Дубинушка

— Кое-что мне известно, и даже деньги предлагали — побольше, чем именитому футболисту. Приезжал ко мне и наш доморощенный олигарх. Удивлялся, как это я отказываюсь от таких денег. И сам предлагал сто миллионов долларов. «Вы,— говорит,— будете жить как в раю, но с одним условием: изобретение ваше поступит в мое полное распоряжение». А я ему ответил: «Вы, очевидно, забыли, что я человек русский, а русские люди,— если они, конечно, настоящие русаки,— за баксы не продаются». А он мне в ответ: «Да вас наши ребята за кусочек чёрного хлеба покупают. Вы вот третий месяц не получаете зарплату, а и ничего, словно скот, лямку тянете».— «Каких это ваших ребят вы имеете в виду?» — «А тех, что в Кремле сидят. Они ведь все наши. Так что делайте свои открытия, а денежки за них всё равно к нам в карман потекут. Мы сейчас глобальную систему налаживаем: насос такой на горе Афон установим, он деньги со всего мира качать будет. Для гоев электронные карточки соорудим. Придёшь в магазин, а тебе отпустят хлеба и сахара ровно столько, чтобы ты на ногах стоял и работал. На манер лошади или вола бессловесного. Так что думайте, мил человек, и забирайте мои сто миллионов, пока я не махнул на вас рукой». Я, видя такую наглость, сказал олигарху: «Будь эти деньги вашими, я бы, может быть, ещё и подумал. Но деньги-то у вас краденые, а я с ворами дел не имею». Он не растерялся и сказал на это: «Верно вы говорите, но это потому вы так говорите, что не знаете законов нашей жизни. У нас в Талмуде написано: мы живём в городах, которых не строили, пьём воду из колодцев, которых не рыли, едим хлеб, который не сеяли и не жали. И все богатства гоев, нажитые ими в поте лица, в конце концов к нам переходят. Вы вот учёный, а того не знаете, что прав человеческих у вас, гоев, никогда не было и не будет. Так что смиритесь, а то потеряете и тот кусочек чёрного хлеба, который мы пока даём вам». На это я ему заметил: «Да, это верно. По таким законам вы и жили тысячи лет, но я теперь серьёзно замыслил лишить вас такой привилегии. Я заставлю вас жить по общим человеческим законам. Днём вы будете трудиться на полях и заводах, а вечером замаливать грехи ваших дедов и прадедов и просить у нашего христианского Бога, чтобы он не лишал вас вдруг проснувшейся в вашем лохматом сердце жажды творить добро, ходить в нашу церковь и молиться, молиться о здравии людей, которых вы ещё вчера так люто ненавидели».

Олигарх этих слов не понимал; он таращил ошалелые глаза и тихо-тихо, так, что его смогли расслышать только они двое, по-змеиному прошипел:

— Идиот!

И, боязливо пятясь, открыл дверь лаборатории. Но в тот момент, когда он повернулся ко мне спиной, я навёл на него свой прибор и выпустил изрядную дозу благосозидающих лучей. Благосозидающих — так называю я лучи своего прибора.

— И что же?.. Как они подействовали на олигарха?

— Я потом прочитал в газете заметку о метаморфозе, с ним происшедшей. Он потерял покой и закрылся в своём дворце. Не спал ночами и плакал. К нему явились лучшие психиатры Лондона и поочередно стали с ним беседовать. Но он продолжал плакать и гнал их прочь. Потом пригласил к себе редактора одной русской патриотической газеты и предлагал ему большие деньги на увеличение тиража газеты и для передачи лидеру коммунистов. Будто бы при этом говорил: «Я украл деньги у русских и теперь буду их возвращать». Потом несколько миллиардов перевёл в московские банки. Говорит: «Деньги оставляю за собой, но пусть они служат России». И будто бы звонил руководителю коммунистической партии, просил у него прощения. Но есть и печальная правда: в таком состоянии олигарх пробыл немного. Со временем к нему возвратилась его прежняя жажда денег. Он купил большой пакет акций сибирской нефти, закупил какие-то спортивные команды в западных странах и развил бурную деятельность по стяжанию всё новых и новых сумм русских денег. Я думаю, что на таких людей, как он, одной атаки моего прибора не хватает. Для них нужны дозы побольше.

— Так, значит, ваш прибор в основном готов, и теперь лишь нужны опыты и затем написать инструкцию по его применению?

— Да, это так. Но тут-то и начинается самое трудное. Я должен видеть людей, которым отдам его в руки. А таких людей на горизонте пока не замечено.

— Такие люди явятся. Они уже есть, но им надо организоваться. Именно сейчас и происходит этот спасительный для России процесс: патриоты ищут пути объединения. Не завтра, так послезавтра мы проснёмся и увидим силу, способную спасти Отечество. Вот тогда-то ваш прибор и пригодится.

Генерал подумал, а затем спросил:

— Ну, и как же вы теперь? Как жить будете?

— А так: беженец я. А лучше сказать: бомжом заделался. Нет у меня ни дома, ни семьи. Родственники в Сибири живут. Поехал бы к ним, так меня там искать будут. А вот если здесь у вас в станице...

— Да, конечно! — воскликнул генерал.— Я буду рад. У меня же целый дом. Казакам скажу: племянник ко мне приехал. А если москвичи искать будут — спрячу вас. Однажды ты их надул, обманем и в другой раз.

Генерал накрыл стол, согрел чай, и они рассказывали друг другу новости. Борис поведал, что за люди пришли в Генштаб на место генерала. Тот отдел, который возглавлял Конкин, теперь попал к родственнику то ли Гусинского, то ли Абрамовича, и тот, как метлой, вымел из отдела всех русских офицеров, а на их место посадил молодцов с двойным гражданством. Они, как известно, где бы ни были, служат своей второй родине, то есть Израилю или Америке. Учёные и изобретатели боятся их и стараются подальше прятать свои наработки и открытия.

Генерал отвёл для Бориса комнату с видом на овраг и железнодорожную станцию, до которой от края станицы было два километра. Простаков имел обыкновение просыпаться в три-четыре часа ночи и лежать с открытыми глазами. Мозг его работал и ночью, и он под напором постоянных дум и расчётов не мог спать более трёх часов. И эти его бдения посреди ночи, как правило, приводили к неожиданным и счастливым открытиям. Он даже подумывал, а не ограничить ли ему сон тремя часами, но, сделав необходимые записи в лежавшем под подушкой блокноте, он вдруг засыпал и окончательно просыпался в восемь часов. Здесь же, в доме генерала, его мысли имели направления, далекие от науки: думал он о новой жизни, о том, как и чем он будет зарабатывать на хлеб. Но этот кардинальный и, как ему казалось, неразрешимый вопрос разрешился самым неожиданным образом. Однажды он пошёл в магазин и встретил тут Марию. Откуда-то она несла топор, пилу и два длинных деревянных бруска. Он остановил девушку и предложил ей свою помощь. По дороге к её дому спросил:

— Зачем вам эти бруски?

— Хочу починить дверь и окно.

— Сами будете чинить?

— Да, сама.

Борис улыбнулся и покачал головой. А Мария спросила:

— Чему же вы смеётесь?

— Не женское дело — чинить дверь и окно. Тут мужские руки нужны, да ещё умелые.

— У нас мужиков мало. А те, что есть, пьют. Говорят, власть такую команду из Москвы подаёт: мужиков водкой и пивом травить. Ну, вот... и пьют они, сердешные.

Борис задумался. Теперь уж он не качал головой и не улыбался. Слишком много горькой правды слышал он в словах Марии. А когда пришли к ней домой, осмотрел места, где она хотела приладить новые бруски. Вновь заулыбался и покачал головой.

— Ну и ну! Да тут столяр нужен, а вы...

Он посмотрел на её девичьи руки.

— Я не столяр, и, конечно, не сама буду делать, но вот кого просить — не знаю.

— А ну, дайте — я попробую.

И Борис взялся за работу.

Тут надобно сказать, что Простаков относился к категории людей, о которых говорят: у него золотые руки. С виду он был человек обыкновенный, даже немного ниже среднего роста. И плечами, и грудью богатырской не отличался. Однако силой был наделён недюжинной. Мышцы его точно отлиты из металла. Глаз острый и вмиг определяет, где и что надо приладить, подогнать, прибить — и так, чтобы было прочно и красиво.

Скоро Борис увидел, что двух брусков ему не хватит и что понадобится верстак и рубанок, и лак, и олифа. Сказал об этом Марии, а она всплеснула руками:

— Нет проблем. Запишите мне на бумажке, а я всё привезу.

— Но где же вы возьмёте?

— А у нас в районе склад есть и столярная мастерская.

— Тогда подождите. Я посмотрю все окна и двери, и затем мы вместе сходим на склад.

Часа три он снимал размеры, набрасывал чертежи, составил смету. Сказал:

— Тут у вас работы много. Нужны деньги.

— А вы не бойтесь, мы за ценой не постоим. А теперь настало время обедать. Садитесь за стол, будем трапезничать.

За обедом Маша хотела бы узнать, кто он и откуда, но спрашивать стеснялась. А лишь сказала:

— Не видала вас в нашей станице, видно, в гости приехали.

— Да, я родственник генерала Конкина.

— А-а, Иван Дмитриевич. У нас в школе портрет его висит, и ещё три знаменитых земляка. Они — наша гордость, с них детвора пример берёт.

Хотела ещё о чём-то говорить, но о чём — не знала. Впрочем, спросила:

— А сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— О-о-о!..

Последовала пауза — неловкая, долгая.

— А что значит, это ваше о-о-о?.. Вы, наверное, подумали: старый. Да?.. Вам-то — сколько?..

— Скоро паспорт буду получать.

— Ну, вот, паспорта ещё нет, а мне уж двадцать восемь. Конечно, старый. У Есенина, может, читали?

Я теперь скупее стал в желаниях,

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

— Или вот ещё:

Увядания золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

— А вы, видно, учёный?

— А вы, что же, неучёная?

— Нет, я только школу окончила.

На том их ознакомительная беседа завершилась. Поехали на склад, набрали необходимый материал. Мария расплачивалась долларами, кладовщик запряг лошадь и сам доставил материал к её дому. Было видно: он очень доволен платой и старался во всем угодить Марии.

— Ну, вот,— сказала Маша, когда кладовщик уехал.— А теперь мы будем ужинать.

Из печи достала яичницу и пирог с яблоками. Борис, увлечённый делом, не замечал, как ловко она со всем управлялась, а когда подошёл к столу и увидел красивую посуду, почти ресторанную сервировку, поднял на Марию глаза, спросил:

— Ты что же — одна живёшь?

— Втроем живём: козочка Сильва, пёсик Шарик и я. И есть ещё у нас конь Пират, но сейчас он у фермера Дениса.

— Надо же! Чего только не встретишь на белом свете! Подросток, а с таким хозяйством управляется.

— Нынче-то мне легко, а недавно я ещё и на рынке у кавказцев работала. Теперь тоже работаю, но дома, на компьютере. Тут у нас рядом большая кроличья ферма, а я у фермера бухгалтером состою. Он мне деньги хорошие платит. Добрый он человек — из наших, каслинских.

Мария казалась ему обыкновенной деревенской барышней, незаметной, неэффектной и, конечно же, не красавица. «Сирота»,— подумал он с грустью. И про себя решил: хорошо ей дом отстрою.

Осмотрел все три комнаты дома, прикинул порядок работ и принялся за дело. Трудился он до позднего вечера и, может быть, прихватил бы и ночное время, но часу в десятом пришёл генерал и позвал его домой. Уходя, Борис сказал:

— Завтра приду в семь часов.

— Так рано?

— Не рано, а в самый раз. Если хочешь чего-нибудь сделать, надо поменьше спать.

— А я люблю поспать, а по утрам и поваляться.

— Ну, ты девица, к тому же, как я понимаю, и не вполне самостоятельная, а я человек взрослый. У нас разные взгляды на многие вещи. Ну, до встречи. Завтра разбужу рано.

На другой день Борис на работу пришёл ровно в семь. Мария, к его удивлению, была на ногах, и он ей сказал:

— Вам во всех комнатах надо бы пол перестелить. Он скрипит и прогибается; значит, балки под ним старые. Мы такой материал можем достать?

— Материал я могу достать любой, а вы, что же, и пол могли бы перестелить?

— Мог бы и пол,— сказал он с некоторой неуверенностью. Пол-то он никогда не перестилал. Сможет ли?

— Но вы странный какой-то мастер! — запела Мария.— Такие дела собираетесь делать, а чтобы о цене за ваш труд... Я, может быть, не смогу вам заплатить.

Борис её слов будто бы и не слышал. Он сказал Марии:

— Если вы можете, пригласите сюда кладовщика. Я ему покажу, что тут надо сделать, и найдётся ли у него на складе такой материал. Ладно?

— Хорошо,— сказала Маша.— Я сейчас же поеду за ним и привезу его.

И ушла. А Борис, глядя ей вслед, думал: странная! Для неё всё как в сказке: просто и доступно.

Новый человек, появившийся в станице, работал у Марии больше месяца. Почти каждый день приходил к нему генерал, приносил еду и не спрашивал о причине такого усердия; являлась мысль, что Мария ему нравится и Борис в один прекрасный момент объявит о решении жениться на ней. В другой раз думал, что Борис не имеет денег, а Мария что-нибудь пообещала за работу, но из деликатности ни о чём не спрашивал и лишь приносил еду или звал в баню, которую генерал топил каждую неделю. В баню Борис ходил, но долго не задерживался и всегда торопился к Марии, как будто тут у него был сердитый начальник и строго спрашивал за всякие отлучки. Приходил с хутора Евгений, дивился размаху работ и мысленно хвалил Марию, что нашла такого хорошего мастера. И всё время порывался спросить, сколько же он берёт за работу, но и это своё любопытство считал неуместным. Он тоже думал, что Борис имел на Марию виды и был бы рад такому исходу дела. Заходили женщины и мужчины, знакомились с племянником генерала, дивились его столярному искусству и тому редкому обстоятельству, что молодой человек всегда трезв и ничего не говорит Марии о плате за свой труд. Так у них поступал один Евгений, но и тот производил лишь небольшую починку.

Мария, видевшая за свою короткую жизнь много «липучих» дядей, особенно из среды кавказцев, радовалась встрече с парнем, проявлявшим редкую деликатность и, казалось, совершенно не замечавшим того обстоятельства, что она девушка и, как не однажды слышала, недурна собой, а тут... никакого к ней внимания, и даже холодность, будто она в чём-то перед ним провинилась. Радовал её момент, когда по окончании работ она щедро отблагодарит парня и тем удивит его и даже немало озадачит. Много раз она спрашивала Бориса, где он жил, чем занимался, надолго ли приехал к ним в станицу. На все вопросы он отвечал скупо, неопределённо и не выказывал никакого желания продолжать разговоры. Однажды Маша спросила, есть ли у него жена или любимая девушка. Услышав этот вопрос, он отложил в сторону рубанок, подумал с минуту, а потом заговорил так:

— Однажды солдата спросили: «Ты девушек любишь?». Он сказал: «Люблю».— «А они тебя?» — «И я их».

Они оба долго смеялись этому каламбуру. Но затем Мария, посерьезнев, сказала:

— Вы пожилой. Пора бы вам и жениться.

Борис и на этот раз рассмеялся.

— Я-то пожилой?..

— Конечно. А разве нет?

— Ну, если ты находишь, я, пожалуй, соглашусь. Однако печальные эти мысли мне до сих пор как-то в голову не приходили.

— А стихи Есенина... Разве не вы их читали?

— Стихи это так, для души, а вообще-то я ещё молодой. У меня ещё и девушки никогда не было. Не любят меня девушки.

За день-два до окончания работ внутри дома Борис сказал Марии:

— Крыша у тебя плохая. Ты белую жесть можешь купить?

— Могу.

— А кровельщика можешь нанять?

— Схожу к Чеботарю. Тут он недалеко живёт.

Пришёл Чеботарь и, ни с кем не поздоровавшись, стал ходить вокруг дома, осматривал фронт работ. Затем отвёл в сторону Марию, заговорил на ухо:

— Тут работы много, и трудная она, эта работа — свалиться можно. Деньги вперёд. Десять тысяч рублей давай.

— Я вам дам аванс: пять тысяч.

— Хорошо. Давай.

Мария отдала деньги. Чеботарь тщательно пересчитал их, даже на свет посмотрел — нет ли фальшивых, и затем сказал:

— К работе приступлю завтра.

— Сегодня надо. Борис-то вон уже на крыше.

— Сегодня — не, не могу.

И торопливо зашагал к магазину. Весь день пил-гулял и даже соснул у кого-то в сенях, а утром следующего дня искал в карманах деньги, но не находил и ругал Марию за то, что не все отдала, как они договорились. И пошёл к ней просить очередную половину. Но Мария была уж на крыше и помогала Борису снимать старую черепицу. Потом к ним поднялся Евгений, приказал Марии варить обед, а сам стал помогать Борису. К обеду они сняли всю черепицу и тут убедились, что и балки над потолком, и сам конёк крыши, и обрешётка изрядно подгнили и требовали замены. Снова пригласили кладовщика, выписали нужный материал.

Две недели понадобилось Борису и Евгению для окончания всех работ по замене крыши. За то время Мария навела чистоту во всех комнатах, покрасила и покрыла лаком места, на которые показал Борис, и к моменту окончания работ приготовила праздничный обед. Были тут и водка, и коньяк, и самое дорогое марочное вино.

Евгений разлил по рюмкам коньяк, Марии налил вино и, обращаясь к Борису, сказал:

— Мастер вы от Бога, спасибо, друг, за работу. Хочу выпить за твое здоровье.

— И я тоже, за ваше здоровье,— повернулась к Борису Мария, заливаясь счастливым румянцем.

Простаков кивал головой, благодарил, и тоже поднял рюмку, и хотел было выпить, но — не отпил и глотка. Он давно ещё, сразу после окончания института, установил для себя сухой закон и спиртного в рот не брал.

Евгений удивился, а простодушная Маша, осушив рюмку, растворила настежь круглые глаза, спросила:

— Что так? Нельзя, что ли?

— Я не пью,— просто сказал Борис.— Совсем не пью.

Маша оторопело смотрела на него. Непьющих парней и мужиков она ещё не видала и не знала, что на свете такие странные существа водятся.

Пообедав, Борис решительно поднялся.

— Спасибо за прекрасные обеды, которыми вы меня кормили. Вы, Маша, готовите, как настоящий повар.

И пошёл к двери.

— Но постойте! Я же должна с вами расплатиться.

Борис повернулся и пристально посмотрел на неё.

— Помочь друзьям, а тем более одинокой девушке — это моя обязанность,— проговорил он сердечным участливым голосом. И с тем вышел из дома. И уже на улице, проходя мимо окна, поднял руку и приветливо улыбнулся.

Евгений и Татьяна вернулись из города ночью и были немало удивлены, застав у себя в избе целый детский дом. Разбудили Василия, и он рассказал, как встретил ребят и позвал их к себе. Ероша спутанные волосы, виновато проговорил:

— Не оставаться же им на улице.

Родители сидели молча и смотрели на Василия так, будто давно его не видели. Но вот отец положил ему на плечо тяжёлую руку, проговорил:

— Правильно ты поступил, Василий. Характер у тебя мой, человеческий.

Взглянул на Татьяну, сказал:

— Думаю, что и мать тебя поймёт. Иначе ты и не мог поступить. Нельзя, брат, иначе. Чай, люди мы, а не звери.

И вышел из хаты.

Рыженький кобелёк Лёнька, любимец Василия, радостно увивался в ногах Евгения — он, как и машин Шарик, не лаял на него, а лишь повизгивал при встрече и не проявлял обычного для собак беспокойства. Евгений взошёл на каменистый взлобок, с которого был виден весь хутор, поднимавшийся по некрутому склону в стороне от оврага и терявшийся в густых зарослях шиповника, маслин и боярышника. Некогда в далёкую старину с этого хутора начиналась станица Каслинская. Там на хуторе, за развалинами домов, на самом высоком месте, сохранились каменные стены древнего православного храма и надпись: «Храм Николая Чудотворца построен в начале шестнадцатого века». Евгений ещё в школе от учителя истории слышал, что этот храм, очевидно, возвели первые поселенцы-русичи, праотцы казаков, расселившихся затем по берегам Дона, и поставили они церковь в то время, когда из этих мест были изгнаны и монголы, и татары, и все другие азиатские племена, но вот когда храм разрушился и кто его разрушил, этого учитель не знал.

В станице не любили хутор Заовражный; о нём из поколения в поколение казаки передавали разные слухи, легенды, тёмные и загадочные истории. И уже нынешние жители станицы утверждали, что там на деревьях живут какие-то существа, которые, если их потревожат, кричат детскими голосами. Предполагали, что это и есть души детей, похороненных на кладбище, расположенном тут совсем близко.

Евгений шёл между развалинами домов и поднимался всё выше, и заросли кустов и деревьев становились всё гуще, плотнее. Под клёном остановился, прислушался к шелесту листвы. И тут над самой головой раздался негромкий протяжный крик, ему вторил плач — тонкий, детский. Евгений хлопнул в ладоши, и в листве клёна что-то зашелестело, а потом и с шумом вспорхнули две птицы.

— У-у-у, сычи проклятые!..

«Да, конечно,— подумал Евгений,— филины или сычи — птицы, которых не видно днём, но по ночам они промышляют пищу».

Молчал, прижавшись к ноге Евгения, и Лёнька. Он явно трусил и один бы в такое время никогда бы сюда не пошёл. Евгений подумал: «Плохое тут место. Надо быстрее ставить новый дом и увозить отсюда малышей».

Под словом этим он теперь полагал и своих, родных, и тех, кого привёл Василий.

Впереди вдруг загорелся огонёк. Появилась тень человека.

— Кто тут? — раздалось в темноте. Голос Евгению показался знакомым.

— Я, Евгений, местный казак. А вы кто?

Незнакомец подошёл ближе. Протянул руку:

— Лагерный посиделец Вячеслав Кузнецов, журналист. Мы там однажды с вами на политические темы беседовали. Помните?

— Помню, но вот фамилию вашу я и там не знал.

И, подумав, продолжал:

— В России сто пятьдесят миллионов человек живёт, а вот мы среди такого множества не затерялись. Встретились. Не чудо ли?

— Нет тут никакого чуда. Я знал, что вы каслинский, а и я недалеко от Вёшенской и от вас живу — ну и приехал. Но как раз в тот день, когда у вас дом сгорел. Да вы проходите в палатку. Я тут со всеми удобствами. Там, в станице, продал родительский дом, купил машину, палатку, и вот — в палатке и стол, и раскладные стулья, и постель, как у заправского путешественника.

В палатку, как в хату, можно заходить, не склоняя головы, и внутри просторно, и даже красиво. В красном углу икона Николая Чудотворца, рядом окно, а перед окном стол и на нём прибор с экраном вроде походного телевизора. Евгений слышал, что такие теперь продают. Спросил:

— Уж не телевизор ли?

— Да, вроде того. На батарейках.

— И плитка.

— Да, работает на керосине. Раньше примус был, керосинка, а теперь вот... Портативная горелка. Мы сейчас чаёвничать будем.

Чай согрелся быстро, и Вячеслав расставил на столе красивый чайный прибор. Было видно, что он к своему путешествию хорошо подготовился. За палаткой в кустах добротный и крепкий «Джип» — машина на восемь человек с большим багажным отделением.

— Спиртного у меня нет. Решил от этого зелья отказаться. Напрочь, насовсем. У нас в станице казаки спиваются. Перестали работать. Жалкое зрелище! Раньше-то не подозревал я, что беда к людям ещё и с этой стороны подползёт.

— У нас — та же история. Но замечать стал я: будто на убыль пошла, зараза эта. Срабатывает какой-то инстинкт природный, меньше пьют казаки, а бабы, вроде бы, и вовсе перестали. Сейчас всё больше на левадах трудятся, погреба расширяют. Это как встарь в монастырях к осадам готовились, еду и воду впрок запасали. У нас тоже: чинят курени, мужики бабам на левадах помогают. Чуют люди, что супостат на нас навалился необычный; он все силы зла с собой на Русь притащил. Всякое бывало у нас в прошлом, но так, чтобы весь мир, и чтобы все деньги захватили, а без денег какая жизнь?.. Не емши-то и на работу придёшь, а рукой-ногой не пошевелишь. Детишки дома голодные, старики, почитай, ничего не получают. Как жить будем?

— И у нас казаки за землю зубами вцепились, натуральным хозяйством пробавляются. Русский человек цепок, он и в воде не тонет и в огне не горит. Глядишь, и тут вынырнет.

Вячеслав свесил над столом кудлатую русоволосую голову, думал. Евгений ещё в лагере заприметил этого могучего парня, умного, льнущего душой к людям. В его больших, как у совы, серых глазах светилось участие и великая тревога за всё, что происходит на свете. Он был резок в суждениях, но не груб, спорил жёстко, но не обидно. А вот чего сюда он приехал и надолго ли — Евгений понять не мог.

Спросил прямо, без обиняков:

— Надолго к нам?

— Навсегда! — ответил Вячеслав.

— Как?

— А так. Вот поставил палатку и буду восстанавливать храм. Пока не увижу золочёный крест на куполе — не отступлюсь. А когда закончу храм, служить в нём буду.

— Служить?.. Так ведь учёность церковная нужна. Я так понимаю.

— Учёность — дело наживное. Строительный институт я окончил, а там осилю и духовную семинарию. На всё нужна воля и поддержка Его...

Вячеслав поднял над головой палец:

—...то есть Господа-Вседержителя.

— Да ты, я смотрю, верующий?

— Да, дядь Жень. Верующий глубоко и душевно, то есть всем сердцем и душой. Потому и храм самый древний на Дону восстанавливать приехал.

— Храм — дело нешуточное. Его в одиночку не поднимешь.

— Подниму,— пообещал Вячеслав.— Мне бы Господь дал здоровье, а всё остальное в моих руках. А там, глядишь, и в народе Божья благодать проснётся, чем ни на есть помогут. Я так думаю. Для начала восстановлю дом церковный, а там примусь и за храм.

Евгений знал этот старый дом, и тоже, как церковь, выложенный из крупных камней,— здесь, по рассказам стариков, староста церковный жил.

Зашли в дом, и тут под навесом, настеленным из старых досок, Вячеслав устроил себе нечто вроде верстака. На двух почерневших от времени досках уж был разложен инструмент: рубанки, пилы, молотки.

— Вас будто бы досрочно отпустили?

— После вашей отсидки мне ещё три года оставалось, но по чьему-то доносу меня неожиданно вызывает начальник лагеря и в лоб задаёт вопрос: «А чем вам новая власть не нравится?» Я тоже ему прямо в лоб: «А вам она нравится?» Он от ответа уходит и уже тихо говорит: «Чем будете заниматься на воле?» А я по-прежнему леплю в глаза: «Я всё время, которое мне отпущено судьбой, буду бороться за справедливое устройство жизни».— «А как вы понимаете это самое справедливое устройство?» — «А так, как и мои деды понимали, когда шли на штурм царизма. Социализм, монархия, православие и русская держава в прежних границах».— «Что-то я не очень понимаю: революцию против царя вы приветствуете, а сейчас и сами за царя-батюшку?» — «Да, за царя-батюшку, но только за русского, чтобы наш был, родной.

Выслушал меня начальник лагеря, помолчал в раздумье, а потом решительно поднялся из-за стола, сказал:

— Видно, не зря ты, Вячеслав, журналистом работал: много ты знаешь, а ещё больше понимаешь. А теперь вот о чём я тебя попрошу: иди-ка ты к себе в барак и никому о нашем разговоре ни слова. А я постараюсь раньше срока выпустить тебя на свободу.

И когда я, поблагодарив его, выходил, остановил меня и тихо проговорил:

— Будь осторожнее, Вячеслав. Кукиш против власти держи в кармане.

Спросил Евгений:

— У тебя еда есть?

— Есть, а вы что — есть хотите?

— Ну, ты же, все-таки, как бы гость у нас. Завтра ко мне в дом переходи. Он тут рядом.

— Да нет, дядя Жень, я тут буду жить. За лето обустрою себе вот этот дворец...

Евгений покачал головой.

— Ну, Вячеслав, и замахнулся ты. Храм... Да он, родимый, вон какой! Разве один-то осилишь?

— Осилю,— ещё раз пообещал Вячеслав.— Человек многое может сделать, если воля Божья на то будет.

— Вижу я, крепко ты поверил в Бога. Мне такой веры не хватает.

— Сейчас нельзя без Бога,— убеждённо говорил Вячеслав.— На землю нашу беда свалилась, а когда беда, то и нельзя без Бога. Нам оккупантов новых без Бога не одолеть. Есть ли он в небесах, нет ли его — не знаю, но в одном уверен: в душе каждого русского человека Бог теперь должен быть. Вера сплотит нас, другой силы нет.

— Ну, ладно, я пойду спать,— сказал Евгений,— а ты, Вячеслав, можешь рассчитывать на меня. Я-то, чем смогу, всегда тебе помогать буду, а там, может, и другие придут на подмогу. За казаков не ручаюсь, а вот дети непременно помогать будут. Опять же и верующих у нас много, они тебя своей заботой не оставят. Ну, бывай. До завтра.

Дома он застал мир и согласие. Татьяна мыла голову Василию, была весела, смеялась — значит, деток городских бездомных приняла. «Она и во всём такая, добрая»,— подумал Евгений, и на душе его, радостно возбуждённой от встречи с Вячеславом, стало ещё теплее.

Утром Татьяна пошла на работу, а Евгений — к Марии. Подметал двор, в сарае поправлял штабеля дров, забивал куском фанеры кем-то разбитое стекло. За спиной раздался голос Марии:

— Пап, а чегой-то этот генеральский племянничек за такой свой труд не захотел взять с нас плату?

Евгений положил на подоконник молоток, не сразу и неспешно заговорил:

— Я и сам не могу тебе объяснить такой замысловатый ребус. Труд он затратил вон какой! Да и мастер, по всему видно, не чета нашинским, а вот платы не взял. Да и умом он, видимо, человек какой-то необычный. Говорит мало, а если и скажет, так это уж к месту, и слова находит круглые, ко всему подходящие. Я уж на что человек бывалый, ко всякой компании привычный, а тут и сам стал робеть. Стеснялся его, значит. М-да-а... Пример для наших краёв и обычаев незнаемый. И как поступить с таким человеком — наш казачий люд тоже ума не приложит.

— А я так думаю, что в деньгах он нуждается, но гордый и показать свою нужду никому не хочет. Я вот завтра пойду к нему и скажу: работала на рынке и деньги у меня есть. А труд я такой от него задаром принять не могу. Одним словом, найду я, как поговорить с ним.

Счастливая своей такой придумкой, она легла спать. Отец лег в другой комнате на диване. Мария снов никаких не видела, а утром, наскоро позавтракав, пошла на другой край станицы к генеральскому дому.

Встретил её у калитки генерал. Он держал за ручки алюминиевую кастрюлю с только что сваренной картошкой.

— Куда это вы?

— К соседу моему, Васильку. Он из города привёз двух сироток. Вот — сварили для них картошку.

— А у него мама есть.

— Мама есть, да она на работе. По двое суток её не бывает дома.

— А можно, и я с вами?

— Конечно, ребята рады будут.

И она пошла за генералом посмотреть на ребят, про которых уж слышала разные рассказы.

— А это правда, что их родителей в Италию увезли?

— Будто правда, но только я их об этом не спрашиваю. Не хочу бередить больную рану.

Ребята встретили их криками радости:

— Нам завтрак несут. Завтрак!

Тимофей и Зоя сели на лавку под иконами, а Василёк доставал из холодильника постное масло, хлеб, нарезанный аккуратными ломтями, тарелку с белорусскими конфетами коровкой. Продукты он покупал на деньги, оставляемые мамой и выделяемые для беспризорных ребят генералом из своей «военной пенсии», а она у него, как говорили станичники, большая. Страшный человек Ельцин будто бы сильно боялся генералов и потому положил для них большую зарплату и большую пенсию.

Мария, как только вошла в дом, так сразу и заметила, что ребята только что проснулись и ещё не умывались. Склонилась над Зоей, ласково спросила:

— Ты сегодня не умывалась. Хочешь, я тебя умою.

Девочка замотала головой: нет, она не хочет умываться. И тогда Мария склонилась над ней ещё ниже, в ухо прошептала:

— Девочка должна быть аккуратной и чистенькой. Пойдём к умывальнику.

Девочка слезла с лавки и пошла за гостьей. Она уже успела разглядеть на руке красивой и ласковой тёти перстень со светящимся камнем, а в ушах большие, точно колёсики от игрушечного автомобиля, серьги. От тёти хорошо пахло, и вся она была большая, сильная и — добрая.

Потом девочка сидела в углу, а тётя раскладывала на тарелке дымящуюся картошку и поливала её маслом.

Неожиданно явился Борис. Он из окна дома увидел Марию и пришёл её поприветствовать. Борис сел на лавку и с каким-то радостным светлым чувством наблюдал за ребятами и за тем, как Мария их кормит. А когда они поели и пошли гулять, подошла к Борису, сказала:

— А я к вам пришла. Вы вчера так от нас улепетнули, я, право, и не знаю, что мне и думать. Вы, что же, полагаете: я могу так, ни за здорово живёшь, принять от вас такой щедрый подарок? Но, может быть, вы миллионер и вам за труд не нужна плата? Тогда бы вы в самом начале, ещё не приступая к делу, сказали бы: платы никакой не надо, я вам и так готов превратить вашу лачугу в хрустальный дворец.

Борис смотрел на Машу и думал о том, что раньше не находил в ней столько обаяния, и ума, и такта, и какой-то ещё не раскрывшейся моральной и физической силы. Вспомнил, как она, облачившись в широкие штаны, лазила с ним по крыше, ловко выполняла любые его задания и как остроумно шутила, звонко смеялась. Он не знал, где её родители, как она живёт,— удивлялся наличию у неё денег, которыми она расплачивалась за железо и строительные материалы.

Ласково улыбнулся, сказал:

— А вы можете говорить со мной о чём-нибудь другом, не только о плате, о деньгах?

Маша взмахнула ресницами, сказала просто, убеждённо:

— Если у вас есть миллион долларов — тогда ладно, забудем о деньгах. А если нет...

— Миллиона у меня нет. И даже ста долларов нет. Я вынужден не работать, зарплаты не получаю.

— Вы будете жить у генерала?

— Хотел бы у него пожить годик-другой, да вот беда: не могу хлеб чужой есть. Поеду в город, буду бомжевать.

— Ну уж дудки! Так я вас и пустила в город. Поначалу добьюсь от вас ответа: почему вы не хотите взять плату за свой труд?

— Ответ простой: у девочки-сиротки, почти у ребёнка — вам ведь ещё и шестнадцати нет — и я, здоровый мужик, буду брать деньги? Да за кого же вы меня принимаете?..

— Ага, вот оно что! Мне теперь всё ясно. Буду говорить с вами начистоту. И, надеюсь, вы не станете звонить о моих секретах.

— Как звонить?

— Ну, болтать! Я вам расскажу свою тайну, а вы тогда всё поймёте, и у вас отпадет охота куда-то ехать, жить с бомжами. Они такие грязные, волосатые... Фу, противно!..

Взяла его за руку, и они пошли по тропинке, которая вела к оврагу, а там и к реке Быстрой. Борис покорно шёл за ней. И ни о чём не думал. Он вверился обстоятельствам, оглядывал жёлтые откосы оврага и почти не чувствовал под ногами земли. Испытывал состояние легкости, почти невесомости; прохладный воздух со дна оврага ласково овевал лицо, и он пытался вспомнить, где и когда вот так же ощутимо он слышал движение освежающей прохлады, и так же, как теперь, прохлада эта проникала ему в душу, вздымала изнутри силы, с которыми приходили покой, благость, умиротворение. И вспомнил: Псково-Печерский Свято-Успенский монастырь, архимандрит Адриан, игумен Мефодий, Хрисанф и другие, которых он там встретил. Отец Мефодий водил его по пещерам,— в них селились первые монахи. Вот там шёл на него этот живительный, ободряющий дух, который потом, при трудной его работе, дал ему новые силы, помог довершить расчёты так нужного для человечества открытия.