалась его приезду.

Вышла во двор, позвала Павла в дом.

— Здравствуй, сестрёнка! — приветствовал её Павел.

— Сестрёнка? Почему сестрёнка? Это что-то ново.

— Да, новость! Да ещё какая! Приятная она для тебя, эта новость, или не совсем, а что до меня, так я очень даже рад. Всё время мечтал иметь сестрёнку,— оказалось, она у меня есть. И как ты думаешь — кто она? А вот она — передо мной. Ты и есть — моя сестра. И не какая-нибудь, а самая настоящая, единокровная.

— Да ладно тебе! Несёшь околесицу. Скажи лучше, с чего ты взял всё это?

— А мне недавно матушка проболталась. Хлебнула винишка лишнего, да и говорит: дядя Евгений-то, что живёт на горах, он ведь отец твой. И Маньке он отцом доводится. Никто в станице этого не знает, а мы-то, ваши матери, знаем. Вот и ты знай. Говорю это тебе для того, чтобы ты с Маняшей любовь не закрутил. Грех это большой — родную кровь перемешивать. А если где случай придёт, чтоб защищал её, и чем можешь — помогай. Маша слышала, как дробно застучало в висках, краска кинулась на лицо. Не знала, что и думать: жалеть ли об этом или радоваться. Грела под сердцем мечту: вдруг как сладится у них любовь, а тут разом всё обвалилось. Вспомнила суды-пересуды о любовных историях дяди Жени, о том, что едва ли не каждая вторая одинокая женщина побывала в любовницах у этого весёлого и доброго богатыря.

Собралась с духом и сказала:

— Брат так брат. Я тоже мечтала братика иметь. Ну, а теперь, как мужики-станичники говорят, не грех нам и отметить такое событие. У меня вон в термосе чай заварен.

И они впервые по-семейному расселись за столом. И Шарик вылез из-под кресла, положил передние лапы на колени Павла. Признал, значит, за близкого родственника.

Беседа скоро соскользнула на деловую почву:

— Зачастил ты в станицу. Ай, дело какое объявилось?

— Умница ты, Мария. Сердцем слышишь мой интерес. Ты ведь знаешь, я человек служивый, мои интересы всюду рассыпаны. В округе нашей фальшивый доллар по рукам ходит. Будто кто из казаков монетный двор наладил и баксы американские печатает по ночам. Может, слышала про такое дело? А?.. Помогай родному брату жуликов ловить. Я ведь следователь по особо важным делам. Видишь, какой секрет тебе выложил, а сам ещё и не знаю: можно ли тебе доверить государственную тайну?

— Мне-то можно и доверить, а другим поостерегись. По станице такой звон пойдёт — хлопот не оберёшься.

Опустила глаза Мария, задумалась. Сказала братцу:

— А ты в погребе моём поищи. Может, это я денежный станок наладила?

— Ну, вот — ты уж и обижаться. Не тебя же я подозреваю, а, может, слышала чего, может, догадку дельную подкинешь. Ты ведь и на рынке работала, многих кавказцев знаешь. От них сейчас большая грязь на Русь ползёт. А тут ещё цыгане в станицу лезут. Землица русская ослабла теперь, некому её защитить, вот и повалило на неё всякое отродье. Ты, небось, слышала, как певец Ножкин про наше время поёт:

Опять Россию словно леший сглазил,

Опять наверх попёрла лабуда.

Мария возразила:

— Ты как-то нехорошо о людях других говоришь. В школе нас учили, будто бы все люди хорошие.

— Оно так — хорошие, конечно, но лишь тогда они хорошие, когда у себя дома живут, а к нам в гости приезжают. А если вот как сейчас: все рынки заполонили, во все большие города толпами понахлынули... И не только в города. Вон в станице нашей... Сколько их понаехало. От России отделились, а на поверку-то и вышло: без русских они и жить не могут. Грабить и обманывать некого.

Задумался Павел, в окно смотрел. Потом стал рассказывать:

— Денис машину новую купил. Стал расплачиваться, а и у него двести долларов фальшивые оказались. Милиция на заметку его взяла. Наш батюшка кое-что тоже в районе покупал — и у него триста долларов фальшивых нащупали. Милиция добиралась: что да как? Откуда доллары такие? Кому чего продавали?.. Ну, Денис кроликов кавказцам поставляет, а папаша наш кому крышу починит, кому дорожки в саду прокопает,— всё этим, конечно, пришлым, кавказцам. У наших-то казачков откуда доллары? У них пенсия, а пенсию рублями выдают.

Мария обрадовалась:

— Вот ты и пошуруй в карманах у кавказцев. У них они, фальшивые баксы. Видно, с чеченцами связь налажена, а в Грозный, говорят, станок из Америки завезли. Чеченский-то доллар от настоящего трудно отличить. Помолчала Мария. Потом продолжала: — То-то они, кавказцы, по станице рыщут, и ко мне заходили. У тебя, говорят, доллар есть? А я им: как не быть! Я, чай, на рынке торговала, вот они, доллары мои. Кошелёк показала, а в нём семь долларов. Ну, они выругались по-своему и смотреть не стали. Это, говорят, не доллар, а гнилая капуста.

Спросила Павла:

— А у тебя есть фальшивый доллар?

— У меня есть: вот он!

Подаёт Марии десятку. А Мария из ящика стола свою десятку вынула, на свет разглядывает. И так повернёт и этак — нет разницы. И щурится, и жмурится — и близко к лампочке зелёную бумажку поднесёт, и сбоку глаз нацелит.

— Есть разница! Вот эта бумажка бледнее. Как бы выцвела малость. Наверное, она и есть поддельная.

Павел взял у неё из рук деньги и тоже на свет стал разглядывать. И долго этак изучал и сравнивал — нет, он никакой разницы не находил. Махнул рукой и отдал настоящий доллар Марии.

— Врешь ты, Мария! Их и в банке-то не всякий проверочный аппарат различает. А ты, ишь, углядела.

— Не веришь мне? Возьми их и снова перепутай, а я тебе и на этот раз поддельную покажу.

Павел перетасовал бумажки, словно карты, и подал Марии. На этот раз она быстрее различила.

— На, свой фальшивый! Теперь-то я скоро найду разницу.

Павел ахнул: да, нашла разницу! И он вынул еще пять фальшивых купюр, смешал их с настоящей машиной и подаёт ей:

— На! Вытащи из них свою, правдашнюю.

Маша принялась за дело. И на этот раз свою купюру нашла ещё быстрее. Возвращая Павлу его фальшивые, сказала:

— Других дурить можешь. Меня не проведёшь.

И бросила свою настоящую десятку в ящик стола.

Павел ошалело смотрел на неё, качал головой.

— Ну, глаз у тебя. Орлиная зоркость!

А Маша сказала:

— Вон диван, а вот плед — ложись спать. Я тоже спать хочу.

— Раньше ты меня в родительской половине запирала.

— Запирала, да. А теперь-то... Чай, не чужой. Чужих казаков боюсь, особенно молодых. И дядя Женя говорит: ты мужичьё проклятое дальше гони. Они одно только и знают, как бы вашего брата под себя подмять.

И, заваливаясь на свою кровать, добавила:

— А это хорошо, что у меня братец объявился. Молодой, красивый и — умный. Я ведь мечтала о тебе. Сколько себя помню, столько и мечтала брата иметь. А он, глядь, точно с неба упал. Вот только доллар фальшивый от настоящего отличить не умеет. Но ничего. Он, доллар, лишь бы попадал в руки, а уж понять, где фальшивый, а где правдашный, мы живо разберёмся. Ну, так что — спать будем?..

Протянула руку к настольной лампе, щёлкнула выключателем.

Рассвет ещё не занимался.

В субботу Евгений обыкновенно ждал рыбаков. Они к нему приезжали сразу из двух городов: Ростова и Сталинграда. Он в молодости был «начальником Дона» — заведовал от колхоза лодочной станцией. И, как человек наблюдательный и от природы ко всяким талантам гораздый, научился каким-то таинственным образом улавливать ход жизни всего сущего в донской воде. За многие годы общения с великой рекой так дотошно изучил все происходящие в ней процессы, что мог в любое время дня и ночи, и даже зимой, указать на ход рыбных косяков, на места их забав и игрищ,— и даже на то, какой и когда у них бывает аппетит. Знал место, из которого в любое время года — зимой и летом, в любой час суток за полчаса одной удочкой на шарик чёрного или белого хлеба мог натаскать до пуда разнообразной рыбы. В месте этом была глубокая яма, и там рыба собиралась на отдых, на игры и на всякие другие свои потребности. Место это Евгений никому не показывал, а сам всех удивлял своим искусством добывать рыбу, близким к волшебству. Рыбаки знали: хочешь быть с рыбой — зови с собой Женьку. И шли к нему, и ехали, и везли ему городские гостинцы, кормили его и поили. Рыбаки привозили с собой бутылки вина, пива и водки. И в доме Евгения, и там, у костра на берегу Дона, они устраивали пиршества,— Евгений им не мешал и делал вид, что и сам с ними пьёт, но всегда оставался трезвым, и оттого его авторитет поднимался ещё выше. Если настойчиво предлагали выпить пива, он рассказывал, что по туристической путёвке ездил в Германию и там видел много немцев, больных животом. Болезнь развивалась от пива, до которого у немцев была большая охота.

Утром он пошёл к Елизавете Камышонок, чтобы пригласить её на рыбалку и там помочь ему приготовить уху. На лавочке под окнами дома сидел её муж, товарищ Евгения ещё по детской поре, Станислав Камышонок. Евгений, завидев его, обрадовался, хотел было обговорить последние новости мировой, а также станичной жизни, но Камышонок смотрел на него мутными незрячими глазами и качал отяжелевшей головой, грозя вот-вот свалиться с лавки.

— Эх-хе, Станислав! С утра успел нализаться!

— Угу. Принял малость. А ты скажи Лизавете: пусть нальёт нам с тобой по рюмочке. Тебе не откажет. Ты позавчера сазана ей принёс.

Из раскрытого окна донесся звонкий и незлобный голос Елизаветы:

— Налью я вам, подставляйте шире.

Елизавета уважала Евгения, и в её голосе он услышал некоторые приветливые нотки.

«Благодарна мне за колодец»,— подумал Евгений. И подошёл к колодцу, который недавно вырыл по просьбе Елизаветы, а затем целый месяц ладил сруб. И хотя колодец был глубокий, Евгений работал один. Приходил утром и кончал дело вечером. А затем смастерил и валик, и достал для него цепь, а когда Лиза подступилась к нему с вопросом «Сколько возьмёшь за работу?», серьёзно сказал:

— Дорого.

— Сколько же? — спросила упавшим голосом.

— Один.

— Что один?

— Поцелуй.

Зарделась Елизавета.

— Ах, Женька! Всё ты балагуришь!

— Нисколько. Задолжала, так плати. Мне и тысячи долларов не надо, а только разреши поцеловать.

Елизавете нравился этот молодой и ладный большеглазый казак, улыбчивый и весёлый. Она бы с удовольствием расплатилась с ним горячим поцелуем, да ведь шутит небось. А он стоял возле неё и улыбался.

— Ну, ладно, говори серьёзно.

— А я сказал. Цены не сбавлю.

Проговорила тихим голосом:

— Так ведь не здесь же. Люди увидят.

И пошла в кухнёшку, служившую казакам и кухней, и столовой. И здесь, пламенея от прихлынувшей хмельной страсти, обхватила Евгения за шею, поцеловала горячо и нежно.

— Дьявол ты, Евгений! Бес в тебе сидит соблазнитель!

И ещё спросила:

— Есть будешь? Щи у меня сварены.

— Нет, Лиза, есть я не буду. Я ведь не из тех работников, которых кормить надо. Из великой любви к людям все дела делаю. А уж если ты попросишь, так для тебя Дворец съездов на горе поставлю.

Улыбнулся лукаво и — вышел.

Такой он был человек, Евгений. А что до колодцев, он один только в станице и умел показать место, где надо рыть его. И никому не отказывал в просьбе показать это место. И дело начинал с поиска в лесу такой тоненькой лозы, которая «улавливала» движение подводных струй. Забросит за спину три-четыре лозы, прогонит подальше всех любопытных, и даже кур и собак, ложится на живот и, наклоняя к самой земле лозу, ползает час, другой, а иногда и весь день. Потом, ткнув пальцем, скажет:

— Копайте здесь.

И никогда не ошибался. И как бы ни уговаривали взять плату за труд — не брал.

— Такой человек,— говорили о нём в станице.— Таких-то теперь мало осталось.

Случалось, в станицу заезжали иностранцы. Прослышав о нём рассказ, мотали головой: «У нас таких не бывает. Наши люди во всём порядок любят, а этот... Не берёт денег. Не в своём уме человек».

И они разводили руками.

К Елизавете он зашел часу в девятом. Хозяйка закончила приборку дома, набросила шёлковые покрывала на две кровати, стоявшие у противоположных стен, и теперь забирала валиком на голове густую темно-русую косу. Ей было тридцать три года, но она сходила за только что расцветшую женщину и как будто бы даже ещё и не совсем женщину. Евгения встретила молча. И даже не взглянула на него. Сидела у зеркала, продолжала прибирать голову.

Евгений подошёл к ней, положил руки на плечи. Елизавета поёжилась, но резких движений не сделала. Тихо проговорила:

— Охотник! Уж, поди, прицелился.

В голосе слышалась бабья нежность. И будто бы даже слабый, невольный призыв.

Евгений подошёл к окну: Станислав свалился под лавку, спал. К окну подошла и Елизавета. Покачала головой:

— Был муженёк, да весь вышел. Давно скукожился. Не сумел моим старикам и внуков подарить. А теперь-то я уж боюсь его. От таких-то пьяных, говорят, детки увечные родятся.

— Так за чем же дело? Ремесло нехитрое, курсы проходить не надо.

Елизавета села на свою кровать,— и так, что коленки её, круглые и розовые, как свежеиспечённые пироги, обнажились. Евгений подошёл к ней, положил на коленки свои могучие тёплые руки. Лиза вздрогнула и крепко обхватила Евгения за шею.

— Бабник же ты, Евгений! Не любишь никого, а и не упустишь того, что плохо лежит. Хоть бы причесался. Идешь к женщине, а вихры нечёсаны. Люб ты мне всегда был, люб. А детки от тебя — вон сколько по станице рассеял. И один другого лучше.

Затягивала в постель, жарко шептала:

— Деток хочу. Не одного, а много. И все чтобы как на подбор: сильные, красивые.

Шептала горячо, обнимала, целовала.

И не видели они, как поднялся Станислав и хотел было заглянуть в окно, но нога подвернулась и он снова повалился на землю. И не помнит, как и кто занёс его потом в дом и положил на ковёр возле его кровати.

А сделал это Евгений — по старой дружбе, из крепкой мужской солидарности.

Елизавета и Мария в ожидании гостей из города прибрали дом Евгения и приготовили обед, вскипятили большой чайник воды, насыпали в вазу набор полевых трав для чая. Маша пошла доить козу, а Елизавета с Евгением ещё возились по дому, когда к ним, едва волоча ноги, приплёлся пьяный Станислав. Елизавета, ничего ему не сказав, пошла к себе, а Станислав, стоя в дверях и подпирая руками притолоку, будто она падала, заплетающимся языком стал укорять товарища:

— Жень, нехорошо так делать... чужую жену... эксплуатировать. Ты свою заимей.

Евгений ничего ему не сказал, а завёл в спальню и толкнул на кровать. Тот повалился на неё и скоро уснул.

Начался ужин. Все сидели за столом, ели, пили, а Евгений в сарае готовил снасти — для себя и для нескольких важных гостей. Рыбалка для него — дело серьёзное и ответственное. Рыбалит он с раннего детства; ездил на ночь ещё с отцом, когда тот был молодым и здоровым. А потом уже, когда умерла мама, а отец тяжко болел сердцем, ходил на Дон со станичными ребятами и ловил больше всех. Кормил рыбой себя и отца, относил соседям, а взамен ему давали молоко, каймак и сметану. Когда же он окончил школу, устроился работать на колхозную лодочную станцию.

Из лагеря его отпустили на два года раньше срока — за хорошую работу. Колхоза уже не было, казаки остались безработными. Кормились со своих огородов и ловили рыбу. А на всяческие запреты говорили: «Пока Дон течёт, казак рыбу будет ловить». Евгений в лагере много читал, подолгу беседовал с умными людьми, которых там было множество; был в их компании и директор столичного универмага — мясистый еврей Епифаний Ширяевский. Этот любил Евгения за то, что тот частенько помогал ему выполнить дневную норму: распилить толстенное дерево, снести к месту костра сучья, оказывал и другие мелкие услуги. Ширяевский выписывал из Москвы книги, прочитывал их и отдавал Евгению. При этом говорил:

— Вот эту книгу читай раз и два, а если ты уже хочешь быть умным, и очень умным, как наш Соломон, читай и хорошие мысли записывай в блокнот. У тебя нет блокнота?.. Я тебе дам. Вот деньги, будешь в районном центре — купи себе.

Потом, лёжа на нарах, а нары их были рядом, отец Епифаний — так его называли зэки — развивал свои мысли:

— Жизнь такая сложная штука, и всюду тебя что-то выглядывает, и готова залезть в карман, и так, чтобы взять побольше, и ещё сунуть под нос кулак. Да, я много жил, мне давали хорошую должность, ко мне за товаром приходили люди. О-о!.. Если бы ты знал, какие это были люди! Когда он заходит, то ты думаешь: ну, вот — пришёл министр, или даже больше — Хрущёв или Брежнев. Он сейчас скажет: «Епифаний! Открывай свой сейф». Я смотрю и думаю: «Это уже твой конец!» У меня правое ухо имеет слабые нервы; оно начинает дергаться — взад и вперёд, взад и вперёд. Ты работал на складе — у тебя такое бывало? У меня бывало. И почему-то дергается не нос, не глаз, а ухо. Я говорил с врачом, он сказал: обычно нервный тик бывает на щеке. Ну, вот: у всех дергается щека, а у меня ухо. Я смотрю на пришедшего и думаю: говори скорее, что тебе нужно?.. И он говорит: «Я слышал, к вам пришли пыжиковые шапки». «Да, да — пришли, и мы их сегодня же выложим на прилавки». А он машет рукой и говорит: «Зачем на прилавки?.. Пусть они лежат на складе. Не каждому же гою ходить в пыжиковой шапке». И как только он скажет это сладкое слово «гой», с моего уха уходит страх. Оно уже не дергается, а как труба граммофона поворачивается в сторону пришедшего. А этот хороший человек прикажет принести одну шапку, другую, а иногда и третью. И я велю нести. А что, Евгений, ты сам работал на складе, у тебя были шкуры овцы, козы,— тебе жалко шкуру?.. Мне пыжиковую шапку не жалко. И шапки несут, и заворачивают хорошо в бумагу. И если ко мне пришёл человек очень важный, и он мне очень нужен, и он говорит это слово «гой» — я делаю хорошую позу и нежно этак скажу: это вам презент. Я для вас, вы для меня... И он всё понимает, он прячет бумажник и кивает головой. Ничего не говорит, а только кивает.

Епифаний был человек грамотный, интеллигентный — закончил торговый институт, но его речь совершенно непохожа на нашу, русскую. И звучала она как-то не по-нашему. Он говорил: «Да?.. Мине... Что уже ты сказал?.. Я не совсем понимал». И при этом наклонял к тебе голову, словно желая удостовериться, слушаешь ты его или нет. Хороший был человек, этот Епифаний. Евгений его любил. И если бы он приехал к нему сейчас, он бы сделал для него много рыбы.

— А что это такое — гой? — спросил он его однажды.

— А-а, гой?.. Ну, это не человек, то есть не совсем человек, как мы. Гои это все другие, они далеко, их не видно и не надо их видеть. Гой это дух. Где-то он блуждает, а зачем — неизвестно.

Евгений как-то спросил об этом журналиста Вячеслава Кузнецова, попавшего в лагерь за какую-то драку. Он всем на свете был недоволен и всех поносил нещадно.

— Гой?.. Ну это... такой человек, который вроде бы и не человек. Это ты, я и всякий, кто не еврей. Одним словом, гои; свиньи, идиоты, тупицы — всякая шантрапа. На ней можно ездить, её можно стегать кнутом, морить голодом — ну, делать примерно то, что новая власть делает сейчас с нами. Дурак ты, Евгений! Мы, русские, и все такие: дураки, идиоты, слякоть. Ты помогаешь этому жиду, а того не знаешь, что при обыске у него в сейфе нашли миллион рублей. Вот такие мы ваньки да васьки: посадили себе на шею мразь всякую и рады, что нам доверили тащить их на своём хребте. Тьфу, гадость!.. Тошно смотреть на идиотизм русских. Вот скоро они засадят нас в лагеря, как это уже пытались сделать два жида Дзержинский и Берия, тогда, может быть, и твоя глупая башка уразумеет, что это такое гой и почему они нас так называют.

Журналиста Евгений не любил; всех он поносил последними словами. Ну, ладно: ругай ты палача Берию, но он и Сталина честил. А его-то, Сталина, зачем? Он ведь, как писал в своих воспоминаниях Черчилль, принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Ну, а если грузин, так и в Грузии не одни только Шеварднадзе живут. И Багратион был грузин, а Владимир Даль, наш великий русский человек, на поверку датчанином оказался. А сейчас вот многие героические подвиги в Чечне командир вертолётного полка Майданов вершил,— и погиб за Россию, а и он казах по национальности. Нет, Евгений к людям иного племени слепой ненависти не имеет. Он, конечно, за то, чтобы Россией правили русские, но если азиат, скажем, или кавказец, а вместе с нами живёт, готов за Россию голову положить — я тебя принимаю по-братски.

Так он думал про себя, Евгений. И эти чувства и понятия шли у него не от недавно сломанного советского строя, не от воспитания; он такое отношение к людям слышал во всех клетках своего организма, он так был устроен Богом и природой, и силы такой, способной изменить его мироощущение, не было. И, слушая пламенные речи журналиста, Евгений думал: «Надо поговорить с ним по-дружески; негоже это, что он так взъярился на весь белый свет».

Обыкновенно кто-нибудь из гостей, давно знающих Евгения и близко расположенных к нему, прочтя плакат со словами Гёте, тихонько,— так, чтобы не слышали другие,— скажет:

— Ты, Евгений, эту агитацию сними. Не все поймут твой патриотический раж; вот с нами приехал вице-губернатор — он-то уж наверняка тебя не поймёт.

— А я и не хочу, чтобы меня все понимали. Важно заронить в душу искру активной боевой мысли. Россия-то погибает; нельзя же спокойно и с глупой улыбочкой присутствовать на её похоронах.

Плакат всех смущает. Рассаживаясь за столом, рыбаки долго молчат, не смотрят друг на друга, а потом, опрокинув рюмку-другую грязной водки, которую мошенники делают в подвалах сталинградских домов, кто-то скажет:

— Ты, Женьк, наверное полагаешь, что никто из нас за Россию не борется?..

Старые рыбаки, приезжавшие к Евгению ещё в ту пору, когда он молодым человеком работал от колхоза на лодочной станции, обращаются с ним, как и прежде, фамильярно. Но Евгений ни на кого не обижается. Отвечает спокойно.

— Отчего же... Я так не полагаю. Вот вы недавно выбрали новую власть в Сталинграде — наверное, это будет хорошая власть.

Никто при этом не взглянул на вице-губернатора, но все думали о нём; и о том, конечно, что он из пришлых, откуда-то заезжих, и лицом на русского не похож. В беседе он не участвует, низко наклоняет голову, и, о чём он думает, никто не знает. А Евгений продолжает:

— Борцов ныне почти нет, потому и Россию сбросили под откос, и людей, которые бы понимали суть момента, тоже мало. А уж в нашей станице таких и вовсе нет. Вот я и повесил плакат для общего пробуждения.

Щекотливую тему считают исчерпанной и переходят на тему предстоящей рыбалки. Тут Евгений авторитет единственный и неоспоримый. Коротко обрисует погоду, движение ветра, воды укажет, где, кому и в какие часы занимать места и какой снастью рыбалить. Затем все ложатся спать, а на рассвете поднимутся и двинутся в путь.

Во время рыбалки заваривается знатная уха — такая, которую умеет варить только Евгений и его главная помощница Елизавета Камышонок. В ухе и лук, и немного картошки, и морковки, и молодой петух — словом, его уха, Евгения.

И сами по себе возникают разговоры,— и опять политические. Давно знающие Евгения люди стараются «задрать» его, вызвать на резкие суждения.

Старый профессор, всю жизнь читавший лекции по истории коммунистической партии, а теперь читающий курс общей истории, говорит:

— Тебе, Евгений, теперь хорошо. Власть-то у тебя своя, карманная.

И показывает на низкорослого мужичка с короткими усиками и хитренькой улыбочкой на мелком лице. Это — вице-губернатор Красновский — заядлый рыбак, приезжавший к Евгению ещё до прихода новой воровской перестройки. Тогда он был нормировщиком на Тракторном заводе, но на выборах вначале проник в городское собрание, а тут и взлетел на высокий пост вице-губернатора. Однако рыбалку не бросил, как приезжал по выходным к Евгению, так и приезжает. Рыбаки помнят, как его однажды оконфузил Евгений. Это его он в своё время спросил:

— Как вы думаете, скоро мы построим коммунизм или нет?

Красновский сказал:

— Построим, конечно, но вот когда — это большой вопрос.

— А тогда вы мне скажите: а что такое коммунизм?

— Ну-у... это вопрос сложный. Тут не одну лекцию надо прочитать.

— А Ленин не видел здесь никакой сложности. Он сказал: коммунизм — это советская власть плюс электрификация. И что же? Советская власть у нас есть? Вон он, сельсовет, его из окна видно. А электрификация?..

Евгений показал на лампочку:

— Вот она.

Все смеялись, а Красновский краснел от конфуза. Не из тех он людей, что краснеют, но этот ещё не совсем потерял такую способность.

Среди рыбаков, приезжавших к Евгению, появлялись и люди важные, бывал и редактор областной газеты, и секретарь парткома большого завода — все они с удовольствием слушали Евгения. Во-первых, он говорил неожиданные и смелые вещи, однако не настолько смелые, чтобы их можно посчитать крамольными; во-вторых, Евгений много читал и самые интересные места, особенно относящиеся к истории казачества, выписывал и проговаривал затем во время застольных бесед. Главное же — он чувствовал себя хозяином. Хочешь быть с рыбой — езди к нему, принимай его колкие речи. Он никого не зовёт, не ждёт, а если уж приехал — выполняй устав его монастыря. Люди же, подобные Красновскому, завязывали здесь важные знакомства, прислушивались к биению пульса времени. Красновский не однажды клонил его к обсуждению еврейского вопроса, но Евгений всегда говорил:

— Евреи себя покажут. Они всегда и во всех странах себя показывали. Такой уж у них характер. Ни в чём они не знают меры. На Украине в трамвае я видел вывеску: «Не выханавывайся. Вбьёт». Так вот они всегда выханавываются, ну, тут их по башке и бьёт. Чем бьёт, как сильно и смертельно ли зашибает — не знаю, но что бьёт — то уж непременно. Во всех книгах я про то читал и от умных людей слыхал.