Дубинушка

Глава третья

Ночью часу в пятом, когда рыбаки расположились тесным кружком у расстеленной на траве скатерти, кто-то крикнул: «В станице пожар! Дом горит!..».

Татьяна, разливавшая по мискам уху, отставила в сторонку ковш, вышла на открытое место, устремила взгляд на северную сторону станицы, на пламя, вздымавшее к небу снопы искр и освещавшее крыши домов, кроны деревьев и колокольню церкви, которая, как ей казалось, раскачивалась в отблесках пламени и то скрывалась в ночной темени, то выплывала вновь, словно мачта плывущего по небу корабля. «Женькин дом! — метнулось в голову.— Он горит! Или ферма Дениса. А может, дом Марии?..»

Побежала к автобусу, разбудила Евгения. Сказала:

— Ты только не волнуйся. У тебя давление.

— О чём ты? Понять не могу.

— Там, в станице... Дом горит!

Ничего не сказал Евгений; сердце забилось, дыхание стало трудным. Вылез из кузова, увидел пламя. Оно поднималось в «сибирях» — северной стороне, там, где его курень. Почти был уверен: его дом горит, и не просто горит, а пылает, точно его облили бензином или обсыпали порохом. Знает он, почему горит и кто поджёг. Турки поджигателя подослали, а то, может, и сами запалили. Вспомнил, как с месяц или два назад к нему они заходили, предлагали передвинуть дом вниз к Дону метров на триста, большие деньги давали. Шомпол обмолвился:

— Хозяин хотел бы усадьбу расширить, забором обнести и сад рассадить.

— Какой хозяин?

Шомпол повёл головой, промолчал.

«Ясное дело,— думал сейчас Евгений.— Сад им нужен».

Сел за руль, медленно тронул. Быстро ехать не хотелось. Знал: дом уж не спасти, а смотреть, как он догорает...

— Жень, я тебе ещё таблетку дам.

Повернулся: Татьяна за перегородкой сидит.

— А ты чего?

— Как чего? С тобой буду. Мало ли что...

— Ничего со мной не станется. И дом не мой горит. Почему я должен думать, что мой. Ну, а если мой — так и что же? Я-то ещё справлюсь как-нибудь, а другой такого горя не вынесет.

Помолчал с минуту, а потом тише и хриплым голосом заключил:

— На всё воля Божья. Тут уж так: как Он решит, так и будет.

Выехав на поляну и всё больше убеждаясь в том, что это именно его дом, Евгений, не поворачиваясь к Татьяне, говорил:

— Я, видишь ли, Таня, в Бога всё больше верю. Без него-то и волос с нашей головы не падает. Ну, а если уж Он решил наказать, значит, на себя пеняй. Выходит, досадил Творцу, грешил много.

И ещё добавил:

— Ты ведь знаешь: грехов у меня...

— Нет у тебя никаких грехов! Угодный ты Богу человек! Тебя в станице все бабы любят, потому как ласковый ты и на помощь всегда придёшь, а если и сделаешь что, так денег не берёшь и водку не требуешь. Таких-то людей мало осталось. Переменился русский человек. Его новая власть будто бы перелицевала. Говорят, от Ленина и от Сталина порча на нас пошла. Ленин-то будто бы нерусский был и где-то написал или сказал: Россию не жалко, если понадобится, мы ради мировой революции готовы пожертвовать русским народом, а и Сталин, хотя нынче его и хвалят, тоже не лучше был; он людей-то то ли винтиками, то ли шурупами называл. Ну, а если шуруп, чего и жалеть его. Ну, а ты, слава Богу, человеком был, человеком и остался.

— А ты это откуда про Сталина и про Ленина знаешь?

— А я радио слушаю. Ночью по какой-то волне передавали.

— Спасибо, Татьяна. Говоришь так хорошо, а я ведь тебя вон как обидел. Ты, Таня, не ходи замуж за своего тракториста. Тебя я всегда любил. За меня и выходи. А?.. Пойдёшь?

— Выходит, пятая я у тебя буду. Не хочу с другими мужика делить.

— Другие не пристали к сердцу, детей им рожать надо, ну, а я что же — живой человек, к тому же и понимать вашего брата способен. Не оттолкнешь же бабу, если судьба её мужиком обделила. Нам бы впору многожёнство разрешить надо, как у наших станичных баптистов. Я однажды зашел к ним вечером, на двух мужиков четыре женщины. И всё у них общее. И на меня крючок закинули: иди, мол, к нам в секту. Говорят, закон у них такой: детей много рожать, чтобы, значит, народ русский не убывал, а множился. Вот ведь оно как: вроде бы секта и раскол в религию вносит, а про народ и они помнят. Противятся тем, кто русский люд извести задумал. Опять же и пьянство осуждают. У них этого нет, чтобы казаки пили, а что до баб, тут и помыслить нельзя.

— Ну, ты, конечно, своего не упустил. Знаю я этих баптистов, бабёнки там справные есть. Они затем и в секту подались, чтобы запаха мужицкого не забыть. Ты-то как с ними связь налаживаешь? Уж рассказал бы.

— И рассказывать нечего. Я за народ свой горой стою и, где можно, патриотизм сполна проявляю.

— Ну, то-то же. Вот эта твоя прыть меня и пугает. Да ладно уж: пойду я за тебя. На хуторе будем жить. Дом-то, кажись, твой горит. А только ты не больно убивайся. Нельзя тебе.

— Что нельзя?

— А стрессам поддаваться. Дом и всякая там утварь — дело наживное, а здоровьишко пошатнётся — тогда уж баптисткам не понадобишься.

Татьяна кончила курсы медсестёр, кое-что знала по медицине, но вот насчёт давления — ошиблась малость. Никакого давления у него сроду не было. А тут простыл немного, вот и голова заболела.

Евгений теперь и сам видел: его дом горит. Слева в отблесках пламени чернели два дерева. «Клёны! Мои клёны».

Вздохнул глубоко, сказал громко:

— Да, прощай мой домишко. А и ладно. Не больно-то много добра в нём. Старенький дом, на ладан дышал. Другой сладим. Получше и попросторнее. Жить-то теперь семьёй будем. Слышишь, Татьяна?.. Поезжай в город за Ксюшей. Семья у нас будет.

— Слышу, слышу, но только ты держись и больно-то не убивайся.

— А ты стихи такие знаешь: «Ничто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была».

Евгений подъехал к дому Марии, оставил у калитки машину, а сами они с Татьяной пошли к бушующему пламени. Из Задонья тянул не сильный, но упругий ветерок, он словно по заказу широко раздувал пламя. Дом был сухой и горел весело, рассыпая по сторонам искры. Чёрной подковой поодаль от огня стояли люди, и они прибывали: казаки, казачки, и ветхие старики и старушки, и даже дети. Никто ничего не делал — не было смысла; лица суровые, стоят молча. Кто-то увидел Евгения — отвернул голову. Сгоревший дом — страшное несчастье, слов для утешения не было. Кто-то из стоявших близко тихо проговорил: «Ироды петуха пустили. Наняли поджигателя, он и запалил. Денег у них немеряно». Другой ответил: «Дворец-то вроде не их, а для магната нефтяного ставили. Будто бы Шором зовут этого магната. Где-то за границей живёт, а в райцентр двух юристов прислал. Землю будут скупать. Видно, и наша, каслинская, им приглянулась. Ну, а дом Женькин на горе стоит и ко дворцу близко. Глаза мозолил».

Женька будто бы не слышал этих слов, отошёл в сторонку. Про себя так решил: «Ты, Евгений, думать много должен. Думать. Война твоя с этим комарьём только начинается. Без большого ума в этой войне не победишь. Теперь каждый человек от мала до велика бойцом обязан стать. И действовать надо тайно, и тактику, и стратегию каждый для себя сам должен разрабатывать. В нынешней войне нет рядовых солдат, а каждый и за солдата, и за полководца быть обязан».

Отошёл в сторонку, обхватил голову руками: боялся, как бы она сильнее не разболелась. Но странное дело! Голова будто и вовсе не болела. Ясная голова, и даже звона в ушах не слышится. «Ну вот, а она говорит: гипертония. И никакой гипертонии у меня нет, а просто так — голова болела. Она у всех, и у молодых болит. Особенно, если с похмелья».

Вспомнил болтовню казаков; кто-то гуторил: дескать, сорок тебе стукнуло — и ты уже не боец; сиди дома и жди всяких болячек. А поговорил с врачом, тот назвал это пустой болтовней, сказал, что если человек не пьёт, не курит, а к тому же ещё по пустякам не «пылит», то есть не скандалит и не делает историй, такой и до старости глубокой доживёт, а хвороб знать не будет. И только при всяких катаклизмах постанывает слегка, словно старый корабль в непогоду».

Не знал Евгений одной великой тайны человеческой природы: самочувствие организма, и даже малейшее изменение настроения, от состояния духа зависит. Важно внушить себе мысль, а того лучше, вымолить у Бога силу и прочность для стояния против жизненных бурь и напастей; для того верующие люди в церковь ходят, и крестятся, и творят молитвы, и к Богу свои просьбы несут. Евгений ещё в тот момент, когда увидел пламя над станицей и подумал, что это его дом горит, так тут же и дал себе команду: если и так, если это и действительно твой дом горит, знать, на то Божья воля вышла; покорись судьбе и подумай о том, как тебе новую жизнь налаживать. Видно, Богу угодно, чтобы ты к Татьяне шёл, семейным человеком стал. Бог-то, видно, не хочет, чтобы ты, как перекати-поле, по жизни мыкался. Будь твёрд и подумай, какой ты дом построишь, где его поставишь и как новую жизнь зачнёшь. На счастье твоё у Марии доллары есть. Она тебе даст их, а ты лесу купишь, бригаду наймёшь. А тем временем у Марии поживёшь. Она, чай, не чужая тебе, а дочь родная. А не то так сразу к Татьяне на хутор пойдёшь.

Вот он и есть тот самый строй душевного климата, который задал себе Евгений ещё там, на берегу Быстрой.

Может быть, здесь, у гигантского костра, который разгорался всё сильнее, смешивая мириады искр со звёздами ночного неба, и не очень уместно пускаться в авторские размышления, но мы, все-таки, скажем, что Евгений от природы обладал глубоким и проницательным умом, он из тех, кто в общении с приятелями, а тем более с незнакомым людом, меньше говорят и больше слушают, и имеют замечательную способность из самой незначительной мысли извлекать для себя зёрна полезных выводов и обобщений. Ему не привелось учиться в институтах, но зато он много читал. Приятелям говорил: «Преподавателя слушаешь — хорошо, он учитель и многому тебя научит. Я тоже учился в школе. И для себя сделал вывод: учитель хотя и грамотный человек, но он, все-таки, обыкновенный человек, из таких же происходит, как и ты. А вот книгу написал, если, конечно, эта книга хорошая, человек необыкновенный; он талант и на большую высоту умственного развития тебя тянет. Потому-то книги я и избрал своим университетом. И заметил: из тех, кто на рыбалку приезжает, важные люди бывают, а и они слушают со вниманием. Редактор газеты однажды сказал: «Ты, Евгений, мыслишь нестандартно, тебя слушать интересно».

Да, Евгений был самоучкой в лучшем понимании этого слова. Знания черпал не только в книгах, но жадно слушал людей, и даже самых низких и падших; познавал жизнь во всех её проявлениях. Однажды товарищу сказал: я учусь у жизни, она мой главный учитель. И если бы он пошёл в науку, из него несомненно бы развился большой учёный, изобретатель и открыватель тайн природы,— двигатель, созидающий прогресс в умственной деятельности человека. Но судьбе было суждено оставить его в родной станице, однако он и здесь щедро дарил людям силу души своей и ума.

Пожарников вызвали, но они ещё не приехали. Деревня жила по своим законам: даже на пожар не торопилась.

Из райцентра, наконец, приехали две пожарных машины. Пламя скоро загасили, и на месте Женькиного дома осталась груда тлеющих и кое-где дымившихся головешек. Евгений пригласил Татьяну и Василька в машину, и они поехали на хутор. Отца хотела позвать Мария, и Денис подошёл к Евгению, но он им сказал:

— У меня есть дом на хуторе, мы с Татьяной и Васильком домой поедем.

Утром Евгений с Татьяной собрались в районный центр на базу строительных материалов. Евгений решил как можно быстрее, пока у него есть деньги, закупить всё необходимое для строительства нового дома, а также и прикупить досок для расширения фермы Дениса. Потом условились съездить в город и привезти оттуда Ксюшу.

Васильку сказали:

— Оставайся за хозяина и скоро нас не жди. Три или четыре дня мы побудем в городе.

И уехали.

Тут самое время сказать: Василёк ещё не известил родителей о том, что из города он привез двух бездомных ребят. Он боялся матери и потому на время оставил их в пустовавшем доме, носил им еду, а сейчас он скоренько сбегал за ними и привёл их к себе.

Тимофей оглядывал комнату с большой русской печью и хотел бы понять, где тут могла находиться еда. А Василёк, откинув занавеску, прошёл в маленькую комнату и там с трудом открыл лаз в погреб, где на полу и на полках стояли банки с солёными огурцами, помидорами, с мочёными яблоками и ежевикой. Скоро у них на столе появился целый гастроном, но не было хлеба, сахара и масла.

— Вот, ешьте, а чая не будет. Нет у меня заварки и сахара, а пустую воду гонять незачем. Мой батька говорит: «Вода мельницы ломает».

И потом хвастливо добавил:

— В погребе и ещё есть банки, но только без хлеба много овощей есть нельзя. Расстроится желудок. Я-то уж знаю.

И только они принялись за еду, как в дверь постучали. Вошёл дядя Иван, генерал в отставке, приехавший прошлым летом из Москвы и живший по соседству в опустевшем доме родителей. Приехал он вместе с больной женой, но жена умерла, и он после её смерти плохо спал, подолгу ночью, иногда до рассвета, бродил в окрестностях дома и, если у кого из соседей горел свет, заходил к ним.

— Это ты, Василий! А я-то думаю, уж не воры ли залезли к тебе и хотят вынести всё добро из дома? Сейчас, как я слышал, и в деревнях заводятся охотники до чужого добра. Раньше-то у нас тут, в пору моего детства, не было воровства; мы и замков не знали. Если, случалось, цыгане на берегу Быстрой табор раскинут, вот тогда гляди в оба. Да и то... казаков они боялись. Вот я и зашёл к вам. А где родители?

Василёк рассказал, что родители уехали в город и пробудут там несколько дней.

Дядя Ваня присел на край лавки, задумался. Проговорил себе под нос:

— Странно. Куда они поехали, зачем?

Остановил взор на ребятах,— на станичных вроде бы непохожи.

— Я вижу, у тебя гости.

— Да, это мои друзья. Они родителей потеряли.

Генерал качал головой, хмурил в раздумье лицо. Затем поднялся, вынул из кармана кошелёк и достал оттуда четыре сотни рублей. Оставляя их на столе, сказал:

— Купишь хлеба, масла и сахару. Гостей кормить надо.

Дядя Ваня приехал в станицу недавно. Заявился в форме генерала авиации со множеством орденов и Золотой Звездой Героя России. Он был свой, станичный, родился тут вскоре после войны, после школы уехал учиться на лётчика и лишь изредка, в летние месяцы, появлялся в родительском доме и всеми днями пропадал на Быстрой, рыбалил. Летал он на вертолёте, воевал в Афганистане, и станичники знали, что земляк их совершал подвиги, получал боевые награды. Его назначили командиром вертолётного полка. Знали так же, что когда он стал генералом, то получил должность в Москве. Дети писали ему письма, просили фотографии для школьного музея, где собирались сведения о выдающихся земляках. И все в станице были удивлены, когда генерал с женой приехал в опустевший родительский дом и стал его отстраивать. Казакам, бывшим своим товарищам, сказал: «Не хочу жить в Москве. Там всё загажено машинами и кавказскими торгашами. Приехал умирать в родную станицу». Переоделся в штатское, часто приходил к магазину, где по утрам собирались казаки, но, увидев, как они много пьют, сказал однажды: «Я этим зельем отравлять себя не стану», и с тех пор в магазин приходил только за продуктами. Надеялся, что деревенский климат поможет его супруге, которая страдала болезнью сердца и не поднималась с постели. Но вот она умерла, и генерал ещё реже появлялся у магазина, и на рыбалку не ездил, а всё больше копался в огороде и почти ни с кем не общался. Смерть жены его подкосила. После внезапной демобилизации,— по сути дела, это было несправедливое увольнение из армии в расцвете сил: ему недавно исполнилось пятьдесят,— он долго не мог прийти в себя, а тут судьба наносит и второй удар. Генерал обмяк, потерял сон,— мрачные, тревожные думы лезли в голову. Никогда он не испытывал такого состояния и не знал, что такое с человеком бывает. И, чтобы как-то развеяться, работал на огороде, выкопал погреб, обложил его кирпичами, от пола и до верха наделал удобные полочки. Как-то заметил, что на усадьбу к нему заглядывает соседский паренёк. Поманил его, спросил:

— Как тебя зовут?

— Василий.

— Хорошее у тебя имя. А меня зовут Иваном. Иван да Василий — главные русские имена. Ты понимаешь в этом что-нибудь?

— В чём?

— Ну, в том, что мы русские?

— А как же! — обиделся Василий.— Цыган, к примеру, он и есть цыган. Кавказец тоже другой человек. А я казак, значит, русский. Это каждому понятно.

Подумав, пояснил:

— У нас в станице живут двое,— так и за версту увидишь, что не наши это люди. Они и ходят не по-людски — так, будто по горам лазают; тяжело им, значит, по ровной земле себя носить. Шкрябают ботинками, ровно старики столетние.

— А ты видел... стариков столетних?

— Нет, не видел. Раньше, говорят, у нас в станице стариков много было, но потом казаки стали пить,— будто вначале Хрущёв, а потом и Брежнев водку нам по машине в день велели привозить. Казаки-то и скукожились.

— Ну, вот — столетних не видел, а говоришь. Ход у этих кавказцев такой же, как и у нас. Но если, скажем, тебя с ними сравнить, тут они, конечно, проиграют. Потому как шаг у тебя и совсем лёгкий, будто летишь над землёй. А ты скажи на милость, откуда это ты такой гордости за свою национальность набрался? В школе тебе разве не говорили, что все люди равны между собой? И даже те, что живут в Африке — они тоже, как мы, по облику божьему сотворены. Только цветом другие — чёрные они.

— Про Африку не знаю — не был там, а вот слышал, как наши казаки, которые по утрам к магазину приходят, говорили: «Мы, дончаки, народ смелый и скроены на особицу: власти над собой не терпим».

— Ну, вот, это хорошо, что ты так здорово всё понимаешь. Для человека это самое главное — понимать своё место на земле. Тогда он и на всех других людей, и на все события в мире будет смотреть открытыми глазами.

Растворил калитку, пригласил парня и показал ему только что отделанный погреб. Василий одобрительно качал головой. Сказал:

— У нас тоже есть погреб. Как-нибудь заходите, покажу.

Так они познакомились. Генерал стал ходить к соседям. Василий показывал, как надо сеять перец, тыкву, ловко и умело обрезал кусты смородины. Генерал удивлялся таким знаниям и умению мальчонки, говорил ему, что с его способностями он может стать большим учёным, инженером, а если захочет летать, то и полететь в космос.

Василию было лестно слушать похвалы генерала, и он ещё больше старался. И перед всеми станичными ребятами очень гордился своей дружбой с таким большим человеком.

Над полынной и чебречной степью уж замелькали розоватые блики рассвета, когда Иван Дмитриевич вышел из дома Василька, и, зачарованный видением зарождающегося дня, остановился у края оврага, начинающегося сразу за окнами комнаты, в которой спали залетевшие невесть откуда новые друзья Василька. Как-то вдруг он с физически ощутимой явью подумал о себе, о том, что и он теперь остался таким же сиротой, как эти ребята, но лишь с той разницей, что у них впереди целая жизнь, а у него она на излёте, словно кумулятивная ракета, пущенная наугад и не нашедшая для себя цели.

Его дом тоже стоит на краю оврага. Он старый, весь оплесневел, огруз, но стоит крепко, как боксёр, пропустивший удары в голову и под сердце,— покачнулся, но не упал, и даже не подкосился в коленях; стоит и смотрит орлиным взором, высматривая, куда бы нанести свой коронный удар. Дом построил сто лет назад его прадед Пантелей Сазонтович, и ставил он его вдалеке от оврага, но за сто лет много воды утекло по оврагу, и эта вода подмыла землю, углубила и расширила овраг, и его клыкастые и ротастые берега подошли близко к домам генерала и Василька.

Иван Дмитриевич взошёл на взлобок и отсюда увидел три машины, бежавшие по краю станицы и свернувшие к недавно законченному и обставленному мебелью дому Шомполорадзе. Но вдруг задняя машина остановилась, и из неё вышла тёмная фигурка человека с посохом и быстро направилась к дому генерала. Машины скрылись, а человек шёл быстро. Это была женщина во всём чёрном. И даже капот на голове был чёрный. Монахиня! Вот только посох... Она не по-женски размашисто выбрасывала его вперед и так же не по-женски широко шагала. И вот она увидела генерала. И скорым шагом направилась к нему.

Бывают чудеса на свете, но такого чуда, и в такую ночь, когда и без того произошло два волнующих события: только что догорел дом Евгения, которого с детства знал и любил Иван Дмитриевич, и нежданное явление осиротевших ребят. А тут ещё и это...

— Товарищ генерал! Вы меня не узнаёте?..

— Голос знакомый, но — монахиня?..

— Я, товарищ генерал, я, Борис Иванович Простаков, собственной персоной, а этот маскарад... Вы же знаете, как меня пасёт охрана. Давно уже приобрёл эту робу. Задумал посетить могилу мамы; вспомнил, что вы уехали в свою родную Каслинскую, а до неё рукой подать из Волгограда. Ну, и проделал маскарад с переодеванием. Пусть теперь думают, что меня из купе вагона выкрали агенты Скотланд-Ярда. Зовите в дом. Если не прогоните, побуду у вас день-другой.

В горнице Борис снял с себя платье и шлык, и его русые волосы роскошной волной рассыпались по плечам. У двери в углу поставил посох. Теперь генерал видел, что перед ним Борис Простаков, изобретатель сверхсекретного Импульсатора жизни, за которым охотятся разведчики Америки, Англии и многих других стран. Иван Дмитриевич Конкин от Генерального штаба армии курировал работы Простакова и отвечал за личную безопасность учёного.

Генерал говорил:

— Да, я сам составлял схему твоей безопасности, и она, как я думаю, похитрее будет, чем охрана Абрамовича.

— Составляли, да вот, как видите, я эту вашу схему оставил с носом. Из Москвы до самого Волгограда, куда я поехал на могилку мамы, за мной тянулся хвост из трёх амбалов, и обратно по дороге в Москву они валялись на полках соседнего купе, да я их обманул. Они будут дрыхнуть до самой Москвы в полной уверенности, что я нахожусь в соседнем купе и тоже сплю, как сурок. И проводник, предупрежденный ими, тоже дрыхнет без задних ног. А я ночью проник в соседний тамбур и был таков. Между прочим, мне и наряд монашеский не понадобился.

Борис Простаков — сотрудник секретного Биологического центра, где разрабатывались новейшие средства от опасных болезней, был автором чудодейственного прибора, который подавлял в живом организме агрессивные гены, остатки инстинктов жестокости, жадности, коварства и всех других рудиментов звериного свойства, остававшихся от тех далёких времён, когда за жизнь свою и своего потомства приходилось то и дело вступать в смертельные схватки. Эта мысль залезла Борису в голову ещё в пору студенчества, когда он учился в Московском университете на биологическом факультете и записался в научную секцию, где в горячих студенческих головах кипели самые невероятные фантазии, несбыточные замыслы и надежды. Помнится ему, как кто-то сказал: «Физики придумывают разрушительные системы, а не лучше ли снабдить человека таким характером, который бы настроил его на мирный лад и исключил бы саму мысль о войне». Умом он понимал, что и эта идея относится к области фантастики, причём самой смелой, но со временем всё чаще возвращался к ней мыслью, и к концу учёбы он перерыл гору литературы на эту тему. Прочитал и Евангелие, состоящее из четырёх книг учеников и апостолов Христа. Тут надо сказать, что Простаков ещё в школе, в старших классах, задумывался о Боге; ведь если есть Бог, тогда и все науки, все открытия учёных будут иметь иной, божественный смысл. Когда же стал учиться в институте и биология повела его в мир органической клетки, он поразился её сложности и совершенству, и весь мир живой природы казался удивительной симфонией, где каждая малая часть звучала в унисон с целым, где мельчайшая молекула продолжала и дополняла необозримый мир вселенной. Казалось бы, знания должны были уводить от Бога, а они, наоборот, приводили к нему, всё больше убеждали в том, что громада мироздания не могла возникнуть сама по себе, что все процессы в живой и неживой природе не могут происходить без организующей силы Творца. Евангелические беседы убеждали в одном: Бог есть любовь, доброта и красота. Ну, а если это так — не попытаться ли усовершенствовать человека, пустить его мысли и чувства в одном направлении — по пути любви и красоты?

После института, попав по распределению в столичный Биологический центр, он в первой же беседе со своим новым научным руководителем, как бы невзначай и будто бы в шутку, высказал свою мысль и сообщил мнение авторов некоторых серьёзных исследований. Руководителем у него был русский человек, большой патриот своего Отечества — он внимательно выслушал молодого биолога, задумался, а затем сказал: «Мысль очень интересная, я прошу вас написать план-проспект предполагаемых исследований и представить мне в течение недели».

Так начиналась работа над электронным чудодеем. Скептики, которых среди учёных было много, как бы в насмешку над замыслом молодого биолога, назвали его эликсиром Простакова.

— И что же вы намерены делать теперь? — спросил генерал.

— Работать! И всегда работать. До конца своей жизни. Иван Петрович Павлов в обращении к молодёжи говорил: в научных делах нужна последовательность. Если бы у человека были две жизни, ему бы и тогда не хватило времени для достижения цели. А моя-то цель, вы сами знаете, необъятная. Мне бы, пожалуй, и трёх жизней не хватило для её полного завершения.

— Да уж, это так. Цель вы поставили перед собой грандиозную. Но мне известно также, что многого вы уже достигли. Ваши опыты на животных показали такие результаты, которые поразили весь учёный мир. Недаром же ими заинтересовался и Генеральный штаб армии, а затем, как нам сообщила военная разведка, резидентам многих стран была поставлена задача: сманить вас за границу, а когда убедились, что ни в какой американский рай вы не поедете, поступил приказ выкрасть вас и силой заставить работать на другую страну. Вот тогда-то мне и поручили опекать вас.